Петер Меркли: «Существование традиций вовсе не исключает фантазию»

Швейцарский архитектор Петер Меркли – о скрупулезности как основе творчества, тотальном варварстве в городской застройке и рациональности ручного рисунка.

Архи.ру благодарит Повла Филиппа Сонне-Фредериксена за помощь в подготовке публикации.

Петер Меркли приезжал в Россию при поддержке Швейцарского совета по культуре «Про Гельвеция» в рамках программы «Swiss Made в России», чтобы посетить Никола-Ленивец. Также он прочел лекцию в Школе МАРШ в ходе Дней открытых дверей бакалавриата и магистратуры.

zooming — Петер Меркли в Школе МАРШ © Илья Локшин / БВШД

Архи.ру:
– Вы известны как архитектор с обширным «послужным списком», где каждый объект может быть высоко оценен. Одно ваше участие в проекте кампуса для фармацевтической компании Novartis в Базеле [Меркли спроектировал там посетительский центр – примечание Ю.А.], где принимали участие лишь «звезды» – SANAA, Фрэнк Гери, Рафаэль Монео, Дэвид Чипперфильд – своего рода знак признания. При этом вы держитесь особняком, немного в стороне от этих «архитектурных гигантов», у вас все еще «ателье», и вы явно не планируете разрастаться. Как и почему сформировалась ваша профессиональная позиция?

Петер Меркли:
– Хотелось бы знать, что вы имеете в виду, когда говорите, что я держусь особняком (улыбается). Я делаю свою работу, а не занимаюсь ее популяризацией. В моем ателье работает команда из 10–14 человек. Получив очередной заказ, мы можем себе позволить не только придумать концепцию, но и проработать весь проект в деталях, и эта скрупулезность чрезвычайно важна для меня, потому что именно она соответствует моим представлениям о профессии. И не думаю, что количество – мерило ценности. Это как на аукционах, возьмем, к примеру, Рубенса, есть авторские подлинники, они продаются на Sotheby’s, а есть работы его мастерской. И дело не только в качестве самих картин, но и, конечно же, в цене. В моем случае все более однозначно: мне просто доставляет удовольствие следить за тем, как развивается проект, вносить поправки, двигаясь от малого к большому – и наоборот.

– Вы довольно рано начали вашу профессиональную деятельность, кто повлиял на ваше становление?

– Я окончил гимназию и получил аттестат зрелости: 15 лет я учил грамматику и прочие науки, но за эти 15 лет школярства никто не предпринял ни одной попытки обучить мои глаза. Было немного игры на пианино, но не было ничего, что научило бы меня видеть. И вот вдруг появляется желание стать архитектором, то есть обрести профессию, в которой главный орган – это твой глаз. Когда я поступал в Федеральное техническое училище в Цюрихе (ETH) у меня не было своего собственного языка. К счастью, мне повезло: благодаря моей школьной учительнице физики, которая любила архитектуру, в мою жизнь вошел Рудольф Ольджати. Он был на 40 лет старше меня и жил в одной из деревень кантона Граубюнден. Это стало началом. У меня был огромный чувственный багаж, но не было нужных знаний и языка. Моим первым учителем, который ввел меня в мир архитектуры, стал Ольджати, а через два года после поступления в ETH я познакомился со скульптором Хансом Йозефсоном. Вот, собственно, и все (смеется).

– Недавно в Цюрихе в главном корпусе ETH по случаю завершения вашей профессорской деятельности прошла выставка работ ваших студентов. Почему вы решили оставить пост преподавателя? Планируете ли вы быть как-то задействованы в учебном процессе, выступать приглашенным критиком, читать лекции, как сейчас в МАРШе, или это скорее исключение, и надо ловить момент?

– Не будем загадывать (смеется). Преподаванию я отдал большую часть своей жизни, но в какой-то момент стал задумываться о том, что хочу иметь больше времени для себя. Эти тринадцать или четырнадцать лет, проведенные в Техническом училище, были чрезвычайно важны, и, подумав, я решил что лучше всего о них расскажут не мои творения, а ретроспектива работ моих студентов. Меня всегда интересовало, что это за люди – сегодняшние студенты и студентки, добровольно пришедшие в архитектуру. Я всегда ожидал от них только двух вещей: радости и страстности, и никогда – безупречности. Скорее наоборот, я был готов столкнуться с ошибками и заблуждениями, потому что только молодость имеет такую привилегию, как право на ошибку.

Именно поэтому так важно, когда есть кто-то, кто говорит молодому человеку: «Вы еще мало знаете о своей профессии, но ваш эмоциональный интеллект, которым вы обладаете сегодня, важнее профессиональных знаний, и вы должны действовать, руководствуясь именно им. Если вы считаете то, что делаете, хорошим и важным для себя, вы должны защищать это важное и хорошее даже в том случае, если вы не идете в ногу со всеми. Вы просто должны сказать: я это так чувствую и так ощущаю». Подобные разговоры очень нужны, пожалуй, ничуть не меньше, чем сам учебный процесс.

– Как вы опишете ваш преподавательский опыт, в чем заключается ваша методология?

– Моя методика – в каждом увидеть личность. Иногда нас было очень много, до 50 человек на курсе, тем не менее, мы всегда отказывались от групповых проектов. Только индивидуальная работа, потому что только так можно было понять, как каждый думает и творит. Ну и, конечно, я всячески пропагандирую ручную графику, ведь архитектурные чертежи и наброски, выполненные от руки, прекрасны и рациональны. Мы очень много экспериментировали в этой области. Да, не исключено, что пять студентов из пятидесяти так и не поняли, чем мы занимались. С другой стороны, может быть, это был некий знак свыше, что им нужно сменить профессию? (улыбается) Тем лучше для них. Я часто вспоминаю, как взяв в руки ручку или карандаш, все погружались в свои мысли, не думая о том, что их работы кто-то увидит: результат был всегда прекрасен.

Среди студентов была одна молодая женщина, когда она делала наброски, было ощущение, что у нее в руке резец. Она никогда не смеялась, черные волосы, черная одежда. Но прошло время, и она начала улыбаться, совсем чуть-чуть, но улыбаться. В каждом наброске читался характер и способ мышления. Так зарождался язык. Потом мы учились говорить на нем. В процессе учебы мы выполняли множество заданий, связанных как с объектами в контексте сложившейся городской среды, так и вне его. Находясь за пределами города, мы разрабатывали особый «высокоточный» язык, необходимый для того, чтобы правильно вписать здание в ландшафтное пространство. В морфологии ландшафта есть свои особенности, здесь нет геометрических паттернов, поэтому для фиксации «главного» мы делали множество набросков. Лишь после этого, взяв за основу выполненный от руки эскиз, мы детализировали контекст, в который планировалось вписать здание. Изначальная детализация: подробное изображение разного рода горизонталей, горных массивов и т.д. было бы слишком затратным, как с экономической, так и с художественной точки зрения, в то время как первичные морфологические признаки представляют в данном случае гораздо больший интерес. Эта тема всегда казалась мне чрезвычайно увлекательной.

– Что послужило поводом для вашего визита в Москву?

– Я приехал по приглашению парка «Никола-Ленивец», при поддержке Швейцарского совета по культуре «Про Гельвеция» в рамках программы «Swiss Made в России». Ксения Аджубей, выступая как представитель парка, предложила мне туда съездить, посмотреть это место и обсудить возможное сотрудничество. Я был бы рад реализовать свой первый проект в России в таком красивом месте. Вчера мы были там. Лежал снег, много снега. Было холодно и светило солнце. Место удивительным образом вписано в природу. Нет ощущения герметичной закупоренности, замкнутости, зато есть отличные объекты.

Эта «доступность», открытость, напомнила мне музей скульптур «Ла Конджунта» в Тичино, спроектированный для Ханса Йозефсона [построен по проекту Меркли в 1992 – прим. Архи.ру]. Каждый, кто приходил туда, сам открывал входную дверь, взяв ключ в баре неподалеку. В нем не было ни инфраструктуры, ни отопления, ни искусственного света. Поэтому то, что я увидел в парке, меня тронуло.

– В своих интервью вы часто говорите о языке в архитектуре. В связи с этим – два вопроса. Если здание есть законченное высказывание, то: о чем говорят ваши работы и с кем вы разговариваете?

– В действительности люди используют несколько языков общения: для каждого органа чувств – свой. Но большинство людей полагает, что язык один и состоит из речевого и письменного вариантов, а грамматика служит для того, чтобы объединять эти две половины. Если бы мы не жили в эпоху т.н. общества потребления, может быть, нам и не пришлось бы говорить об этом и мы бы понимали, что язык – это своего рода конвенция, некая договоренность между людьми. В архитектуре, а также в так называемых свободной живописи или скульптуре есть свои «договоренности». Наличие некого коллективного договора вовсе не свидетельствует о засилье скучного традиционализма, так как существование традиций вовсе не исключает фантазию.

Каждая эпоха, которая функционировала хоть сколько-нибудь нормально, опиралась на систему договоров и соглашений. Многообразие этих «эпох», которые нам с вами известны, также стало возможным благодаря хитросплетению разного рода договоренностей. Первый вопрос, который я задаю студентам, не имеет никакого отношения к архитектуре; он, скорее, носит общественный или политический характер: «Какой вариант существования я выбираю для себя, когда обдумываю свою жизнь. Что для меня счастье? Самодостаточность?» Второй вариант вопроса прямо противоположен первому: «Хочу ли я «соседства» и постоянного взаимообмена с другими людьми?» Если кому-то больше подходит первый, «самодостаточный» вариант, это значит, что этот человек может сделать выбор в пользу «личного» языка, а если выбор падает на вариант сосуществования с другими людьми, то этот язык им не подходит.

Во мне нет никакой предвзятости. Вернее, она появляется, когда кто-то в нашей профессии настаивает на том, что говорит на «своем» языке, но я его при этом не понимаю. Хотя в остальном я человек, который придерживается всех договоренностей и конвенций. Если экстраполировать эти размышления на сферу политики, то они выглядят примерно так же: я сижу здесь, а они – там, и мы не в состоянии понять друг друга. И, опять же, все дело в «индивидуальности» языка, на котором говорит только одна сторона, и поэтому абсолютно непонятно, как тогда выстраивать «соседские» отношения. И тут у меня возникает вопрос: а чего в действительности мир хочет от нашей профессии, если речь не идет об утилитарных потребностях? И какие нашумевшие произведения мир считает по-настоящему выдающимися? Ведь, если вдуматься, то понимаешь, что то тотальное варварство, которое мы наблюдаем в городской застройке и ландшафтном проектировании – это знак того, что все происходящее мало кого волнует, потому что все летают на самолетах, ездят на машинах, а в промежутках смотрят в компьютер. Архитектура же, как особый язык для выражения жизненной установки и радости жизни, уходит в прошлое, и только некоторые энтузиасты продолжают гнуть свою линию – потому что это важно и нужно. Да, от плохого и некрасивого еще никто не умирал, более того, к нему постепенно привыкаешь. Глаз смиряется с теми ужасами, которые он постоянно видит.

– Недавно в МАРШе состоялась лекция архитектурного философа Александра Раппапорта, где он также говорил о смерти архитектуры, что, по его мнению, связано с отсутствием у человечества потребности в глобальном смысле…

– Да, это так. Но я все равно остаюсь оптимистом. Я не устаю повторять, что человечество просто не может себе этого позволить, и я не верю, что человек, существующий в условиях жесткого канона: счастье – несчастье, рождение – смерть, сможет так легко от этого отказаться. Просто так получилось, что мы на время потеряли ориентацию. Так бывает. И я не верю, что живопись тоже мертва. Есть много художников, которые твердят про закат искусства, но моя природа не хочет этого принимать. Мы должны уже сегодня исправлять наше будущее, строить и исправлять.

Вы задали мне еще один вопрос: является ли то, что делает архитектор, своего рода посланием, личным высказыванием в диалоге с городом и окружающими людьми? Представьте, вы видите дом, он вызывает у вас определенные ощущения, и через эти ощущение в вас рождается понимание того, что вы разделяете взгляды и мироощущение его автора. Но бывает и по-другому: вы смотрите на дом и понимаете, что мировоззрение архитектора абсолютно не совпадает с вашим. Поэтому я уверен, что «послание», зашифрованное в архитектуре здания, может быть достаточно ясным. Правда, иногда дело вовсе не в самом «послании», а в умении его прочесть.

Мне кажется важным, чтобы в здании были свои красота и обаяние. Так устроена жизнь, что я никогда не переступлю порог большинства зданий, которые я вижу, когда бываю в разных городах и деревнях, хотя бы просто потому, что часть из них находится в частном владении. Тем не менее, если я просто иду по улице и прохожу мимо здания, в котором есть притяжение красоты, меня как человека это облагораживает. Если же здание лишено этой притягательности, оно просто не вступает в диалог.

– В своей лекции в 2007 в Мюнхенском университете Людвига-Максимилиана вы назвали Марио Ботта дураком, потому что он построил круглый дом на одну семью [т.н. круглый дом в Стабио в кантоне Тичино – прим. Ю.А.]. Почему этот проект вызывает у вас такую реакцию?

– Мы с Марио Боттой знакомы лично, поэтому я позволил себе так сказать. Дело в том, что геометрия – это основа основ нашей профессии. Количество геометрических форм до смешного мало, и они универсальны. Круг – он и в Китае круг, то есть это просто не тема для дискуссии. И вот эта радикальная базовая форма, насколько я знаю историю, использовалась, как правило, при строительстве определенных культовых сооружений, например, баптистериев, в центре которых располагалась купель. И если вы сегодня строите круглый дом на одну семью, тогда скажите мне, что вы будете делать, когда получите еще один аналогичный заказ, вы вновь используете в качестве основной фигуры круг? Да, и где кстати, где вы разместили туалет? А детскую? А что, если все начнут строить круглые частные дома? Появятся целые улицы круглых домов. Это же абсурд. Крик в пустоту. Я хочу сказать, что архитектор должен точно знать, что он хочет сказать, отдавая предпочтение той или иной форме. И поверьте мне, отказ от чего-то иногда более результативен, чем бездумное использование. Кстати, Корбюзье тоже никогда не строил круглых жилых домов, хотя Ботта и ссылается на него, еще он отсылает нас к традициям архитектуры Тичино, но тамошние архитекторы тоже никогда не возводили круглых домов. Когда я беседую с молодыми людьми, я всегда говорю им: смотрите сами, смотрите внимательно и решайте, подходит вам это или нет... Смотрите и решайте. Только так…

– Ваши здания спроектированы в соответствии с пропорциональной системой собственного изобретения, основанной на разделении восьмых, оставляете ли вы место для ошибки?

– Ошибки бывают разные, но, как правило, они происходят сами по себе, без нашего на то разрешения. Придав вашему дому стабильность с помощью пропорций, вы уже можете дать себе некоторую свободу. Тем не менее нам приходится работать в предлагаемых обстоятельствах и, наверное, не стоит на них жаловаться. Вспомните, как работали художники и скульпторы в эпоху Ренессанса. Они уже не могли позволить себе то, что позволяли себе их коллеги в античные времена. С другой стороны, у нас много возможностей, которые мы еще не реализовали, путь наверх бесконечен…

– Недавно вышла ваша новая книга «Петер Меркли. Рисунки» (Peter Märkli. Zeichnungen/Drawings), в связи с чем у меня есть несколько вопросов. Ваши рисунки живут в семиотическом мире архитектуры, т.е. являются законченными высказываниями: что это – способ мыслить? Считаете ли вы их архитектурой, маленькими проектами? Разглядывая ваши работы, я обратила внимание на то, что вы ограничиваете, выгораживаете ваши объекты, выделяете территорию цветом, намекаете на травку и т.д. Почему одним объектам контекст просто необходим, а другие независимы от него?

– Помните, о чем мы говорили в начале? О выработке своего языка. Эти архитектурные наброски не связаны с каким-то конкретным проектом и в большей степени отражают разные этапы изучения «языковости». Когда ты занят подобного рода работой, отказавшись от разговоров на тему, что ничего нового открыть уже не удастся, то все происходящее становится похожим на ситуацию в математике, когда ты знаешь формулу, но не знаешь, как ее вывести. Мне нравятся люди, которые не знают формулу, но знают путь к ней.

Двухмерные изображения – исключительно фасады. Только фасады. Они всегда небольшие по размеру, я делаю это специально, чтобы избежать большого количества деталей. Они не часть целого, они сами по себе. Кроме того, они не являются высказыванием, а если и содержат в себе информационный посыл, то, скорее, утилитарного содержания: сведения, касающиеся тектоники, цвета, вида камня. Они ни с чем не граничат и не вовлечены в какое-либо соседство. Это не архитектурные наброски в рамках определенного проекта, а эскизы, которые носят исследовательский характер. Вполне возможно, что в этих набросках содержится то, что будет востребовано в градостроительстве через 20 лет. Работа над выработкой языка должна идти постоянно, потому что в наследство от своих отцов мы не получили ничего. Я родился безъязыким…

Трехмерные же изображения – виды с высоты птичьего полета, они привязаны к конкретной ситуации и конкретному объекту, но иногда, как в этой книге, я снабжаю их вымышленными деталями: это может быть улица, холм, дерево или дом. Трехмерные наброски и наброски с высоты птичьего полета я, как правило, делаю, когда хочу ухватить суть проекта, прочувствовать его. Мои «виртуальные» модели тоже относительно маленькие, чтобы обойтись без многих деталей.

– В книге опубликованы статьи архитекторов, я бы даже сказала, ваших друзей. Как вы отреагировали, когда прочли, что они о вас думают?

– До выхода книги я не читал эти тексты. А теперь, когда я думаю, например, об интервью Александра Бродского, я испытываю радость, потому что чувствую глубину его понимания, которую он выразил в только ему свойственной манере, и я, честно говоря, совсем не уверен, что кто-нибудь другой, кто не прошел такой путь, как он, смог бы это так же выразить. Есть кураторы и искусствоведы, которые обладают фантастическим даром описывать все, что они видят, но я, тем не менее, не вполне уверен, что им удастся проникнуть в те глубины, до которых может докопаться тот, кто не только владеет даром слова, но и сам делает то, о чем говорит. Когда же читаешь текст Бродского, понимаешь: это не просто слова.

– Принимали ли вы участие в оформлении книги, выборе шрифта и т.д.?

– Честно говоря, я об этом и не думал. Вот если взять «белую» книгу [Approximations: The Architecture of Peter Märkli – примечание Ю.А.], выпущенную под редакцией лондонской Архитектурной Ассоциации, то там я был, пожалуй, удивлен. Они мне сразу сказали: «Петер, ты удивишься» – в смысле бумаги и так далее. А я и понятия не имел, что это будет. Посмотрел, конечно, текст на предмет ошибок, но вообще-то я за то, чтобы этим занимался издатель. Эта его работа и не мне решать, как будет выглядеть его книжка. Для меня главное, чтобы не было ошибок. Что касается выставок, то и тут я обычно не вмешиваюсь – сделаю пару замечаний, но и то редко. На самом деле, всегда все получается по-новому и необычно. В Лондоне они положили все работы на красную бумагу: типично по-британски, в MOMAT в Японии – на деревянные дощечки, Бродский тоже все сделал по-своему. Если работа удалась, она хороша под любым углом и в любой ситуации. По большому счету, мне нравится работать с людьми, которые не делают вещей, противоречащих твоей сути, то есть они выбирают такой шрифт, который бы ты сам выбрал…Но, по возможности, я пытаюсь ни во что не вмешиваться, так как берегу энергию для своей работы. Я за экономию и аккумулирование энергии, потому что мы и так постоянно отвлекаемся.

Мне кажется, очень важно, пока вы молоды, не зацикливаться на чем-то одном. Но если вас что-то зацепило, то нужно это пробовать и решать, важно вам это или нет, а потом делать следующий шаг.

– Насколько вам важен цвет, какова его цель, или же это интуитивный процесс поиска? К примеру, один мой друг всегда хотел узнать, почему для двух домов в Трюббахе в кантоне Санкт-Галлен был выбран красный краплак?

– У вас появилась идея. Вы хотите придать ей некую стабильность. Для этого вам следует предпринять несколько шагов. Первый шаг – это определение размеров и пропорций. Это то, что является безусловной необходимостью. Сделав макет из картона, вы наносите на него краску, цвет. Эта краска имеет вполне конкретные характеристики, в то время как макет является абстракцией: он маленький, картонный, неоштукатуренный и т.д. Получается, что выбор краски и ее нанесение на макет – это некий художественный акт, так как вы наносите ее не на реальный объект, а на абстракцию. С тем же успехом вы могли бы покрасить макет в любой другой цвет или вообще отказаться от покраски. Комбинация натурализма и абстракции кажется мне в данном случае весьма странной.

В действительности же выбор цвета здания во многом зависит от локальных условий освещенности, от наличия или отсутствия растительности. Например, в Швейцарии вы ограничены в выборе цвета из-за тамошних особенностей освещенности. К сожалению, в нашем цеху есть умельцы, которые умудряются «имплантировать» яркие, солнечные цвета южноамериканских прерий в цюрихскую зелень. Получается настоящий ужас. Для моих форм нужны холодные тона, охра мне просто противопоказана, хотя мне всегда хотелось построить дом и покрасить его охряной краской. Но так и не смог. Хотя дом построил, но покрыл его красным краплаком (смеется).

– Как-то раз вы сказали: «Мне интересно все, что происходит в настоящем, образование – про прошлое, а мои устремления, мысли направлены в будущее». Как вы вообще относитесь ко времени? Учитывая, что ритм жизни ускоряется, как это влияет на архитектуру? Не кажется ли вам, что вы в хорошем смысле замедляете течение времени?

– Да, все так. Я думаю, что восприятие времени напрямую связано с мировоззрением человека. Сначала появился автомобиль, потом Интернет и сотовый телефон, и вот вы уже не замечаете мир вокруг вас. Даже когда вы едете на поезде, вы не смотрите по сторонам. Мы ведем себя как слепцы, все вокруг крутится с неимоверной быстротой, мэйлы приходят с такой скоростью, что иногда это смахивает на бестактность. Законы орфографии порой нарушаются так грубо, что мы не понимаем друг друга. Но нельзя жить так быстро: высокая скорость убивает интерес и закабаляет. Тем не менее, я убежден, что и в будущем человеческое в человеке не изменится. Посмотрите вокруг: дома как стояли, так и стоят, улицы проходят там, где проходили раньше. После полета на Луну ничего не изменилось.

Но в том, как все эти ничего не говорящие понятия – скорость, ускорение, движение – звучат сегодня, есть какая-то полуправда и лжефилософичность. Разве вы сегодня быстрее обретаете счастье или быстрее чувствуете себя несчастным? Все происходит так же, как когда-то. Жизнь определяется совсем другими параметрами, такими, как радость, боль и понимание того, что ты смертен. И именно это знание все расставляет по своим местам. От того, что в мире появилась деконструктивистская архитектура, человек не покинул горизонтальную среду обитания; все, включая приверженцев этого течения, не начали пить и есть в вертикальной плоскости – просто потому, что так суп выльется из тарелки. Привычки, соглашения, которые мы соблюдаем, наши радости и, наконец, эта мещанская горизонтальная плоскость: все это – наша жизнь, и вы сами должны ответить на вопрос, что для вас существенно, а что – пустые слова, что для вас интересно, а что – нет. Это решать только вам.

– Скоро откроется очередная Венецианская биеннале. Кому нужны подобные мероприятия? Архитектурному сообществу, собирающемуся туда на вернисаж со всех концов Земли, или?..

– Я был участником биеннале в 2012. Это был прекрасный опыт. Но «Всемирная выставка» в эпоху Интернета теряет свою актуальность, и, к сожалению, скорее напоминает театральные подмостки. Вот в XIX веке было по-настоящему весело – слоны, баобабы (cмеется).

11 Апреля 2016

Беседовала:

Юлия Андрейченко

Похожие статьи