Кристалл музыки

Здание концертного зала «Зарядье» Валерия Гергиева открылось в день города – годом позже, чем весь парк. Причем вначале, летом, его открыли временно, для проведения Московского урбанистического форума, потом закрыли на доработку и вновь открыли уже в сентябре. Конечно же, переносы сроков далеко не всегда говорят о сложности постройки, но здесь – тот самый случай: зал не только часть амбициозного проекта «парк Зарядье», но и само по себе большой, сложный в техническом отношении проект. Для Москвы двух-трех последних десятилетий почти уникальный еще в том смысле, что он полностью реализован авторами, Сергеем Кузнецовым, Владимиром Плоткиным и ТПО «Резерв» при активном участии главного архитектора Москвы Сергея Кузнецова; а не передан кому-то после утверждения концепции. Итак, в Москве появилось масштабное общественное здание, построенное одним из лучших российских бюро, с естественной акустикой мировой знаменитости Ясухиса Тойота, с трансформируемым залом и роскошным, огромным и светлым, фойе. Все это, в общем-то, прорыв, – особенно на фоне почти полного преобладания ЖК в архитектурном контексте страны.

О проекте мы рассказывали достаточно подробно. Концертный зал – часть парка «Зарядье»; собственно функция была унаследована от зала гостиницы «Россия», снесенной в 2006-2010, и принята как обязательная для всех проектов и конкурсных заданий, начиная от проекта офисного городского района сэра Нормана Фостера и заканчивая проектом консорциума Diller Scofidio + Renfro, победившим в конкурсе на парк. Между тем в проекте DS+R здание было только намечено, хотя и помещено сразу под стеклянной корой, климатическим аттракционом Transsolar; сразу планировалось, что оно будет проектироваться в составе парка, но отдельно.

«Первоначально Валерий Гергиев предназначал для этого места проект Сантьяго Калатравы, – рассказывает Владимир Плоткин. – Но характерный для этого автора «гребень» не соответствовал концепции парка DS+R и не понравился мэру Москвы». В 2015 году проектированием занялось ТПО «Резерв»: работа оказалась очень напряженной и объемной, начиная от отслеживания всех нюансов и заканчивая множеством совещаний, проходивших едва ли не каждую неделю.

Здание, как и любая современная общественная постройка такого масштаба и задач, рассчитано на эмоциональную реакцию и вызывает ее – это определенно архитектура wow-эффекта. Пространство фойе, белое, высокое, цельное, кажется линзой, аккумулирующей неброский с наших широтах свет, днем впитывает и усиливает лучи, ночью «отдает» – светится целиком, преломляясь полосками стеклянных ламелей.

Оно кажется гигантской хрустальной прослойкой между внешним миром тихого проезда за китайгородской стеной и внутренним миром концертного зала – «пещеры», пронизанной белыми лентами балконов, выплескивающихся в фойе гибкими протуберанцами лестничных перил. Это была одна из ключевых идей на самой ранней стадии формулирования концепции проекта, что иллюстрирует эскиз Сергея Кузнецова.

На севере в гранитных скалах встречаются кварцевые жилы, и это довольно сильное впечатление – увидеть в плотной серой массе нечто светлое до белизны, полупрозрачное, поблескивающее. Эффект концертного зала «Зарядье» в целом именно таков – в огромную искусственную гору помещено нечто яркое. Похожим образом работает и бриллиант в кольце, но не будем о бриллиантах. Главное – что здание как будто вытягивает из глубин условной «Псковской горки» нити некоего света – вероятно, образ музыки, почти выходящий наружу и видимый как на витрине.

Тем более удивительно, что все это достигнуто сравнительно сдержанными средствами, без предпочтения wow-приемов архитектуры аттракционов. Нелинейность присутствует в здании, но в его внутренней диалектике преобладает лаконичная чистота высказывания классического или даже так – оттепельного модернизма шестидесятых, которое одновременно выражает авторские пристрастия Владимира Плоткина и становится контекстуальной памятью о гостинице «Россия». И как-то начинаешь вдруг видеть в холмах «Зарядья» поросшие травой кучи мусора от слома большого здания, а в новом концертном зале – ее «подпольный» отросток, как ветку от пня срубленного дерева. Довольно любопытно складывается, хотя это, конечно же, лишь фантазия.

На самом деле для понимания специфики перевоплощенного здесь модернистского дискурса важен и замысел, и обстоятельства. Прежде всего – зал гитарообразной формы. Российские акустики считают лучшим вариантом простой прямоугольный зал, а специалист, работавший со зданием ранее Ясухису Тойоты, кроме того, предлагал создать пустотный карман над потолком зрительного зала для лучшего звучания. Тойота отверг идею кармана и предложил «талию». В ТПО «Резерв» было два принципиально разных варианта стилистического подхода к интерьеру зала: поначалу Владимир Плоткин считал предпочтительной более лаконичную «рубленную» форму, но Валерий Гергиев выбрал второй вариант, яркий, с лентами балконов. Авторы приняли это решение и теперь считают – «даже удачно, что все так сложилось».

А получилось вот что: балконы зала и фойе, перила лестниц, барные стойки кафе и круглые опоры слились в единый каркас, одновременно несущий и образный. Весь он совершенно белый и его объем не то чтобы скрыт, но и не акцентирован, при реализованном освещении – скорее нивелирован. Есть два подхода к форме предметов белого цвета: в косом свете они могут ярко проявить свою фактуру и пластику, а при освещении с разных сторон – наоборот, стать почти светящимся пятном, элементом графического, в большей степени развеществленного, чем пластичного, образа. Легкого, а не массивного. Интерьеры зала «Зарядье» тяготеют ко второму подходу. Здесь нет массивного потока форм, как, к примеру, у Френка Гери, нет пластического вторжения или массы тяжело льющегося потока, как в особняке Рябушинского, даже ярко-белые акриловые перила лестниц кажутся скорее крылом из неземной материи. Иными словами, дигитальный и актуальный, модный и современный, вызывающий невольное «ах!» рисунок зала не подчинил себе замысел, а растворился в нем – оживил своей динамикой, но сохранил графичность и вместе с ней легкость, перенеся акцент в слове криволинейный на линию. Так в кино рисуют потоки воздуха и запахи, так стелятся клочья тумана.

Развеществлению помогает на только отраженный белыми поверхностями свет, но и штриховка вставок в балконы фойе, подсветки слоистого потолка и гибких вентиляционных «жабр». Стеклянные ламели снаружи и вторящие им тонкие ребра внутри, и даже шелкография в виде ромбов на внешних стеклах работают на тот же «штриховой», графический эффект. В солнечный день к этому эффекту добавляется сетка теней от переплетов витражей. Другой тип штриховки – свето-теневой, состоит из насечек, мотивированных требованиями акустики, появляется в залах; несмотря на практическую вынужденность эти горизонтальные углубления-полоски внутри работают в унисон с вертикальными световыми полосами снаружи, даже составляют им своего рода пару-пандан.

И еще один вариант штриховки – вертикальная «плиссировка» внешних, обращенных к фойе стен главного зала. Ближе к лестницам одна грань каждой призмы складчатого псевдозанавеса оказывается зеркальной, что дает эффект максимального развеществления, больший, чем даже просто большое зеркало – оно только создает дубль пространства, а здесь, благодаря чередованию с зеркалами, полоски дерева кажутся абсолютно плоскими и парящими в пространстве в окружении калейдоскопа реальности. Посередине, ближе ко входным дверям, зеркальные половинки плавно сходят на нет, так что кажется – стена-«занавес» собирает сама себя у нас на глазах, как то бывает в нарисованном виртуальном пространстве.

Внутри зала регулярной «плиссировке» вторит множество темных ребер красного дерева, но в интерьере они менее строги и распределены хаотичнее, что, с одной стороны, полезно для акустики, а в другой – похоже на затушевку углем или неровно причесанный вельвет, поскольку дает глубокие плюшевые тени. Получается, с обеих сторон красное дерево, но снаружи оно похоже скорее на шелк или, из-за зеркал, на муар, а внутри на замшу. Так стена оказывается замаскированной «под занавес», окружающий каркас балконов. А между тем, по требованиям акустиков, все панели внутренних стен обоих залов – большой толщины, до 20 см, ради правильного распространения и отражения звука. К слову, опять же ради лучшей акустики вместо двух малых залов архитекторы сделали один, но высокий.

Еще одно акустическое требование сняло с повестки смелую идею архитекторов – раскрыть вид прямо из главного зала на Москву-реку, сделав южную стену стеклянной, ради чего ось зала была повернута на юг, параллельно оси одного из крыльев парящего моста (а не перпендикулярно главному фасаду, как это обычно делается). Согласно первоначальной идее, за сценой была стеклянная стена, впускающая панораму Москвы-реки в зал как своего рода декорацию, что показано на одном из первых компоновочных эскизов.

Но оказалось, что со стеклянной стеной, которая бы закрывала и открывала панораму, добиться правильного звучания невозможно. Поэтому на южном фасаде здания появилась облицованная камнем стена – рама большого мультимедийного экрана для трансляции концертов (ну или просто рекламных роликов). Так что задуманное окно из зала превратилось в «окно в зал». А обрамляющий камень не просто нарисован кристаллическими плоскостями перспективной рамы, но и покрыт рельефными рядами каменных полос, похожих на след от тесака на мраморном блоке – похожие следы, только много более мелкие, от настоящего инструмента, можно увидеть на мраморе кремлевского Дворца Съездов, если подойти вплотную.

Итак, штриховка помогает белому цвету, свету и стеклу развеществить все, сделать легким и еще легче. Она же нейтрализует пафос объемной пластики: внутри мы находимся не столько среди объемов, сколько среди линий, как будто внутри тюлевой декорации, все нарисован на слоях полупрозрачной ткани; эффект, конечно, не вполне такой, но сродни: стены не обступают, а расступаются, как кулисы, гордясь прозрачностью. Прозрачность принципиальна – стекло фасадов архитекторы подбирали максимально проницаемое для света. Идеей был не просто большой витраж и панорама окрестностей, а стена-мембрана, преграда максимально неощутимая, вырастающая из земли в то время как пол повторяет легкий наклон рельефа, плавно спускаясь в сторону Москвы-реки с севера на юг. Столь же плавно, как уклоны, вторящие рельефу, в полу прорастают пандусы и ступо-пандусы, они идут вдоль фасада, делая движение вдоль подобным кружению балконов – с лишь легким уклоном, настраивая на прогулочный шаг, неторопливое движение. Надо признать это внимание к естественному рельефу и мощению стало в последние годы одной из важных тем для ТПО «Резерв», недаром рисунок мостовой парка перенесен, как мы помним, не только на пол, но и в виде шелкографии на стекло.

Эффект прозрачной преграды и родства пола с рельефом был тщательно просчитан и очень дорог авторам. Реализовать его удалось во многом, но не полностью. Архитекторы выверили раскладку шестигранных плит пола, рисунка ровно такого же, как в парке, с раскладкой плит снаружи. Но парк завершали быстро и как-то так вышло, что плиты снаружи положили под другим углом и эффект цельности мощения внутри и снаружи пропал, осталось только сходство. К тому же пол фойе первого этажа оказался сантиметров на пять выше, и эффект единой поверхности пострадал. Кроме того ради безопасности на скошенных участках пола прикрутили металлические поручни, дабы никто не споткнулся; поручни появились и посреди лестниц, где они тоже выглядят излишними.

И между тем в Москве, пожалуй, нет другого здания, где прозрачность, панорамы и «перетекание» пространств были бы столь виртуозно и в то же время масштабно обыграны. Стеклопакеты – высотой 6 метров, шириной 3 м, на остром юго-восточном углу стекло скруглено, здесь консоль «вывешена» на стальных тросах, но не открытых в духе хай-тека, а замаскированных под белые тяги, похожие на колонны, но тонкие. Здесь открывается вид на реку и на Кремль, компенсирующий утрату южного окна в главном зале. Несмотря на небольшую разницу в уровнях взаимная видимость улицы и фойе очевидны и не требуют доказательств. Все это высоко и очень светло, светлее, чем снаружи – над эффектом работают лампы дневного света, те самые штрихи, линии и точки.

О точках хочется сказать отдельно. Маленькие лампы встроены в потолок и в нижние плоскости балконов не в регулярном порядке, а живописно разбросаны. Вечером отражение интерьера проецируется на темное пространство снаружи, точечные светильники похожи на парящие звезды, перекликающиеся с невидимыми в городе настоящими светилами – эффект почти космический. И в то же время кажется, что здание разбрасывает вокруг себя яркие театральные блестки, как своего рода magic wand, производит разлетающиеся в пространстве точки света. Внутри здания точки тоже умножаются в отражениях и придают всему почти неуловимое, но настраивающее на волшебный лад, сияние. Его поддерживают тонкие круги-хоросы люстр, усеянные мелкими лампочками, каждая с полупрозрачным белым крылом.

Промежуточность пространства фойе, его одновременная принадлежность улице и зданию, подчеркнута еще и тем, что стены офисов администрации, расположенные в третьем ярусе, решены так же, как и внешние стены – из стекла с ламелями и шелкографией; как будто часть внешней стены отступила внутрь. Или как будто находясь в фойе мы находимся отчасти внутри, но отчасти все же и снаружи. Прием удобен и для сотрудников, они получают дневной свет из фойе как из атриума.

Любопытная трансформация произошла с несколькими колоннами. Когда строители начали отливать бетонный поручень вдоль фасада, архитекторам удалось вовремя остановить этот процесс и даже настоять на том, чтобы бетон уничтожили отбойными молотками. Но части, примыкающие к колоннам, разобрать оказалось слишком сложно, и их замаскировали: теперь несколько колонн получили плавное расширение внизу. Элемент, напоминающий Гауди и совершенно не свойственный Владимиру Плоткину с его пифагорейским подходом к формообразованию. И между тем незапланированные «деревья» вписались в общий контекст: кажется, что на колонны повлияла не случайность строительного процесса, а криволинейность горизонталей, что «прорастая» конусами из пола они вторят изгибам балконов; тем более что держащие консоль тяги в южной части со стороны реки получили подобное же расширение, но вверху – оно маскирует крепление, перекликаясь с колоннами, убеждая нас, что, может быть, так и было задумано. Нюанс.

Разглядывать все это, разбирать получившееся пространство «по косточкам» очень интересно, здание одновременно цельное и сложное, не столько театральное здание, сколько здание-театр, оно как будто находится в процессе сборки и эта сборка происходит благодаря нашему участию, в глазах каждого зрителя. Погружению в пространство линий вторит другой эффект – назовем его «городок в табакерке». Главный зал – трансформируемый во многих своих частях. Хотя открыть южную стену до застекленной панорамы ему не дано, все же балкон за сценой раздвигается, увеличивая ее глубину. Стулья партера можно убрать, амфитеатр для оркестра на сцене тоже, вплоть до ровного пола. За трансформации отвечают механизмы, спрятанные в подземном этаже – очень глубоком и просторном. Здесь все увешано лентами транспортеров и дилетанту может показаться, что как-то так должно быть устроено пространство в метро под эскалатором – во всяком случае оно иногда мне снится во сне примерно таким.

Словом, это огромная сложная конструкция – театр вообще такое искусство, которое с античных времен приветствует механизацию; но тут не Deus ex machina на сцене и даже не круг Мейерхольда – мы все оказываемся внутри механизма, он под нами, и это чувствуется: по щелям в совершенно ровном полу и покачиванию под ногами, когда несколько человек заходит в зал. Все, разумеется, надежно и много раз перепроверено, но ощущение остается – в концертном зале сценография не нужна, здесь слушают музыку, но подчас кажется, что ты сам находишься внутри гигантской декорации, и здание не забывает об этом напоминать. Не зря, кстати, Сергей Кузнецов упоминает подземный зал Зарядья как одну из сложнейших задач последних лет.

«Механизированный» характер зала становится ядром для многих отмеченных выше особенностей архитектуры концертного зала. Пребывание внутри механизма, или виртуального пространства, или гигантского сценического рисунка – вещи родственные, они делают наши ощущения сказочными, инсценированными, чем дополняют эмоциональный строй человека, пришедшего на концерт. Плиссировка внешней стены зала, кстати, похожа не только на занавес, но и на огромную шестеренку (той самой «табакерки»), а чередование деревянных пластин с зеркальными может напомнить некоторые студийные работы Владимира Плоткина – те из них, что были сделаны на компьютере и где все элементы летят и вертятся как в адронном коллайдере. Образность замершего механизма свойственна многим постройкам Плоткина, это не прием, а тема. Как, например, в «Сколково Парк» весь дом кажется завернутым в ленту гигантского транспортера. Интересно, что «механическая» тема нередко сочетается с «метафизической», как будто не слишком проявленные, но считываемые элементы классики ее компенсируют. Вот в «Зарядье» мы видим правильную циркумференцию главного входа, стеклянную экседру масштаба более внушительного, чем базилика Максенция. Ну а сила «механической» темы вполне объяснима – с таким-то «реактором», как трансформируемый зал внутри горы.

И между тем главный эффект, наверное, состоит в следующем. По эмоциональному фону, открытости, перетеканию, работе со светом и материей здание концертного зала «Зарядье», особенно его фойе, напоминает знаковые вещи модернизма: театр Сац, дворец пионеров на Ленинских горах, даже (особенно ребрами и стеклом в пол) кремлевский Дворец Съездов. И может показаться, что здесь многое, о чем мечтали авторы этих зданий, доведено до совершенства в техническом, да где-то и в образном, отношении. Все в целом то же, но стекла выше, прозрачнее, белый белее, свет ярче, ребра тоньше. В «Зарядье» одновременно происходит некоторое сдерживание роскоши возможностей современных технологий, поставленных, несмотря на присутствие изгибов, в довольно строгие стереометрические рамки – и тонко рассчитанное, прицельное использование этих технологий для раскрытия образа, намеченного в шестидесятые. Не знаю, как назвать, это вещь, противоположная неомодернизму 2000-х, может быть, нео-нео? А в качестве своего рода точки, авторской подписи – крупные латунные ручки на дверях в зал, совершенно из шестидесятнических интерьеров, только крупнее и как будто еще более рубленые. В то же время здесь присутствует и некоторая гибкость: автор 1960-х, наверное, встроил бы в холм стеклянную призму с нарочито точащими углами, здесь же – скос, консоль, скорее кристалл, и уж никак не призма.

То есть здание не только погружает нас в подобие объемно-графического произведения, заставляет иначе ощущать пространство и себя в нем, но и отчасти погружает в историю – даже выглядит римейком, а может быть, работает сродни новым сериям «Звездных войн», снимающим наивность старых фильмов, но оттачивающим заложенную в них идею на новом уровне. Архитектура концертного зала, кажется, намеренно оказывается на грани неомодернизма и «классического» модернизма, нащупывает тональности того и другого, оперирует ими, создавая нечто новое. В этой двойственности, возможно, есть и некий отклик на природу музыки: искусства, где эмоции особенно абстрагированы от реальности. Музыка это, как известно, и эмоции, и математика, искусство наиболее отвлеченное, и в этом концертный зал, построенный ТПО «Резерв» можно понимать как «портрет» музыки. Ну, или один из возможных ее портретов. Во всяком случае баланс эмоциональности, рассчитанной на человека и его восприятия и отвлеченности, уводящей в «музыку сфер», соблюден.