Пятый элемент Архитектуры

Выставка расположилась в длиннющей анфиладе венецианского Музея Коррер. Она складывается в целый эпос со многими главами, подглавками, вставными новеллами. Ее инициаторы: музейно-выставочный центр РОСИЗО и Городские музеи Венеции. Проект вписан в программу года дружбы России – Италии. В нем участвуют двадцать российских музеев, включая частные коллекции.

Начало и конец плотно заселенной в основном архитектурными изображениями анфилады закреплены двумя, стоящими в центре первого и последнего залов макетами. В первом зале – модель виллы Ротонда Палладио. Не совсем обычная. Точнее, совсем необычная. Кустарного производства: в меру обтерханная, приблизительная. Однако простодушная, искренняя и выполненная с величайшим пиететом к оригиналу. Такую мог создать умелец из пролеткультовского кружка, сидючи после работы в каком-нибудь спроектированном авангардистом Мельниковым клубе. Смотрим экспликацию: и точно. Создал модель народный умелец Александр Любимов. Правда, работал он не в клубах московских профсоюзов, спроектированных Мельниковым, а в славном подмосковном Дмитрове. Имеется точная дата создания: июнь 1935 года. Хранится модель в санкт-петербургском музее Академии художеств.

В последнем зале: выполненный в 1997 году архитектором-концептуалистом Александром Бродским макет. Это сделанный из сырой глины на металлическом каркасе углом кренящийся как тонущий корабль дом советского архитектурного ампира тоталитарной эпохи. Авторства Жолтовского, скорее всего.

Эти два макета определяют две позиции трактовки палладианства в России и влияния его на судьбы русской архитектуры. Первый аспект: обаятельно косноязычный пиетет перед Палладио обеспечивает расцвет искусства. Причем не только архитектуры. Как пишет куратор выставки Аркадий Ипполитов, выкрашенный в белый (стены) и черный (крыша) макет Любимова (если посмотреть на него сверху) напоминает супрематические композиции Малевича и учеников: черный круг, вписанный в белый квадрат. Тут уместно вспомнить и пролеткультовские кружки, которые находились в цитаделях авангарда – клубах Мельникова, Голосова. В них могли работать умельцы, подобные Александру Любимову. Характерно, что, по всей видимости, Александр Любимов никогда не был в Италии и не видел Ротонду воочию. В этом он схож с десятком известных и безвестных архитекторов, украсивших домами в палладианском вкусе (портик с колоннами и треугольный фронтон) сотни усадеб по всей России в период Золотого, пушкинского века русской культуры.

Второй аспект: русское палладианство это Атлантида, культура утонувших империй. Что сталось с усадьбами Золотого века? Большинство разграблены, сожжены, уничтожены. Большой стиль советской тоталитарной неоклассики тоже канул в прошлое. Так что сюжет Палладио для России это еще и архитектурная меланхолия.

Такое, освященное именем вичентистского гения XVI века Андреа ди Пьетро делла Гондола (Палладио) напряжение между темами созидания образа российской культуры и его разрушения определяет всю драматургию и выставки, и великолепного каталога к ней (художник Ира Тарханова).

Прав Ипполитов: для российской архитектуры нового времени наследие Палладио действительно нечто священное, основа основ мысли о зодчестве начиная с государя императора Петра Алексеевича. 

На выставке представлены четыре исторических варианта перевода на русский язык знаменитых палладиевых «Четырех книг об архитектуре». Первый сделан как раз во время Великого Посольства Петра в западные державы. Он датируется 1699 годом и принадлежит молодому князю Долгорукому (какому именно – неизвестно), сподвижнику Петра I в Великом Посольстве. Это компиляция из разных архитектурных трактатов. Смысл ее в первом систематическом знакомстве россиян с правильной (читай: ордерной) архитектурой. Второй перевод принадлежит Петру Еропкину, архитектору-интеллектуалу, жертве интеллигентской фронды против мракобесия Анны Иоанновны и ее фаворита Бирона. Незадолго до казни в 1740 году Еропкин перевел Палладио, обозначив перспективы существования русской архитектуры во второй половине XVIII столетия. Третий представленный перевод принадлежит Николаю Львову – великому автодидакту, гениальному дилетанту, открывшему возможности устанавливать мультимедийные, как сказали бы сегодня, связи между различными видами и жанрами искусств: музыкой, стихосложением, архитектурой, театром. Его перевод одного тома «Четырех книг» впервые в истории вышел печатным тиражом. Четвертый перевод был создан в Серебряном веке (начало XX столетия) русской культуры архитектором-неоклассиком Иваном Жолтовским. Тогда, после полувекового забвения о Палладио вспомнили в связи с архитектурой дворянских усадеб и их призрачного, борисово-мусатовского счастья. Вышел же перевод в адском 1937 году. И это тоже соотносится с диалектикой судьбы наследия Палладио в России: тоталитарные режимы по-своему распоряжаются темой «правильной» архитектуры. Для них это архитектура порядка и тотального контроля, унификации жизни. Потому Палладио был мил и для Аракчеева (военные поселения), и для бюрократической николаевской России (за что палладианство в России невзлюбил Гоголь, противопоставляя ему свободу готического стиля), и для людоедского сталинизма.

Переводы Палладио – фундамент выставки. Вначале было Слово… Конструкция здания, в котором она располагается, абсолютно, по-палладиански классична. По-палладиански же предсказуема. И по-палладиански убедительна. Следующие друг за другом, выстроенные по хронологическому принципу разделы на материале многих памятников и документов показывают, как тема палладианства предчувствовалась в пилястровой петровской архитектуре, какую роль в смысле распространения идей архитектурного (производного от гражданского) либерализма сыграл Петр Еропкин, как воцарилось в России собственно палладианство в связи с приглашением в страну в 1779 году Кваренги и Камерона, как оно жило в русской усадьбе, каким пропагандистом его был Николай Александрович Львов, как странно и неожиданно возродилось оно в Серебряном веке, претерпело метаморфозы в авангарде, затем в стиле тоталитарного ар-деко, кануло в застойную лету, и заветным светом мерцает из исторического далека сегодня вновь.

В этом эпическом, дворцовом повествовании, имеются, конечно, свои парадные изобразительные сюжеты. Один из них – Камеронова галерея. Приглашенный Екатериной II Чарлз Камерон своей постройкой отметил подобие центра Вселенной российского палладианства. Во-первых, его проект галереи и терм в Царском Селе стал средоточием идей собственно Палладио в его исследовании античности. Ведь, следуя за Палладио, Камерон изучал античные постройки и в 1772 году опубликовал трактат «Термы римлян». Во-вторых, Камерон научил российских последователей тому, как архитектура XVI века может интерпретироваться не копийно, но современно. Ведь его собственный стиль это именно английская версия палладианства, насыщенная конструктивными и оптическими идеями века Просвещения. То есть Камерон (как и Кваренги) доказали, что Палладио современен всегда. В-третьих, от Камероновой галереи как от центра Вселенной, что обустроила для себя матушка Екатерина в Царском Селе, проходит луч к городу София. Проектировавшийся за оградой Царского Села город София предполагался быть сродни идеальным городам Ренессанса и освящать идею высшей Мудрости Греческого проекта Екатерины, согласно которому Россия провозглашалась наследницей православной Византии и Древней Эллады. А в центре несуществующего города София (затея оказалась утопичной) и поныне, слава Богу, стоит недавно отреставрированный Вознесенский собор. Он спроектирован Камероном, достроен Иваном Старовым, и сочетает в себе иконографию Софии Константинопольской и Виллы Ротонда. Все эти прихотливые связи великолепно прочерчены в отличном каталоге выставки, в текстах Дмитрия Швидковского, Аркадия Ипполитова. Жаль, что сложность экспозиционной драматургии их понять не дает.

Также жаль, что визуальный ряд мало откомментирован референциями в отношении к наследию собственно Палладио. Уместно вспомнить пример Музея Палладио в палаццо Барбаран да Порто в Виченце. Там огромное количество экспонатов, видеопроекций, наглядно демонстрирующих, каковы мельчайшие нюансы пластики палладианской архитектуры в сравнении, скажем, с архитектурой его последователя Винченцо Скамоцци. Целая стена музея отдана, например, стенду с силуэтами одних лишь профилей карнизов палладианской архитектуры. В случае с российским палладианством общекультурные темы оказываются предпочтительнее.

О тонкостях интерпретации собственно тезауруса палладианства в российской версии, его отличии от других версий, узнать нелегко. Особенно человеку неподготовленному, которому недостаточно посмотреть на чертеж Кваренги и сразу все понять. Опять-таки помогает каталог. В замечательной статье второго куратора Василия Успенского, посвященной Николаю Львову, подробнейшим способом разбираются конкретные особенности строения форм причудливых палладианских колоколен и церквей российского автодидакта. Делается убедительный вывод о важности для Львова освобождения от догм, формирования личной версии стиля. И весьма остроумно этот стиль сопоставляется Успенским с эпохой шестнадцативекового маньеризма (собственно, ее сыном, прожившим с 1508 по 1580 год, Палладио и был).

Уже не маньеристические, а скорее фантасмагорические выкрутасы палладианской темы предлагают проекты 1920 – 1950-х годов, от Александра Гегелло и Ивана Фомина до Андрея Бурова и Михаила Синявского. В этом, советском, разделе много премьер даже для российского зрителя.

Остается уповать, что исторического значения выставка прибудет в Россию. По словам организаторов, в Москве ее планируется разместить на двух площадках: в музее Царицыно и в Музее архитектуры.