Когда я впервые познакомился с творчеством Дмитрия Александровича Пригова, с его художественным методом, у меня возникло ощущение, что московский концептуализм и советская версия модернистской архитектуры имеют некие общие черты. Более подробное знакомство с идейной основой советского модернизма убедило меня в том, что между работами архитекторов и художников тех лет существует и философское, и эстетическое родство.
Какой же природы были эти отношения? С чем мы имеем дело в произведениях художников-концептуалистов — с восхищением модернистской архитектурой или, напротив, с ее жесткой критикой? Насколько глубока была эта связь архитектуры и искусства — обращаются ли художники только к внешней стороне произведений, созданных архитекторами, или исследуют философские основы образа мысли, свойственного Новому времени, то есть образа мысли этих архитекторов? И, наконец, мог ли советский микрорайон быть источником вдохновения для концептуалистов — или он служил им только рабочим материалом, который они деконструировали или подвергали творческой трансформации?
Концептуалисты появились после того, как строительство первых микрорайонов было уже закончено. Хрущевский эксперимент начался в середине 1950-х. Первая его фаза длилась примерно десятилетие — до момента, когда Хрущева сменил Брежнев. Если учесть еще и инертность, свойственную архитектуре (годы, которые отделяют первые разработки от окончания строительства), то получится, что волна архитектуры, инспирированная хрущевскими идеями, полностью материализовалась до конца 1960-х. Художник Юрий Альберт датирует возникновение московского концептуализма примерно 1971–1972 годами, когда были созданы первые работы Ильи Кабакова и Комара и Меламида. К этому времени абстрактные идеи Хрущева уже приняли очень конкретные очертания в виде первых крупных микрорайонов. Архитекторы, руками которых они строились, были на поколение старше концептуалистов. Так, например, Яков Белопольский родился в 1916 году, Дмитрий Александрович Пригов — в 1940-м. Московские концептуалисты были ровесниками тех архитекторов, которые либо открыто критиковали современную архитектуру, либо — по меньшей мере — видели ее недостатки и предпринимали попытки ее реформирования.
Эрик Булатов. Не прислоняться, 1987. Композиция, составленная из букв, очень напоминает вид советского спального района
«Проект биографии одинокого человека», «Проект жилого помещения для одинокого человека» и «Режим дня одинокого человека» Виктора Пивоварова
Как же выглядела микрорайонная застройка в этой временнóй перспективе? Ее стремительное появление на обширных территориях, которые еще недавно были пригородами, на месте полей и деревень, безусловно было темой актуальной и важной: микрорайоны можно было презирать или любить, которой все элементы (даже столь разные, как надпись на стекле или жилые новостройки) кажутся похожими? Или же это скорее восхищение новыми интерпретационными возможностями, которые открываются в новом, модернистском мире? Критика «героического модернизма», которую можно было слышать от постмодернистских архитекторов (современников концептуалистов), обычно была куда более резкой — по сравнению с ней позиция художников-концептуалистов кажется сложной и неоднозначной. Кажется, что художники скорее деконструируют окружающий модернистский ландшафт и используют отдельные его элементы в своих художественных целях, нежели полностью его осуждают. Некоторые его компоненты полностью инкорпорировались в произведения искусства, а некоторые отзывались в них лишь эхом. Какие же компоненты замечали и использовали концептуалисты? Прежде всего — модернистскую рациональность.
Дмитрий Пригов. Стихограммы. Публикуется по изданию: Пригов Д. Стихограммы. Paris: Издание журнала «А – Я», 1985.
Художников-концептуалистов она, видимо, восхищала. Часто язык их произведений включает геометрические фигуры и числа. В перформансах «Коллективных действий» число зачастую играет особую роль, а само действие нередко должно быть повторено определенное количество раз. «Элементарная поэзия» Андрея Монастырского пестрит цифрами, графиками и диаграммами — и больше похожа на работу по физике, чем на поэзию. Газеты — этот логически и иерархически организованный инструмент для распространения информации — часто используются в графике Пригова как фон. рождали абсурдные ситуации. Художники осмысливали это в своей концептуалистской манере. В работах «Коллективных действий» абсурд часто становился способом осмеяния политической ситуации. Художники писали смешные высказывания на транспарантах, очень похожих на те, что использовались в официальной пропаганде. Но развешивали они их не в публичном месте, не в центре города, а посреди леса, где никто не мог их увидеть.
Однако абсурдность этой новой архитектуры не всегда выявлялась художниками для того, чтобы ее раскритиковать. Работа Эрика Булатов «Не прислоняться» — хороший пример более тонкого подхода. На этой картине массивная, прямоугольная надпись «Не прислоняться» (прекрасно знакомая каждому пассажиру московского метро) визуально сливается с пейзажем на линии горизонта и зависает между небом, полем и лесом — то ли буквы, то ли дома удаленного района. Что это, критика тотальной унификации, благодаря которой все элементы (даже столь разные, как надпись на стекле или жилые новостройки) кажутся похожими? Или же это скорее восхищение новыми интерпретационными возможностями, которые открываются в новом, модернистском мире?
Критика «героического модернизма», которую можно было слышать от постмодернистских архитекторов (современников концептуалистов), обычно была куда более резкой — по сравнению с ней позиция художников-концептуалистов кажется сложной и неоднозначной. Кажется, что художники скорее деконструируют окружающий модернистский ландшафт и используют отдельные его элементы в своих художественных целях, нежели полностью его осуждают. Некоторые его компоненты полностью инкорпорировались в произведения искусства, а не которые отзывались в них лишь эхом. Какие же компоненты замечали и использовали концептуалисты?
Прежде всего — модернистскую рациональность. Художников-концептуалистов она, видимо, восхищала. Часто язык их произведений включает геометрические фигуры и числа. В перформансах «Коллективных действий» число зачастую играет особую роль, а само действие нередко должно быть повторено определенное количество раз. «Элементарная поэзия» Андрея Монастырского пестрит цифрами, графиками и диаграммами — и больше похожа на работу по физике, чем на поэзию. Газеты — этот логически и иерархически организованный инструмент для распространения информации — часто используются в графике Пригова как фон.
Еще одна черта современной советской архитектуры, которая нашла свое отражение в концептуализме, — это тотальность подхода. Одним из столпов советского модернизма была так называемая комплексная застройка. Это подразумевало, что микрорайон проектировался по некоему целостному, всеобъемлющему плану и что все его компоненты — дома, школы, детские сады, дороги, парки и пр. — строились одновременно. Со всей очевидностью это значило, что его единственный инвестор — государство — сохранял тотальный контроль над проектированием жилой среды граждан. Тотальность, которая в архитектуре выражала себя как тотальность нормированности и стандартизации, также имеет параллель в искусстве того времени. Инсталляции, которые художники начинают создавать в начале 1980-х годов, служат тому наилучшей иллюстрацией. Поскольку художникам-концептуалистам было сложно получить доступ к официальным выставочным залам, они организовывали выставки у себя дома. В 1983 году Ирина Нахова раскрасила в своей квартире стены и пол. Таким образом она создала новый объект — образ, внутрь которого можно было зайти. «Комнаты» Наховой стали предтечами «тотальных» инсталляций Ильи Кабакова. Для Кабакова тотальная инсталляция является материализацией иллюзии проникновения вглубь картины. «...Он [зритель] одновременно и „жертва“, и зритель, который, с одной стороны, обозревает и оценивает инсталляцию, а с другой — следит за теми ассоциациями, мыслями и воспоминаниями, которые возникают в нем самом, охваченном интенсивной атмосферой тотальной инсталляции». «Искусство инсталляции — невероятно эффективный инструмент погружения зрителя в тот объект, который он наблюдает».
