На выставке 59 работ: чуть меньше половины из них – 25 – графика, остальное объекты; от авторов из 8 регионов. Преобладает Москва, немало Петербурга, Нижний Новгород, Ярославль, Саратов и так далее. Все работы сопровождены коротким авторским текстом, все представляют собой размышления, разной степени абстрактности, «о музее архитектуры как типологии».
То есть тут не проектируют новый музей архитектуры. Хотя два сходных проекта все же затесались: один – несостоявшаяся экспозиция во флигеле Музея дома Мельникова от CITIZEN Studio, другой – учебный проект 2023 года группы студентов под управлением Kleinewelt Architekten для участка рядом с музеем, на границе со стройплощадкой, где MR Group строит клубный дом Luce по проекту любимого архитектора Сбербанка Марко Казамонти.
В общем, да, музей мечтает о новом здании, поскольку в старом после переезда из Донского монастыря умещается едва-едва. Но выставка – нет, не про проект нового здания, планы возникновения которого пока что – давно, 30 лет уже – остаются гипотетическими.
Впрочем, еще одни авторы, Arch(e)type Дарьи Беляковой, основательницы архитектурного клуба-галереи A House, тоже сосредоточились на здании собственно музея, дворце Талызиных, и посвятили свой объект изучению, почему-то, окон разного времени. Зато показали красивый макет.
Но больше буквальных высказываний нет.
По словам Анны Мартовицкой, первоначально планировалось 50 участников, потом число увеличили; кого-то, порядка 7–8 участников, хотелось пригласить, но не удалось из-за ограничений в пространстве и конструктивных возможностях Флигеля. Кого-то пришлось просить остановиться вместо объекта на графике. Почему? Из-за веса и размера, – говорит куратор. На 2 этаже объекты и графику расставили так, чтобы тяжелые элементы не нагружали своды...
Словом, перед нами результат внушительных усилий.
Плюс экспозиционный дизайн студии ЧАРТ Сергея Чобана и Александры Шейнер. Лаконичный, в меру брутальный, в меру прозрачный: на выставке современных архитекторов нужны бетон, стекло, металл. В то же время директор музея Наталья Шашкова назвала застройку «невесомой и волшебной», и это правда.
Хотя элементы выставочного дизайна отнюдь не легкие: бетонные опоры под стеклянные витрины для графики весят по 170 кг каждая, а подиумы побольше пришлось сделать облегченными, покрыть микроцементом, так как первый, из чистого бетона, образец весил немногим менее 400 кг, чего своды Флигеля-Руины на 2 этаже никак не могли выдержать. Общая площадь использованного стекла – 150 м2, но благодаря ему графика левитирует в пространстве, ритмично зонированном колоннами подиумов. Ступенчатые профили, кажется, остаются единственным условно-декоративным элементом, отсылая к юбилейной выставке основателя музея А.В. Щусева, в чем можно увидеть не только излюбленный прием, восходящий к архитектуре 1930-х, но и тонкий намек: все участники, чьи объекты сейчас собраны в музее, таким образом оказываются продолжателями дела его основателя.
Словом, выставка еще и результат серьезной технической работы, так что будет уместным упомянуть ее партнеров: стекло поставила Ларта Гласс, а витринами и подставками занимались ДомАск.
Строгий и простой бруталистский дизайн в данном случае был, вероятно, необходим, поскольку разнообразие велико.
«Работа над проектом была необычной и очень яркой», – говорит директор музея Наталья Шашкова, – «кто-то, может быть, поймет это как иронический капустник».
«Капустник» получился не только из-за выбранного жанра, но еще и потому, что участникам дали почти полную свободу: единственным формальным ограничением стало ТЗ экспозиционного дизайна – по размеру работ. Более того, объекты приезжали постепенно и относительно некоторых организаторы до последнего дня не знали, какими они будут. Сергей Падалко несколько часов раскладывал в своем объекте циркули, которые «утряслись» при транспортировке. Один объект не высушился до конца и образовал в зале лужу. Другие пришлось поставить друг на друга, потому что кубов два, а подставка одна. Скучно не было. Отдельным аттракционом стал занос в зал первого этажа стекла длиной 7.5 метров, на котором напечатан кураторский манифест Анны Мартовицкой и хронология музеев архитектуры, собранная для выставки Владимиром Фроловым.
Но попробуем вернуться к экспозиции.
Жанр таких выставок – вполне сложившийся, но эта – очень большая по количеству участников. Обычно коллекциями объектов украшают масштабные архитектурные фестивали: так поступил Владимир Фролов на Архитектоне 2023 года, так делают на Арх Москве и Зодчестве, к примеру, выставка «Эталон качества», cовместный проект ARCHI.RU и Союза московских архитекторов, показанный на «Зодчестве» 2017 года, тоже была суммой «говорящих» объектов на заданную тему. Реже такие проекты появляются сами по себе, или хотя бы в отдельном пространстве. Вспоминается выставка из 29 авторских инсталляций «Российская архитектура. Новейшая эра» в «Руине» в 2019 году или выставка «Роддом» Юрия Аввакумова, показанная 2007 году в галерее ВХУТЕМАС в рамках первой московской биеннале современного искусства. И «Персимфанс» Юрия Григоряна, в рамках первой московской биеннале архитектуры (читай Арх Москвы) 2008 года. В Роддоме было 26 участников, в Персимфансе – 12.
Как будто практика, сложившаяся к концу нулевых и все это время «тлевшая», сейчас получила энергичное второе рождение, да еще и в удвоенном – это как минимум – масштабе. Крупную работу с нашим сообществом провела Анна Мартовицкая.
Как и бывает на таких выставках, это огромное количество высказываний, многие из которых допускают дополнительные смыслы, как описанные в авторском пояснении, так и оставленные на усмотрение зрителя-интерпретатора. Игра формы и ума – увлекательнейшее занятие.
Тем не менее очевидно, что, помимо идей и образов, «вспыхивающих» в мозгу зрителя, бродящего по такой выставке, в самом пространстве возникает немало визуальных перекличек. Часть из них – хотя мы не знаем, какие – выстроены намеренно: в процессе расстановки произведения перемещали из одного угла в другой не один раз.
Ну, вот пример. Входящего встречает рисунок главного архитектора Москвы Сергея Кузнецова, там изображен его объект «Кристалл представления», реализованный в соавторстве с Иваном Грековым во дворе того же Музея архитектуры. Зритель, пришедший во Флигель, только что прошел мимо того «кристалла». Графика отсылает нас к объекту, который стоит неподалеку, а он сам состоит из кристаллов Фальконье, в свое время спасенных музеем из здания госархива на Фрунзенской и показанных на выставке. Так образуется «матрешка» воспомианий и интерпретаций.
Между тем входя во Флигель сразу как-то понимаешь, что Сергей Кузнецов, чей рисунок поставлен первым и встречает входящих, как Ильич во Дворце пионеров, тут главный. Как среди уток в составе птичьего клина есть вожак, так и главный архитектор города, где проходит выставка – тут тоже, заметьте, читается логическое построение сродни матрешке! – открывает ее. О стратах и статусах, ну, не получается забыть.
Тем не менее рядом – объект относительно молодого, хотя известного бюро Nowadays Office, перекликается с рисунком Кузнецова ритмическими ячейками. Получается, он первый среди равных, primus inter pares; хотя к латыни, внимание к которой инспирирует, мы еще вернемся.
Сам же объект – со сложным посылом, его рельеф составлен из инвертированных сводов: «...хрестоматийный Gehry on top, маркирующий будущее с опорой на прошлое», – сказано в описании. Уфф.
Соседний неф начинает графика от АБ ЦЛП – лист, исписанный Николаем Ляшенко мелко-мелко в честь «бумажной архитектуры», реплика-оммаж офортов Бродского-Уткина. Ни Бродского, ни Уткина на выставке нет. Зато есть великий каталогизатор Юрий Аввакумов, здесь же рядом, в виде его известного Карточного домика; вместе с Ляшенко они образуют «угол бумажников».
На обороте листа Ляшенко – рисунок NOYD Короткий метр, любителей настроечных таблиц, в данном случае – таблица оптометрическая, но измеряет она не зрение, а процесс исчезновения деревянных домов в Самаре. А нарисована в духе «бумажных» графических традиций.
Тему куполов, намеченную у Ляшенко, подхватывает следующий стенд, где бюро GA показывает Пантеон со стеллажами, уставленными совершенно изумительными фантастическими механизмами-зверушками. Мне они почему-то напоминают роботов-доставщиков; авторы же называют своих героев «неявными образами», отображающими «квинтэссенцию архитектуры», попавшую в музей. Вспоминают Босха и Брейгеля. Об использовании ИИ ничего не сказано, но судя по всему, нейронку привлекли к придумыванию фигурок. Если нет – разубедите меня!
Вообще – сказала Анна Мартовицкая на открытии, косясь, и, кажется, не слишком-то одобрительно, на Пантеон пластиково-металлических пушистиков – половина участников, работавших с графикой, выбрали компьютерную.
На обороте Пантеона от AG – другой Пантеон, Григория Дайнова, вдохновленный Булле и Леду, графика – компьютерная, форма вечная, и автор трактует свой вариант «здания профильного музея как воплощение диалога между вечными ценностями зодчества и современностью». Рядом объект Юлия Борисова / UNK, согласно авторской трактовке, он развивает ту же тему: показывает свою штаб-квартиру Роскосмоса, здания, использующего «технологии, устремленные в космос», но в виде макета из глины, согласно комментарию, «воплощенным в вечных материалах». Рассматривать ли применение «вечного» материала как заявку на попадание в вечность, то есть в музей? Или как попытку овеществить напряжение между древностью, сделанной из глины, и высокотехнологичной современностью, происходящей, тем не менее, все из той же глины? Как знать.
Однако глина напоминает о Бродском – не только, но хотя бы, о его объектах для Роддома и Персимфанса: в одном были глиняные формы для «производства» эмбриона, а в другом клетка-комната, глиняная мебель, предназначенная осыпаться в процессе экспонирования. Тем не менее глина – расхожий выставочный материал, так что искать в объекте UNK апелляцию именно к Бродскому, конечно же, необоснованно.
С «бумажной архитектурой» мы еще не закончили: объект Сергея Труханова / T+T Architects, стоящий здесь же, рядом – это программное напоминание об «A Glass Tower» Бродского и Уткина, «разрушенном небоскребе, у руин которого вырос город». T+T предлагают «собрать забытые осколки прошлого в новую форму», а роль музея видят так же, как музей ее видит сам: между архивированием и «консолидацией архитектурного сообщества».
Объект состоит из стеклянных пластин, составленных в куб так, что внутри получается 9 замкнутых вертикальных пространств, заполненных на разную высоту битым стеклом. Совок, прислоненный к опоре – тоже часть инсталляции, для собирания осколков.
Построение стеклянных объемов напоминает объект UnVitro Сергея Скуратова на выставке РодДом. Случайно? Намеренно?
С «башнями» из битого стекла перекликается интерактивный объект Станислава Горшунова на втором этаже. Основание заранее собрано авторами из клеящихся деталей: круг, арка, треугольник, прямоугольник, – в виде башни с квадратным основанием. Зрителям предлагают растить ее дальше вверх, чтобы к концу выставки получилось что-то новое. Объект называется «Взаймы», в авторском комментарии – что-то про заимствование энергии из шедевров прошлого, которые чем старше, тем «более настоящие».
А в конце своего комментария ГОРА утешают читающего: «ты обречен на следующий шедевр».
Злободневную тему поднимает автор, для архитекторов она – вечная: кто бы что ни делал нового, а вдохновится чем-то, и бац, – источник узнаваем. А как иначе развиваться творческому процессу? Мы же и в речи используем и словарь, алфавит. Как сделать новое? Ну вот, например... можно привлечь коллективное сознание, к данном случае зрителей через интерактив. Уже на открытии выставки, когда у основы начали отрастать «ветви» в разные стороны, было понятно, что через три объект будет скорее хаотичным, нежели гармоничным. Масса случайных людей вряд ли сделает что-то красивое – говорю я Горшунову; именно! – восклицает он. Но в том и задача, говорит архитектор – посмотреть, что получится.
Вообще на выставке быстро понимаешь, что вечных тем три: домик, купол и башня.
Башни не преобладают, но их достаточно. К примеру, объект СКиП из «фирменных» карандашей со стола Сергея Киселева может показаться и намеком на Москву, на чьей территории сейчас равномерно прорастают «карандашики» небоскребов.
Но согласно авторскому комментарию, суть с том, что идей множество, а лучшая одна – светится только один «карандашик».
Башен достаточно не только потому, что для Москвы сейчас это главная – или острая – тема, но еще и потому, что музей это хранение, а хранение это стеллаж. Владислав Савинкин соорудил свой вариант из «макетов» известных музеев. Честно скажу, ни один не узнала, ни там внутри этак сплющены; но объект яркий.
Андрей Асадов предлагает собирать на стеллаже «пополняемую коллекцию артефактов, связанных с авторами, внесшими значительный вклад в историю современной российской архитектуры». У VOX стеллаж заполняется снизу камнями, в середине книгами, а вверху цветным пластиком; IND выстраивает свою «Архитеку» из трех частей: пользы, прочности, и красоты; Арсений Леонович собирает башни из разных объемных форм; Дмитрий Овчаров сооружает «горку» из стеклянных часов; Faber Group складирует... сами найдете что, когда придете на выставку.
ATRIUM – архитекторы, умудрившиеся показать свой объект раньше всех прочих на собственной персоналке – «складируют» пространство и объем, в сложную форму, причем два куба – инвертивны. СПИЧ провели внутренний конкурс на рисунки, в нем участвовало около 40 сотрудников, и фрагменты лучших работ собрали в объемный алюминиевый логотип. Евгений Герасимов показывает сотрудников музея, своего рода «подборку людей», заявляя, что главное – люди. Самый остроумный намек на «складирование людей», тем не менее, принадлежит Malikov+Partners, бюро Никиты Маликова из Твери: он поместил в коробку из поликарбоната, похожую на ящик для перевозки грузов, фигуру архитектора за ноутбуком, причем один из транспортировочных знаков в виде туфельки означает, что архитектор – девушка, поскольку женщин в архитектурных компаниях сейчас работает заметно больше, чем мужчин. А комментарий гласит, что современный архитектор «больше менеджер, чем творец».
Если говорить о музее как складе разнообразных предметов, то авторы графики тоже откликнулись на тему: «Букварь архитектуры» Тимура Каримова и «Игра в ящик» от ХВОИ. Тут – два разных вида графики, первый напоминает о томах Академии архитектуры.
Сергей Никешкин / KPLN касается актуальной для музея темы цифрового хранения: музей сейчас вовсю размышляет о том, как хранить цифровые фонды? А объект KPLN – это два системных блока, сделанных из гипса. Один лежит на боку, другой поставлен сверху, как в мастерской наладчика компьютеров.
Вместо кнопок и полоски дисковода в гипс вплавлена бумага. А сзади из-под белой поверхности проглядывают... круглые деревянные палки. Видимо, дрова. Если кто-то не в курсе, дрова – известная метафора для плохого компьютерного железа. Объект KPLN – один из тех, которые я люблю определять как произведения, построенные на когнитивном диссонансе: видим мы одно, а в авторском комментарии читаем про другое – «Скульптура символизирует пространства музея, а инкрустации архитектурных артефактов бережно сохраняют следы эпох, стилей и выдающихся авторов». Да они издеваются! Правильно делаете, продолжайте, такого рода расхождения в зримом и заявленном – надежный признак концептуализма.
Другой пример сочетания белой принтерной бумаги уже не с гипсом, а с бетоном – объект бюро СИВИЛ «Источник». В бетонную скорлупу сложена большая стопка бумаги, которая в верхней части «клубится», символизируя, по словам авторов, «стремление всякой архитектурной идеи к освобождению». А может быть, перерастание модернизма в необарокко?
Самую красивую этажерку показывают KATARSIS – в отличие от многих, она ничего не «хранит», но так трогательно перекликается с папками хранения фонда графики, что для того, кто хоть несколько раз работал в архиве ГНИМА, почувствует в этом объекте глубокое внутреннее родство с музеем. Лично мне кажется, что именно так – показав вот эти металлические полки, местами прогнувшиеся от невидимого груза, и надо изображать музей.
Он ждет, он готов принимать ваши работы.
Еще лучше с темой невидимости работает, пожалуй, Наринэ Тютчева / бюро «Рождественка». Некоторые зрители ее объект и вообще не сразу заметили. Он зеркальный и мимикрирует в пространстве Руины, а его форма – это слепок свода. На сам свод объект отбрасывает широкую полосу блика, «подсвечивает» его. Как известно, «Рождественка» занимались реставрацией и приспособлением Руины к функции выставочного зала Музея архитектуры, так что их реализованный проект музея – по-настоящему окружает зрителей на выставке.
Объект Наринэ Тютчевой несколько раз передвигали, рассказывает Александра Шейнер. Но нашли лучшее место. Сейчас он в составе выставки как «гвоздь», как ядро орешка, в самой середине первого этажа, под «своим любимым» сводом. Вот что значит попасть в музей. Попали точно.
Но мы и сейчас еще не закончили с «бумажной» архитектурой. Представитель именно этого направления, Тотан Кузембаев, заштриховывая до малой степени узнаваемости «репринт гравюры конца XIX века», заявляет, что это происходит с городом при появлении в нем все новых зданий, и в то же время оно же, истирание, преобразование, происходит с архитектурой, когда она попадает в музей. В этом с ним перекликается объект любителя жирафов Ильи Мукосея – «Самоходный музей живой архитектуры», утверждающий, что «архитектуру невозможно поместить в музей».
Получился симпатичный тяни-толкай, совершенно нереальный.
Megabudka разыгрывает карту клипового мышления, и предлагает музею вместо этажерки – путь, а также самоограничение в виде «Музея одного экспоната». Фундаментальные классические музеи теряют «актуальность для современного поколения», – утверждают авторы. Ну что же, для архитекторов, увлеченно ведущих свой телеграм-канал, это понятная позиция.
Владимир Кузьмин – тот и вовсе показывает «иронический портрет-памфлет Музея архитектуры, «безуспешную попытку разговора сегодня о Наследии и Традиции». Интересно, почему двух последних автор упоминает в критическом контексте, но все-таки с большой буквы? Чтобы не портить с ними отношения? А по мне – так два чурбачка языками зацепились. Не столько памфлет на музей, сколько творческое сопровождение тусовки открытия.
Максим Атаянц, тот напротив, представил образ и музея, и традиции максимально серьезно. «...временная дистанция, подчиненная закону обратной перспективы, придает частям архитектуры поистине колоссальный масштаб», – говорит автор и рисует капитель огромного размера, а человечков, изучающих ее – маленькими. Ну, как рисует Максим Атаянц, все знают, рисует он как старые мастера. Тут не возникает вопроса о бессмысленности или осмысленности диалога с наследием, тут диалог прямо вот он и есть, только взгляд – снизу вверх.
Тем не менее вопрос «умирания» вещей в музее, поднятый многими авторами, затрагивает Сергей Падалко / Витрувий и сыновья – его объект это клетка, наполненная разложенными циркулями: «Попадая в музей, любой результат архитектурного творчества не только становится частью истории, но и одновременно в каком-то смысле оказывается заключенным в клетку...». Тут вспоминается и клетка Бродского, только в ней было уютно, в ней был очаг и стульчики, а тут – колючие циркули, как будто исполненные решимости еще побороться за свою свободу. Надо сказать, сетки это один из любимых приемов Сергея Падалко, помним их и по выставке «Студии 44» в Эрмитаже, и по Архитектону.
Тем не менее соседний объект от «Студии 44», в работе над которым Падалко, как обозначено, тоже участвовал, представляет, в некотором роде, противоположность игольчатому кубу: это прозрачный домик-матрешка, легкий и мирный, а его текстовый пафос – «поскольку попытки <...> зафиксировать и музеефицировать истину обречены, на первый план выходит не результат, а процесс познания». Ура! Прямо-таки в рамках пары метров выставочного пространства заключили архитектуру в клетку и признали ее обреченность на поток процесса. Надо сказать, что тандем «Студии 44» и Сергея Падалко – вообще очень продуктивный, и тут мы в очередной раз в этом убеждаемся.
Сергей Чобан относится к музею архитектуры иначе: ставит перед ним задачу, точнее, одну из задач – инициировать дискуссию о сохранении наследия модернизма. Иллюстрацией служит пастель с изображением разобранной в этом году башни Накагин, на рисунке она метафорически ушла под воду, мимо плавают рыбы. Круглые окна прямо как иллюминаторы. Надо сказать, что именно музей архитектуры дискуссию о сохранении памятников, в том числе модернизма, инициировал раньше и инициирует сейчас, в том числе – совместно с Сергеем Чобаном. Вспомним историю с вокзалом города Владимира, где письмо в защиту здания инициировали Сергей Чобан и Елизавета Лихачева, в то время директор музея.
И тут, замечу! Проявляется одна особенность. Проблема, действительно, существует – в одной только Москве за эту осень объявлено два конкурса на снос и новое строительство на месте бесстатусных, но знаковых памятников модернизма: театра Дурова и Большого цирка. А петиции – то срабатывают, то вовсе нет. Однако владимирский вокзал как стоял, так и стоит.
Так может быт идеальный вид инициативы по охране – совместить усилия Музея архитектуры и известных архитекторов? А?
Ну и еще одна, на самом деле важная, тема в отношении музея и современных архитекторов, заключается в простом вопросе: попадут ли они в музей? Не все осмеливаются поднять этот вопрос прямо, один из ближайших подходов – в рассуждениях об «умирании», «лишении свободы» или «разделении на части», изменении природы архитектуры, попадающей в музей; они уже описаны выше. Согласимся, что архитектуру поместить в музей сложнее, чем станковую живопись, но жалуется она, архитектура, на свою непростую судьбу как будто бы больше, нежели, к примеру, театр и литература, которые тоже поместить в музей не так-то просто.
Тем не менее возможно, вполне возможно. Вот и выставка, смотрите, какая большая собралась.
В этом смысле показательны три работы. В комментариях к двум из них, помещенных на аверсе и реверсе одного стенда, есть глаголы «передать» и «представить» – в смысле передать на выставку, но именно это слово обычно используется, когда что-то передают в фонды музея. Речь об эскизе Арт Хауса Сергея Скуратова и о плане Остоженки от бюро «Остоженка». Оба, на самом деле, представляют два ключевых сюжета для истории архитектуры – а ее уже пора писать – последних тридцати с гаком лет; в комментарии Сергея Скуратова так без ложной скромности и сказано: «эскиз, с которого начался один из самых известных объектов московской архитектуры 2010-х годов». Ну что тут скажешь, так ведь и есть на самом деле. То же самое с планом Остоженки, который авторы лирически характеризуют как «рыбку» – он, действительно, один из стартовых сюжетов в истории постсоветской архитектуры. Не знаю точно, присутствует ли что-то, освещающее планировку и застройку «Золотой мили», в фондах музея, но если вдруг нет, их туда следовало бы передать.
Владимир Плоткин возводит размышления о музее на уровень идеала – и тут опять можно вспомнить одну из предыдущих «коллекций объектов», где тот же автор представил мраморный шар как эталон качества формы – идеальную фигуру. В данном случае «Идеальное в идеальном» представлено почему-то не шаром, а параллелепипедом в составе объемного построения, нарушающего часть законов Ньютона. «Идеал есть совершенное воплощение чего-либо <...> в архитектуре <...> едва ли не труднее всего <...> Но всю свою жизнь мы стремимся именно к этому <...> чтобы когда-нибудь <...> стать частью идеальной музейной экспозиции», – примерно так, если с купюрами, звучит комментарий. Компьютерная (!) графика показывает нам своего рода луч света в темном царстве; можно себе представить, что шар-идеал поднялся в верхний правый угол как светящаяся субстанция Абсолюта и светит – ну, как благословляющая длань на иконах, особенно позднесредневековых, XVIII века, – на параллелепипед. Часть которого, откликаясь на луч, прирастает астральным телом, а другая отбрасывает длинную тень. Предположу, что некоторые архитекторы XVIII и даже XIX века лучше нас поняли бы эту композицию; так что и тут можно заподозрить диалог с наследием.
Падающая тень в объемном построении хорошо вписалась в состав экспозиции – сам стенд отбрасывает очень похожую тень в сторону зрителя, и само построение, таким образом, кажется частью реального пространства. Опять же интересно, намеренный этот эффект или случайный.
А вот и темное царство! Объект, прибывший на выставку одним из последних по времени – Ивана Грекова и бюро KAMEN. Он расположен на 2 этаже и очень интерактивен. Состоит из прозрачного параллелепипеда из поликарбоната, внутри которого заключен черного цвета макет части города, напоминающего московский Сити, покрытого мелкими черными шариками. Перед ящиком – большая красная кнопка, нажимаем – шарики поднимаются вверх и какое время крутятся; затем опадают, как черный снег.
Ну что тут скажешь. Говорят, когда объект привезли и поставили, Иван Греков стоял перед ним и нажимал, нажимал на кнопку...
Хотя – технически, ну или номинально – объект от KAMEN примыкает к высказыванию Ильи Мукосея о том, что сам город и есть музей. Комментарий к нему – такой: «Пространством, где архитектура являет себя наиболее осмысленно, конечно, является город, в котором и для которого она создается. Именно такой город, многослойный, живой и растущий, мы и представляем в музее архитектуры». Именно на противоречии между читаемым и тем, что мы видим – то есть на когнитивном диссонансе – тут строится метафора выставки. Как тут не вспомнить про спор реалистов с номиналистами.
Но к слову о латыни.
Тут хочется вернуться к названию выставки. Ее тема – «музей архитектуры», то ли образ, то ли типология, то ли просто размышления. А название – Museum loci – заимствовано у популярного «архитектурного» словосочетания genuis loci, гений места. Для Museum loci ChatGPT предложил аж 7 вариантов перевода, от «Музея места» до «Музея контекста», а гугл-переводчик сказал: «Местный музей». Хотя я думаю, организаторы не хотели сказать ничего определенного, а наоборот, стремились прийти к некоторой неопределенности на основе крылатого выражения, «зацепить» и музей, и место, а может быть, еще раз подсветить вопрос о месте, которого музею не хватает. Место музея – оно где? Илья Мукосей считает, что сам город и есть музей, а Роман Леонидов изобразил музей внутри головы архитектора, с лесенками и арочками.
Но любопытнее другое: как его произносить, это название? Мы привыкли говорить «гениус лоци», правда же? В музее нам говорят – Музеум локи. Звучит немного странно, удивляюсь. Музей настаивает на «локи». Ищу немного в сети, нахожу забытые мной за 30 лет правила латыни: «а) перед e, i, y, ae, oe – как русское ц; б) в остальных случаях, т. е. перед a, o, u, перед всеми согласными и на конце слова – как русское к». Окей, гугл. Ищу дальше. Оказывается, что сам Лев Лурье считает правильным для genius loci – «локи». Оу, оу! А ведь не прав великий человек. Не будем же мы говорить Кезарь вместо Цезарь, правда? Как справедливо сомневаются здесь. Еще немного мучаем ChatGPT, он отличный инструмент, реагирует на сомнения и уточнения, если их высказать, а не идти за авторитетами... Вот что получилось:
Резюмирую: если мы начали говорить по-латыни, то выставку надо именовать Музеум лоци.
Спасибо, душнила – предчувствую, что скажут теперь мне. Но появление этого непрошенного слова, оно ведь и неплохо подходит ко всему, что мы видим! У нас – по своему обыкновению, совершенно внезапно – в контексте латинизмов возник скандинавский бог Локи. А он, мы знаем, любит пошутить. Предположу, что Локи тут уместен. Почему? Да потому что выставка объектов – это, в сущности, момент погружения архитекторов в современное искусство, в не совсем свойственную для них сферу. Которая предполагает в том числе и возможность острот, недоговоренностей, подвисших смыслов, странностей всякого рода. Я бы даже так сказала, бога Локи можно было бы назначить покровителем выставок современного искусства; если кто-то так уже поступил – подскажите. Ну и еще можно сказать, что красная кнопка при пластиковой коробке – это как раз про Локи. Черный-черный юмор в черном-черном мире; или освобождение от страха методом игры?
Такие выставки позволяют играть формой и смыслами. Это полезный и приятный опыт, и для зрителей, и, предположу что, для архитекторов тоже. Здесь ведь не ограничен почти ничем, можно делать что угодно. Бродя по выставке, отмечаешь, что кто-то чувствует себя в такой задаче несколько скованно, а кто-то, наоборот, как рыба в воде. Несложно заметить также и то, что некоторые участники – из «бывалых», а некоторые раньше не были замечены в специфическом жанре вольного высказывания. А кого-то и вовсе нет на выставке. Лично мне очень не хватило Александра Бродского, Юрия Григоряна, Андрея Савина, Евгения Асса.
Но их же 59? Много? Мало?
Много или мало, а вон сколько рассуждений получилось. Рекомендую идти в музей и вырабатывать собственные рефлексии на предложенные намеки и смыслы.