Осмысленный каркас

В середине марта стало известно, что проект «Студии 44», победивший в конкурсе на концепцию Музея науки и техники в Томске, утвержден губернатором и есть основания надеяться, что он станет одним из редких, если не единственным проектом в России, который реализуется как победитель архитектурного соревнования. Мы проанализировали проект еще раз, и в ближайшие дни планируем рассказать и о других предложениях второго этапа конкурса: проекте бюро А.Асадова, и трех других финалистах.
Победивший на конкурсе проект Никиты Явейна радикально отличается от всех других предложений финального тура. Обобщая, можно было бы сказать, что в остальных проектах сильнее тема футуристического хай-тека, технопарка и передовых технологий. Их ключевые слова и контекст – фантастика, линейный прогресс.

Проект «Студии 44» также не чужд техногенной образности, но здесь она прочитана иначе, его ключевое слово – музей, контекст – история. В верхних ярусах, приблизительно на две трети, музей деревянный, что само по себе удивительно; бетон и кирпич появляются только в нижнем «цокольном» этаже. Во-вторых, и это важнее, в авторском описании с большой тщательностью перечислено множество возможных исторических и контекстуальных коннотаций, так что и угадывать ничего не надо, можно читать и находить, или не находить, в проекте параллели тексту. Древнейший слой аналогий: струги – корабли со стрельцами и казаками, которых Борис Годунов прислал в 1604 году для защиты местных эуштинских татар от соседних енисейских киргизов – в обмен на вхождение в состав, разумеется, – и крепость-острог, построенная сразу по прибытии и служившая поначалу и впрямь для обороны, а затем для размещения ссыльных, всё-таки Сибирь. Сюда, к кораблям и острогу, по смыслу примыкают также галереи-гульбища – деревянные балконы, полагавшиеся в XVII веке теремам и церквам, архитекторы упоминают про них специально и отдельно. Следующий Томск – губернский, застроенный по регулярному плану домами с деревянными горницами на каменных подклетах, город важный, богатый, хотя и вороватый настолько, что умница Михаил Михайлович Сперанский подумывал тут «всех повесить». Далее по хронологии среди «архитектурных прообразов музея» перечислены триумфальная арка и павильон, построенные к приезду в город цесаревича, будущего Николая II, и последней ступенькой предыстории становится Кустарно-промышленная выставка 1923 года в Москве, на месте Парка Горького.

В створ параллелей попадает больше трехсот лет, и вот это историческое наслоение, завидное своей глубиной и дотошностью, сразу становится одной из главных особенностей проекта. Её хочется интерпретировать саму по себе, это какой-то новый уровень отношения к контексту, глубоко проникающий, вытягивая, собирая в своё лукошко все возможные, культурные и не очень, ценности. Своего рода смысловая археология: так реставратор делает расчистки, снимая слой за слоем и всё фиксируя. Но тут важно ещё то, что слои не сняты до конца, никто не идёт напрямую к «острогу», намного существеннее сам факт наслоения, множественность аллюзий. Наличие активного параллельного текста, который где-то объясняет, а где-то нарочно запутывает, но в любом случае служит полноценной, необходимой частью произведения, напоминает концептуализм восьмидесятых и его любимую разновидность – «бумажную архитектуру», так же, как весь комплекс ассоциаций напоминает множество калек, полупрозрачных рисунков, наложенных друг на друга. Всё как-то просвечивается, прорастает одно через другое, причем как умозрительно, так и визуально, образуя два «облака тегов»: одно понятийное, где струги-остроги, галереи-гульбища, император, губернатор, а другое визуальное, и ведут они себя примерно одинаково – а именно, не дают ответов, но только затягивают в размышления, провоцируют поиски, ставят загадки – а что может быть интереснее для ученого, чем разгадывать загадки; вот архитекторы тоже добавили ребус. И ещё два «облака», понятийное и визуальное, как-то взаимодействуют между собой.

В пластическом отношении последняя из названных авторами проекта аналогий, с кустарно-промышленной выставкой 1923 года – главная, сходство очевидно, можно рассматривать и сличать детали. Сходство с ансамблем знаменитой выставки очевидно, довольно быстро узнаются прямые цитаты: граненые башни с внешней диагональной обрешеткой родственны павильону Московского городского банка, длинные деревянные периптеры с проницаемым каркасным зигзагообразным заполнением пологих фронтонов находим там же; крупный граненый объем, вырастающий за спиной портика, видим рядом, в здании спроектированного Жолтовским главного павильона – этот же прием становится главным в решении торца музейного здания. Помимо этих, базовых цитат, есть цитаты-маяки, обостряющие сходство: ветряк, решетчатая вышка. Выставка состояла из павильонов и занимала намного большую территорию, а музей это единое, нанизанное на строгую анфиладу залов здание, и между тем их силуэты отчетливо перекликаются. Музей похож на выставку так, как Иерусалимская стена подмосковного Николо-Угрешского монастыря напоминает средневековый город, не являясь им – его можно понять как архитектурную инсценировку или театральную декорацию на тему. Удивительно совпадает даже расположение – музей, как в прошлом и территория выставки, вытянут между прудами и рекой.

Итак, цитирование всячески подчеркнуто авторами и определенно заметно. Оно создает в проекте дополнительную сюжетную ткань, которая даёт повод для размышлений. Почему именно эта выставка?

Архитектура крупных промышленных выставок вообще – вещь особенная, в силу некоторой временности и вольности выставочных конструкций именно на ней отрабатывались многие эксперименты. Язык архитектуры павильонов позволяет многое, к тому же сходство экспозиционной функции делает его вполне логичным для музея. Словом, нет ничего удивительного в том, что выставку выбрали в прообразы.

Кроме того, Кустарно-промышленную выставку 1923 года заслуженно считают катализатором становления русского авангарда. Первая советская выставка достижений, попытка самоидентификации рабочее-крестьянского государства и инструмент массовой пропаганды – но ещё не пафосно-застывший, в отличие от последующих ВСХВ и ВДНХ, а преисполненный искренних поисков форм и тем в попытке осознать себя. Щусев называл выставку архитектурной и говорил, что поколения архитекторов будут на ней учиться. Но нэпманская выставка оказалась на долгое время полузабытой, и вот пару лет назад «Гараж» в Парке Культуры, открывая свой павильон работы Шигеру Бана, напомнил парку о корнях. Итак, павильоны выставки 1923 года были исключительно разнообразны: от пассеистических ориентальных Азербайджана и Туркестана до прогрессивной «Махорки» Мельникова, от инженерных конструкций из дерева, таких как пешеходный мост над Садовым кольцом, до вольных размышлений Жолтовского на темы классики – он построил ядро выставки: двойную арку входа, «Главный дом», Павильон машиностроения.

Коллеги ругали Жолтовского за привязанность к классическим формам, недостаточное их раствореннии в конструкциях, как может быть теперь будут осуждать Никиту Явейна за слишком точное цитирование. Однако ни до, ни после классика Жолтовского не получала такого свободного истолкования. То ли поддавшись обаянию первого советского трактора, то ли следуя давно отработанной специфике легких временных конструкций, он смело вплетает классические арки и фронтоны в легкий каркас, усиливая эффект проницаемых решеток, не особенно размениваясь на декоративные детали. Каркасные конструкции выставляют напоказ замысловатые структуры, «выворачивая» их наизнанку, как святочную шубу. Тени узнаваемых форм в силу некоторой ярмарочной необязательности легче взаимодействуют друг с другом, формируя новый, гибкий и что особенно важно – толерантный к вкраплениям сплав.

Именно этот язык использует Никита Явейн для своего музея, причем на мой взгляд тут речь не о воспроизведении фрагментов, а именно о перенимании, а возможно даже о возрождении архитектурного языка, который в свое время сыграл важную роль, но был сравнительно быстро забыт, заменен на пропаганду более монументального свойства и от этого оказался не «выработан» до конца. Авторы томского проекта предлагают оживить этот язык, подчеркивая и тщательно отрабатывая его ценные свойства и возможности.

Его главное достоинство – высокая адаптивность, способность абсорбировать очень разные темы без особенного ущерба для целого. Прозрачные, наслаивающиеся друг на друга конструкции сродни сценическим сооружениям Мейерхольда, они вообще похожи на театральные декорации, способны нести разные смыслы, и архитекторы используют эту толерантность, вкрапляя в образ множество перечисленных вначале историй. Сходни-трапы, ведущие над дорогой к реке, напоминают о кораблях, четыреста лет назад приставших к берегам Томи, – теперь воображаемый «корабль» музея оказался на суше как библейский ковчег после потопа.

И если с корабельной тематикой, если не ошибаюсь, на ВСХВ было не слишком хорошо, то вторую заявленную Никитой Явейном средневековую тему – крепость-острог, мы там обнаруживаем полностью. Нарисованная Жолтовским, Кокориным, Колли центральная часть выставки 1923 года была стилизована средствами модерна под деревянную крепость. У Садового кольца выстроился «русский городок» – башни по углам, перед входом и у моста – он бы вполне подошел для декорации к какому-нибудь фильму про Змея-горыныча, хотя и не был похож буквально на деревянную русскую крепость, какой мы представляем ее себе сейчас благодаря историку Анатолию Кирпичникову. Так или иначе, это был цельный образ, который Жолтовский достал прямо из предшествующей эпохи, использовав его «народность» и несколько оживив свободой открытых конструкций, поместил на выставку. Всё это использует в своем проекте Никита Явейн, только башни декоративного «острога» выстраиваются в ряд, формируя музейную анфиладу.

Пластика кустарно-промышленной выставки интересна ещё тем, что она многое взяла от деревянной архитектуры модерна: внешние каркасы, орнаментальные ряды диагональных досок обшивки и даже прозрачность конструкций, хорошо отработанную на псевдорусских и просто романтических теремках и верандах дач периода гибели вишневого сада. Очистившись от декора, но не утратив эфемерности, этот вариант деревянной архитектуры оказался способен соединить классический фронтон и периптер с индустриальными ассоциациями – а башни больше всего, конечно, напоминают что-то фабричное, памятник-воспоминание о речной промышленности. Решетки, из которых здание состоит почти так же, как музей Помпиду – из труб, кажутся своеобразной разновидностью деревянного ретро-хайтека, а всё вместе приводит нас к популярному в кино жанру стим-панк, только здесь вместо гаек, болтов и заклепок – деревянные балки и заполнение.

Впрочем, неорусская тема в деревянных теремках была одной из главных – и здесь она родная, авторы особенно подчеркивают, что прообразом остекленных коридоров, которые тянутся по длинным стенам снаружи и формируют внутри альтернативный анфиладе путь для посетителей, стали «галереи-гульбища» из русских храмов XVII–XVIII века. Между тем гульбища – может быть, и были важной частью древнерусской жизни, а галереи это итальянское, южное нововведение. Поэтому средневековый ресурс в галереях ощущается не очень – хотя авторская идея интересна сама по себе, – а вот сходство галерей с дачной верандой серебряного века очаровательно, и добавляет музею много теплоты, способной уравновесить фабричные ноты.

Деревянный модерн присутствует на уровне приема, а вот образ городского дома XVIII века с первым каменным этажом кажется подвешенным на каркасе образных «силовых линий»: крупные блоки циклопического кирпичного руста, где стыки заполнены стеклом и светятся ночью, превращаясь в узкие окошки, почти бойницы, напоминающие и о городе, и о крепости. И здесь опять надо вернуться к ВСХВ Жолтовского: именно он показал, насколько легко авангардная вольница способна объединить арки-фронтоны нового времени со средневековыми башнями и гульбищами.

Интересно, что опираясь на пластику, придуманную Жолтовским и используя для базового объема периптер с фронтонами, Никита Явейн намеренно – как будто для равновесия, – усиливает конструктивистскую тему, ставя ее в ряд смысловых ассоциаций, а именно – уподобляя башни-залы простым геометрическим фигурам Малевича: от квадрата до характерного равноконечного креста. В этом кресте тоже много интересного, возможно, это один из ключей к разгадке проекта. Мы помним, что мастера авангарда не занимались постоянно только отрицанием прошлого, они ещё стремились, очистив его, как иконы от потемневшего лака, найти некие истины, замутненные толкователями. Крест Малевича такой – попытка протянуть ниточку мимо XIX века прямо в пятнадцатый, найти там нечто настоящее или даже – стоящее. Есть ощущение, что авторы музея в Томске сделали попытку использовать ключ, придуманный авангардом, но не использованный в полной мере, для открывания собственной версии исторического контекста. Они выбрали именно тот авангард, который не отрицал классики и интересовался древнерусскими корнями.

Кроме того, дерево само по себе материал интересный, но сложный, в XX веке – с мучительной историей, потому что его, фактически запретили из противопожарных соображений, перестроив русские города бетонными коробками так, что они совсем или почти совсем перестали быть деревянными. Предложить построить музей из дерева, пусть и на бетонном первом этаже – смело. Но найти правильный образ дерева сложно, потому что сейчас существует примерно пять путей, и все слишком избиты. Даже если отталкиваться от деревянного Томска сто-двухсотлетней давности, то ни бревенчатая избушка, ни дощатая горница прототипом быть не могут. В современном же дереве царствуют несколько направлений (если не брать избушки как откровенно ретроградные): простота скандинавского дома; покрытые гонтовой чешуей бионические змеи; смелые ребристые каркасы для спортзалов и аэропортов, в которых дерево успешно соревнуется с металлом – прямые наследники большепролетных каркасных арок начала XX века.

Конечно, приемы выставки 1923 года использовались в московском неоанангарде 2000-х, но нечасто, скорее спорадически; значительно реже, чем угловые балконы и ленточные окна. Никита Явейн в томском музее поступает смелее, почти декларативно: делает попытку оживить стилистику времени становления архитектурного авангарда, использовать ее счастливую, отчасти театральную способность впитывать смыслы. Получилась и впрямь – удивительная конструкция, сродни деревянному механизму, какому-то аэроплану-пароходу, воспоминанию об эпохе, когда мечты о техническом прогрессе, которые кажутся сейчас такими немного наивными, по-настоящему вдохновляли многих людей. Для музея техники очень уместная позиция.