Как архитекторы корбюзье-ризовали СССР

Сергей Никитин: Главным поводом для проведения нашего круглого стола стало то, что сегодня 125 лет со дня рождения Ле Корбюзье. Второй прекрасный повод состоит в том, что Ле Корбюзье в каком-то смысле сегодня с нами… В лице своих исследователей, учеников и людей, посвятивших, не побоюсь этого слова – хотя Шарло и был бы, наверно, против, – практически всю жизнь изучению этого великого мирового классика.

Жан-Луи Коэн: Всемирного.

Сергей Никитин: Позвольте мне начать с того, почему и как родилась идея этого круглого стола. Она родилась из ощущения, которое у меня сложилось, когда мы в журнале «Московское наследие» работали над темой Тверской улицы. Изучая историю строительства кинотеатра «Россия», мы обратили внимание, что в здании есть цитаты из архитектуры Константина Степановича Мельникова. А именно вот этот, скажем, даже не пандус, а крыльцо, при помощи которого можно попасть сразу на второй этаж. И в этот момент я вдруг осознал, что это едва ли не единственный случай, по крайней мере, из тех, которые я знаю, когда в архитектуре конца 50-х – начала 60-х годов, в архитектуре оттепели вдруг появляются, ну скажем так, не то чтобы даже цитаты, а влияния, какие-то идеи из архитектуры русского авангарда. И в тот же самый момент вышел очередной текст Омара Селимовича Хан-Магомедова, в котором он рассуждал о том, как Хрущев в одной из своих речей очень четко предостерег от возврата к конструктивизму и указал дорогу к освоению новой архитектуры – и таким образом шанс вернуться в 60-х, 50-х, 70-х годах к изучению и к разработке тем, сюжетов и идей русского авангарда в России был утрачен.

Насколько это действительно произошло, или это несколько утрированное видение со стороны? Я решил, что нам нужно по этому поводу собраться. И люди, которые сегодня сидят за этим столом, либо строили, либо учились, либо много писали и думали об этой архитектуре. И я думаю, что у нас не будет никакого специального порядка, и те, кто начнут, те начнут. И кто же начнет? Пожалуйста, Анна Броновицкая.

Анна Броновицкая: Когда я услышала, что тема повернулась таким образом, у меня, конечно, немедленно стали возникать протесты. Потому что, например, в кинотеатре «Россия» помимо этого крыльца есть еще сильно вынесенная консоль. Эта консоль кочует по советской архитектуре 60-70-х годов в очень большом количестве. Кроме того, сегодня Жан-Луи на лекции показал еще один пример, вариант дания Центросоюза архитектора Леонидова, и отметил тот факт, что это практически готовый проект гостиницы «Юность» – одного из знаковых сооружений эпохи оттепели. Но это один аспект.

Другой аспект: достаточно трудно отделить влияние Ле Корбюзье от влияния русского авангарда. Потому что влияние Ле Корбюзье на русский авангард было совершенно огромно. И он всегда воспринимался во многом именно через наш российский опыт. Конечно, были и другие западные архитекторы. Мис ван дер Роэ тоже очень-очень на многих повлиял, и Гропиус, и Луис Кан. Но «Лекорбюризация» СССР, как это было сформулировано, тем не менее действительно имела место – это факт.

Но, мне кажется, был еще один важный психологический аспект.

Все-таки все советские архитекторы, пережившие сталинский период и потом вновь получившие возможность делать современную архитектуру, они все жертвы насилия.

И мне кажется, что в Ле Корбюзье видели еще такого героя, ну, состоявшегося архитектора, да? В нем видели ту судьбу, которая могла бы быть. Ведь Корбюзье пережил оккупацию Франции, но все равно он развивался все-таки без таких значительных травм, как пережил, там, не знаю, Веснин, или Леонидов, или многие другие наши архитекторы. И его любили еще вот за, может быть, эту свою несостоявшуюся судьбу.

Сергей Никитин: Несостоявшуюся?

Анна Броновицкая: Ну да. Что у всех у наших судьба была поломанная. И они в нем видели, как бы оно могло быть, если бы их так не мучили, если бы их не заставляли делать нечто, противное их желанию.

Сергей Никитин: То есть они видели в нем успешного архитектора, прежде всего? Значительно более успешного?

Анна Броновицкая: Ну, в значительно большей степени состоявшегося, да.

Евгений Асс: Я прожил эту историю «Корбюзьеризации», как это здесь сформулировано. Во-первых, через своего отца, а во вторых, через самого себя. И я хотел бы вам показать несколько слайдов, которые, на мой взгляд, может быть, несколько по-иному оттенят то, о чем говорила Аня. Потому что это – очень личная история, это, как сказала Аня справедливо, перелом…

Эта история начинается с портрета моего отца, который рисует проект восстановления Воронежа в 1947 году. И вы видите, что он рисует… Вы видите, что он рисует, да? И на следующей картинке вы увидите… Вы увидите дом, который он построил в 1947 году, в котором мы живем до сих пор. Этот дом вполне отвечает общей направленности социалистического реализма… Социалистическое по содержанию, национальное по форме. Здесь использованы, как говорил сам отец, некоторые традиции Нарышкинского барокко. И первоначально этот дом проектировался, как красный с белыми деталями, но потом превратился целиком в серый. А теперь картинка, которая сделана 8 лет спустя. Всего лишь 8 лет спустя после того, что было сделано в 1947-м. И если это не… Если это не Ле Корбюзье, то что это?

Сергей Никитин: Николаев.

Евгений Асс: Это очень интересно обсуждать, конечно, какие были влияния на поколение моего отца в 58 году, но меня интересует более общий вопрос. Что произошло в 58-м году такого, ведь книг Ле Корбюзье не было, публикаций не было.

Жан-Луи Коэн: Конечно.

Евгений Асс: Каким воздухом дышали тогда архитекторы, очень трудно представить себе. Журнал L'Architecture d'aujourd'hui , его переводной вариант, стал выходить через 5 лет после этого. Но уже в 58-м все архитекторы все знали. Вот, простите, Саша Павлова не даст соврать, хотя она тогда еще не родилась. Леонид Николаевич Павлов уже тоже знал про все. Но дело в том, что Леонид Павлов был все-таки человеком «культмассовским» и знал истоки, а мой отец был человеком из Петербурга, из Академии Художеств, и воспитан был на лучших традициях петербургского зодчества. Каким образом вот это все проникло в Россию и стало такой ясной и точной, я бы сказал, очень качественной репликой архитектуры, на мой взгляд, очень близкой к Ле Корбюзье – это, мне кажется, задача для историков и для теоретиков. Можно следующий слайд? Это примерно из того же времени картинка, и мне кажется, что здесь отец точно не знал, что существовал проект Чандигарха. К этому моменту он только-только начинал формироваться. Но композиционные отношения, на мой взгляд, вполне претендуют на какую-то преемственность и взаимосвязь с проектом Чандигарха. Дальше, пожалуйста. Детали – это немного более поздний проект, скажем так, периода начала 60-х годов, но, на мой взгляд, тоже очень-очень близко к первоисточнику. Вот здесь, мне кажется, очень интересен колористический подход, который, конечно, не связан напрямую с Ле Корбюзье, но сама по себе идея поликолористического фасада в панельном домостроении, мне кажется, исключительно интересна .И это – проект конца 50-х годов, это для 10-го квартала Новых Черемушек. И здесь, на мой взгляд, влияние Ле Корбюзье абсолютно безусловно.

Жан-Луи Коэн: Конечно!

Евгений Асс: Хотя еще раз повторю: никакой информации о Ле Корбюзье не было. Где, из каких источников они ее черпали? Какие флюиды проникали сюда, мне до сих пор непонятно. Следующий слайд – это купальня в санатории в Архангельске, 61-й год. Тут можно спорить, что это: Ле Корбюзье или Нойтра. Но то, что это относится к традиции, конечно же, западноевропейского авангарда в большей степени, чем к русскому конструктивизму, сомнения никакого нет. Русский конструктивизм такого типа сооружений не предлагал, это совершенно другая традиция. Дальше мы видим корпус в санатории Архангельска. Это 62-й год, здесь видны вот эти мощные бетонные консоли, которые поддерживают балконы, которые тоже очень близко, на мой взгляд, роднят эту архитектуру с Ле Корбюзье. И дальше главная постройка моего отца – это военный госпиталь в Красногорске, который вообще претендует на международный центр, типа ООН…

Жан-Луи Коэн: Типа ЮНЕСКО, я сказал бы.

Евгений Асс: Типа ЮНЕСКО, да, это такая патетическая архитектура, которая к госпиталю имеет слабое отношение. Но сама по себе мощь высказывания, мне кажется, очень важна. Да, и здесь, конечно, тоже влияние Ле Корбюзье, на мой взгляд, очень сильно.

А вот это семейный плакат, который отец сделал к своему 50-летию. И здесь, если это не было каким-то уж совсем странным совпадением, рука, знаменитая рука из Чандигарха как-то оказалась на семейном плакате нашего дома, это такая же загадка, вот, как и все предыдущие. Ну и, наконец, последний слайд. Это мой проект на 2 курсе, 65-й год. Я думаю, что в 65-м году влияние Ле Корбюзье было чрезвычайно сильным, это был год его смерти. И для всех нас это был страшный удар, мы тогда с огромным пиететом и с огромным вниманием относились к Ле Корбюзье.

Я думаю, что никто из архитекторов того времени не мог соперничать с ним по уровню влияния на нас в институте.

Я очень хорошо помню дипломные проекты моих нынешних друзей и коллег, которые старше меня ненамного, на 3-4 года. Я помогал делать диплом Александру Скокану, который был точным воспроизведением церкви Сен-Пьер ди Фирмини. Диплом Бокова, который был один к одному скопирован с Чандигарха и так далее, и так далее. И мы все находились под невероятным влиянием: сейчас уже даже трудно поверить, что кто-то может оказывать столь сильное влияние на студентов в архитектурных вузах.

Сегодня уже, возможно, не все помнят, но первая выставка Ле Корбюзье в России состоялась в 1965 году в библиотеке московского Архитектурного института. Ее сделали несколько человек под руководством ныне, к сожалению, уже покойного Бориса Мухаметшина, который был вскоре после этого исключен из МАрхИ.

Мы перефотографировали из шеститомника Ле Корбюзье объекты, сделали копии, окантовали их и развесили в библиотеке.

Шеститомник был в библиотеке, это был тогда единственный, по-моему, шеститомник во всей России. Кто знает, о чем идет речь, это знаменитая публикация Ле Корбюзье: по-моему, 5-й том вышел в 64-м году – Жан-Луи меня поправит. Еще при жизни, а шестой том вышел, по-моему, после смерти.

Жан-Луи Коэн: Восьмой, восьмой. Всего восемь.

Евгений Асс: Восьмой, всего восемь, да, было… В шестом томе был Цюрихский павильон, от которого…

Жан-Луи Коэн: То был седьмой.

ЕА: В седьмом был? Да, вы знаете, конечно, лучше, я забыл, в каком томе был Цюрихский павильон, но для нас это был невероятно важный и единственный доступный источник. Вот тогда, собственно, и состоялась первая важная дискуссия о Ле Корбюзье в рамках студенческого научного общества. Это был 1965-й год. Как раз тогда появились Team-X – и мы страстно обсуждали дискуссию между Ле Корбюзье и Team-X. Напомню, последние выступили на конгрессе CIAM в Дубровнике с критикой старшего поколения. И в том числе и самого Ле Корбюзье. То есть это был если не раскол, то важная веха. Сейчас трудно представить себе, что эта тема вообще кого-то могла заинтересовать. Такой драматургии, мне кажется, сегодня уже нету в архитектурном мире. Когда происходят такие мощные, при том что это не конфронтация, это не революция. Но это очень сильный дискурс, это очень мощное дискурсивное поле, которое, как ни странно, было замечено в московском Архитектурном институте в 1965 году.

Это все о том, как Ле Корбюзье присутствует в моей жизни. Можно еще много об этом говорить, поскольку это человек, которого в общем-то, я его как дедушку примерно представляю себе. Сейчас я благодарю Жану Луи за то, что он показал эту выставку в Москве. Впервые увидев все живописные полотна Ле Корбюзье, я вспоминаю, как мы тренировали руку на рисовании этих специфических кривых, которые умел делать Ле Корбюзье. И это было высшим пилотажем в нашей студенческой практике – рисовать так.

zooming — Ле Корбюзье рядом с моделью виллы Савой в Музее современного искусства, Нью-Йорк, 1935. Фотография из книги «Ле Корбюзье» Жана-Луи Коэна (издательство Taschen)

Анна Броновицкая: Можно я? Я прошу прощения, что так скоро опять завладела микрофоном, но дело в том, что есть другая личная история, с которой я совершенно недавно познакомилась, и мне кажется, что она чрезвычайно важна.

Наверняка кто-то знает павильон «Газовая промышленность» на ВДНХ. На мой взгляд это очень яркий корбюзьенизм, потому что это советская версия капеллы в Роншане.

Это 1967-й год. Очень пластичная вещь. И буквально на днях я ходила в гости к основному автору этого павильона. Это Елена Владиславовна Анцута. Ей сейчас, если не ошибаюсь, 87 лет. И я ее спросила: кем и чем был для вас Ле Корбюзье? Она ответила совершенно просто: «Ле Корбюзье – мой Бог». Четко и без всяких экивоков. Она закончила московский Архитектурный институт, все тот же самый, в 48 году. В 48-ом. Я спросила ее, а когда она, собственно говоря, узнала о существовании архитектуры Ле Корбюзье и каким образом это произошло. Она говорит: ну как, я же училась у Павлова. Леонид Николаевич возил нас в библиотеку, показывал нам объекты, мы все это знали. Так что даже в самые нелегкие сталинские годы существовало… Ну, некий такой архитектурный андеграунд. Потом, когда она закончила МАрхИ, ее стали распределять куда-то под Новгород. И внутри института тут же заработала сеть поддержки, чтобы спасти девочку, родителей которой репрессировали в 1938 году. И ее привели в мастерскую Александра Веснина. Точнее, привели к нему домой, потому что Веснин не выходил из дома, ему очень не нравилось все, что творится вокруг. Он с ней побеседовал, она была способная, но еще потому, что она пострадала от советской власти, ее хотели защитить, и она была принята в мастерскую. И она рассказывает, что, конечно, они все, в общем-то, сохранили эти идеалы своей молодости, у них всех было представление о том, что такое современная архитектура.

Совершенно очевидно, что они ждали того момента, когда можно будет эту архитектуру делать.

Вот этот павильон «Газовая Промышленность». Вот он сразу после постройки, это кадр автора. А вот это – замечательная картинка. Нарисованная от руки. Цифры рядом – это перевод измерений Модулора в метрическую систему. И эта таблица сделана Степаном Христофоровичем Сатунцом, очень известным, популярным профессором МАрхИ и мужем Елены Анцута. И, соответственно, это тоже был один из людей, который любовь к Ле Корбюзье пронес через сталинские годы. И, мне кажется, именно благодаря этой андеграундной традиции все-таки и стало возможно такое быстрое возвращение. Это такая живая нить. И мне кажется, что она связывает корбюзьеанство послевоенное с довоенным.

И, кстати, возвращаясь к таблице – если можно, еще один маленький побочный сюжет. Два слова о связях Корбюзье с Россией. Дело в том, что русский авангард весь строился, проектировался изначально в традиционной русской системе мер. Они антропометрические. Да, как известно, все эти сажени и производные все основаны на делении человеческого тела. Да, и русским авангардистам приходилось уже в процессе строительства пересчитывать сажени и вершки на метры. А потом Ле Корбюзье разрабатывал собственную систему, как бы возвращаясь к той же антропометрической системе мер. На этом я передаю микрофон.

Сергей Никитин: Спасибо большое. Мне хотелось бы задать вопрос всем присутствующим: как получилось, что именно Корбюзье стал предметом вот этого культа и андеграундного отношения? Я не могу себе представить, что в подобной роли, например, мог оказаться Гропиус, или Мис, или Кан.

Почему именно Корбюзье получил этот романтический ореол, который в то время был столь нужен для того, чтобы стать культовым персонажем?

Анна Броновицкая: Ну это как раз тот эффект, о котором говорил Жан-Луи, что Ле Корбюзье был поэтичным художественным архитектором. Традиция Баухауза, например, гораздо более рациональна. Мне кажется, дело в этом.

Жан-Луи Коэн: Он был не только автор, он олицетворял собой образ Архитектора.

Вообще мне бы хотелось немножко поговорить не столько о Корбюзье, сколько о корбюзьенизме в целом. Корбюзьенизм начинается практически параллельно к работе Корбюзье. Имитации Корбюзье начинаются практически в середине 1920-х.

Я считаю, что можно идентифицировать
5 вариантов, или 5 этапов корбюзьенизма.

Первый этап – это ранний корбюзьенизм. Я сказал бы, что это корбюзьенизм без Корбюзье. Его мы, например, видим в здании Наркомфина Гинзбурга – это элемент языка Корбюзье. Это очень интересный, парадоксальный пример, Гинзбург использует опорные столбы Корбюзье. Но в то время сам Корбюзье работает над проектом Центросоюза без опорных столбов.

После приезда Корбюзье, после проекта Центросоюза здесь развивается второй корбюзьенизм. Или, как говорили, писали тогда – корбюзьеанство. Это была очень негативная характеристика – звучало как «троцкизм». А дальше начались имитации, строительство зданий «под Корбюзье». Например, электротехнический трест с пандусом типа Центросоюза строится еще до окончания самого Центросоюза. И я сказал бы, что во первом и во втором корбюзьенизме есть определенный уровень бу-кваль-но-сти, если так можно сказать. Это буквально элементы и Корбюзье.

Третий корбюзьенизм – это корбюзьенизм 1950-х. Это уже маньеристический корбюзьеонизм.

Вы знаете, что такое маньеризм? Это очень трудное понятие для истории искусств. Маньеризм – это, например, архитектура Микеланджело по отношению к архитектуре Браманте или Альберти. Это использование классических элементов, развитие одного языка, но с другими пропорциями. И в этом смысле очень интересно сравнить русские проекты с японскими, американскими, испанскими проектами того же времени. К этим третьим корбюзьеонистам принадлежит работа таких знаменитых и отличных русских архитекторов, как Леонид Павлов, или, например, Остерман. И ранний Меерсон, Дом на Беговой, например.

Четвертый и пятый корбюзьенизмы еще не существовали в России.

Четвертый корбюзьенизм – это теоретический корбюзьенизм Питера Айзенмана или Джона Хейдука. Это очень интересная, интеллектуальная работа американских архитекторов и критиков. Но этот теоретический, критический корбюзьенизм – анализ, очень четкий анализ методики и значения методики Корбюзье в России не существовал. А пятый – это развитие анализа и критики современного города, например, у Рема Колхаса, который не просто имеет Корбюзье в виду, но ведет себя, как Корбюзье, только в эпоху масс-медиа. Это – дух критики Корбюзье, который был и историком, и критиком, и теоретиком, а не только Творцом.

Александр Павлова: Благодарю вас за то, что вы вспомнили моего отца. Леонида Павлова. Евгений Викторович сказал, что Корбюзье был как дедушка. Я буквально с рождения помню знаменитый портрет Корбюзье, на котором он поднимает очки. Он всегда висел у нас в гостиной. Рядом была фотография папы, который точно так же поднимал очки. То есть даже в этом жесте он как-то стремился быть покорным. И Корбюзье существовал как некая истина для него, наверное.

Я могу ошибаться сейчас, но мне кажется, что сначала проект Центросоюза разрабатывался в мастерской Весниных. И именно в тот период папа работал у них. Есть даже фотография, где они вместе с Корбюзье склоняются над общим столом в чистой зале, рассматривают проект. Проект этот потом еще раз появился в его жизни – незадолго до его смерти его мастерская делала реконструкцию дома. Но как-то это потом все сошло на нет, потому что начались новые коммерческие времена, и проект ушел в чьи-то другие руки.

Меня поразила выставка, я благодарю вас за выставку. Несколько лет назад мы делали с Анной Броневицкой, которая была куратором, выставку Леонида Павлова, посвященную его столетию. Она была сделана на удивление по тому же принципу. Была живопись, были макеты и были чертежи. И макеты были белые, может быть, другого масштаба чуть-чуть. И меня это совпадение совершенно поразило. Поразило и то, что они шли как бы от одного – от живописи. Живопись была у них очень разная и очень эмоциональная. Но именно 1964-66-е годы оказались посвящены живописным работам. И это живопись-архитектура, это удивительно. Больше такого этапа в его творчестве, творчестве не было.

Еще меня поражает тот факт, что первая серьезная постройка Корбюзье – дом в центре Москвы.

Это удивительно, потому что Павлов всегда говорил: «Архитектор может существовать только при рабовладельческом или социалистическом строе, где важен пафос и масштаб».

Сергей Никитин: Готовясь к этому круглому столу, я связался с Феликсом Новиковым, по совету как раз Александры, он сказал, что отцами послевоенной архитектуры стоит считать в несколько меньшей степени Кана и Миса, а в несколько большей степени Корбюзье и Хрущева. Я хотел бы попросить Евгения Викторовича рассказать про один очень интересный эпизод, связанный с текстами Хрущева и Корбюзье.

Евгений Асс: Да. Но прежде я хочу поправить все-таки. Кан появился в истории мировой архитектуры в конце 60-х годов, или уж по крайней мере, в середине 60-х с первыми своими постройками. Хотя он был уже в возрасте, но как знаменитый архитектор он состоялся в середине 60-х. Значит, в 50-е его точно никто не знал. Да и он сам себя не знал, строго говоря.

Жан-Луи Коэн:: Даже в Америке его не знали.

Евгений Асс: Теперь то, о чем меня просит Сергей. В 1993 году, когда я делал выставку «Московский архитектурный авангард» для Art Institute in Chicago, я внимательно изучал документы знаменитого всесоюзного совещания строителей 1954 года. Это произошло задолго до XX съезда партии, на котором был разоблачен культ личности Сталина, но именно тогда, в 54-м году, критике впервые была подвергнута одна из главных сталинских мифологем – о том, что архитектура и строительство должны патетически воспевать торжество социализма. Так вот, на меня произвело очень сильное впечатление выступление самого Хрущева. Очевидно, его речь была подготовлена какими-то помощниками из области строительства.

Меня поразило, что несколько фраз из выступления Хрущева почти слово в слово повторяют фразы из книги Ле Корбюзье «Vers une l'Architecture», почти слово в слово о том, каким должно быть социалистическое градостроительство.

Видимо, когда в 54-м году готовилась реформа всей архитектурно-градостроительной и строительной практики в Советском Союзе, необходимо было опереться на какие-то базовые документы. Понятно, что клевреты Хрущева вряд ли могли сочинить сами какие-то важные постулаты, на основании которых можно было реформировать всю советскую строительную индустрию. Они воспользовались готовыми клише. Эти клише были заимствованы из Ле Корбюзье. Это гипотеза, но, на мой взгляд, почти неопровержимая. Переведена же у нас была книга Корбюзье под названием «Планировка города». Ну, и были несколько статей, которые так обрывочно появлялись на русском языке. Больше ничего не было. Значит, работала большая команда каких-то там ребят в Госстрое, которые готовили для Хрущева новый текст, на основании которого и было сделано постановление о борьбе с излишествами, о переходе на новую систему архитектуры. Это было заимствовано у Ле Корбюзье. Мое предположение. Жан Луи меня опровергнет.

Жан-Луи Коэн: Да-да, это верно. Но надо смотреть шире. Одно дело, кто писал Хрущеву речь. Одним из таких людей был Георгий Градов, который написал письмо в ЦК. Градов был сторонником Корбюзье. Я с ним встретился в начале 70-х, Градов имел большое влияние. Может быть, эти фразы из Корбюзье и шли через Градова, но важно учитывать и другие обстоятельства.

Дело в том, что самое важное влияние на советское градостроительство оказали немцы.

Например, Эрнст Май, который возглавлял строительство Франкфурта на Майне и который был в Москве в период с 1930 по 1934 годы. Или, например, Курт Майер, который был главным архитектором Кельна в то время. Они все разрабатывали генпланы для Москвы и именно они придумали «экспериментальное» панельное строительство в Германии. Они во многом и стали теми людьми, которые определили нормативы градостроительства в России.

И они были противниками Корбюзье.

Корбюзье все время боролся с ними внутри СИАМа и на интернациональных и международных съездах архитекторов.

Сергей Никитин: А в чем суть их разногласий?

Жан-Луи Коэн: Корбюзье использовал понятие функции, но больше всего метафорически… А немцы были за индустриализацию и стандартизацию строительства. Компьютер использовали, потому что это были модные лозунги: стандарты, индустрия и промышленность.

Сергей Никитин: Мне кажется, что у нас дискуссия такая получилась с мемуарами и профессиональными уточнениями. А мне-то вот, как журналисту, наверно, интереснее всего было бы поговорить о влиянии Корбюзье скорее, там, на массовое, что ли, сознание. Этой весной со студентами Высшей школы экономики мы писали интересные работы: моя мысль была в том, чтобы взять московские объекты 60-х, 70-х, 80-х годов и посмотреть на них глазами, ну вот, 20-летних студентов, которые как-то, может быть, я надеялся, увидят в этих объектах чистоту и красоту, которая была, скажем, 20 лет назад нам не вполне внятна, да? И я очень надеялся, что студенты откроют мне глаза на эту архитектуру и что-то такое расскажут. Студенты, нужно сказать, очень мучились, выбирая себе объекты, и во многих работах основная аргументация в итоге свелась к тому, что «ну, это же практически Корбюзье». То есть шла речь о хореографическом училище, о «Доме на ножках» Меерсона или о Новом Арбате. А вся оценка в итоге опиралась именно на Корбюзье – похоже на Корбюзье, или не похоже на Корбюзье. Получилось, что дальше уже можно было не размышлять, не обсуждать: Корбюзье – лучшее мерило ценности и прекрасности, к которому достаточно все аргументировано свести, и тогда, значит, окажется, что это хорошо. Жан-Луи об этом же все время говорит – мы постоянно сводим к Корбюзье всю архитектуру. Вот и у Григория Ревзина была статья, в которой он повесил на Корбюзье всю ответственность за модернизм XX века. И меня это с одной стороны страшно смущает, а с другой стороны, я понимаю, что именно в этом и есть исторический закон, когда одна фигура стянула на себя все возможные нити и, так сказать, держит их в руках.

Евгений Асс: Я просто хотел отреагировать на вопрос о том, правда или нет, что все тогда поголовно увлекались Корбюзье. Могу сказать, что, в самом деле, в МАрхИ в 60-е годы встречались и поклонники Мис ван дер Роэ. Но есть одна особенность в архитектуре Мис ван дер Роэ, которая делала его мало приемлемым для студенческого проектирования. Дело в том, что проекты «под Миса» не имели той изобразительности, которая приветствуется в МАрхИ. И поэтому они были провальны по определению.

Московский Архитектурный институт всегда апеллировал к большой изобразительности.

И второе – архитектура Миса ориентировалась на высокие технологии, которые в советское время были просто невоспроизводимы. Некая грубовато – приятная брутальность Ле Корбюзье была гораздо легче воспроизводима, чем изысканная технологичность Мис ван дер Роэ. Поэтому он не мог прижиться вполне. И все, что было сделано в подражание Мису, выглядело просто ужасно.

Елена Гонсалес: За Миса мне очень обидно. Я думаю, что когда-нибудь будет у нас и его юбилей, и тогда мы Миса помянем хорошим словом.

А вот к вопросу о том, почему Корбюзье все знают, мне кажется, что это такой вывих сознания «поколения «Афиши».

Или какое издание первое начало делать подборки в духе «10 мест, которые вы должны посетить», «5 вещей, которые должны знать»? И вот 5 правил Корбюзье – это легко запомнить, и вроде как выглядишь образованным человеком. С Мисом и прочими можно гораздо больше и дольше перечислять. Там уже дефиниция, оттенки серого, то есть там надо обладать неким интеллектом, неким образованием, неким пониманием. Иными словами, Корбюзье проще поддается популяризации. И, конечно, гений Корбюзье в том, что он умел эффектно рисовать. Он умел эффектно делать вещи, которые были не бессмысленны. Любая его завитушка, которая так эффектна, всегда увязана у него с глубокой мыслью. То есть этот человек был интеллектуал и одновременно артист. Вот как, знаете, говорят, что режиссер должен быть умным, а артисту это необязательно, артист, наоборот, чем непосредственнее, эмоциональнее, раскрепощеннее, тем лучше. А вот Корбюзье как-то умел сочетать эти вещи. То есть он был, конечно, очень умен как режиссер пространства. И при этом был совершенно непосредственно раскрепощен как художник. Очень показательна в этом смысле его живопись, которая представлена на выставке. Корбюзье, возможно, и не великий живописец, но вот та гармоничность, та органичность, с которой его живопись сочетается с его же архитектурой и взаимно усиливает друг друга. Это очень умная живопись. Я думаю, что подобное непосредственное восприятие больше характерно молодым, когда вот романтизм, порыв, хочется чего-то прекрасного, эффектного, – а Корбюзье смог пронести это через всю жизнь.

Сергей Никитин: Спасибо, Лена. И большое спасибо Ле Корбюзье. Совершенно чудесно, хотя, кажется, появилось еще больше вопросов, чем было, и мы уже вряд ли успеем сегодня в них разобраться. Но прежде чем попрощаться, я хочу предоставить слово Андрею Миронову, автору книги о Ле Корбюзье, который сегодня тоже здесь с нами. Из московского Университета.

Андрей Миронов: Я очень благодарен, что мне дали возможность выступить. И хочу показать вам книгу, которая является первой за 40 лет в России, написанной о Ле Корбюзье. И это единственная книжка, в которой на русском языке рассказывается обо всем творчестве Ле Корбюзье, правда, критически. К сожалению, очень часто возникает ситуация, когда, глядя на великого человека, мы превращаем его в Бога. А мне кажется, что те недостатки, которые были у Ле Корбюзье, не менее интересны, как, кстати, недостатки любого великого человека. И о них не надо забывать. Потому что всегда есть оборотная сторона луны. Многие приемы Корбюзье начинают заимствоваться людьми, которые учатся на его архитектуре и считают, что если архитектура хорошая, то ее можно бесконечно повторять. Очень характерный пример – дома на сваях, которые в России были построены в большом количестве. И не только в России. К сожалению, архитекторы, заимствовавшие этот прием, не поняли самую важную идею Ле Корбюзье, зачем строить дома на сваях. Дело не в красоте, дело не в особой эстетике, которую Ле Корбюзье навязывал.

При помощи создания домов на сваях он собирался построить целый город, в котором раз и навсегда была бы решена проблема транспорта.

В случае, если мы строим дома на сваях, мы обладаем возможностью проводить транспортные пути в любом нужном нам направлении, расширяя их практически неограниченно. Этого не понял никто из архитекторов, которые построили эти глупые домики на сваях. Самому Ле Корбюзье реализовать этот замысел полностью тоже не дали.

И еще мне сегодня утром пришла в голову такая интересная мысль: а что было бы, если бы Ле Корбюзье был только философом, только теоретиком архитектуры, если бы он ничего не построил? Если бы он оставил нам только свои тексты. Вот мне кажется, что тогда архитектура была бы гораздо интереснее. Ведь есть у нас Гинзбург, например, который построил здание Наркомфина, придумывая, повторяя Ле Корбюзье, реализуя его идеи, не дописанные в тексте, не видя их никогда, восстанавливая их в своем сознании. Это было не подражание. Это было именно развитие идей Корбюзье. А если просто брать цитаты, архитектурные уже, имеется в виду, не текстовые, это развитию архитектуры не способствует. Спасибо.

Жан-Луи Коэн: Я благодарю Андрея Миронова за то, что он написал эту книгу. Вообще это большой скандал, что в России совсем нет книг о Корбюзье. Я жду от вас, от вашего поколения критической оценки и перепечатки важных книг Корбюзье. Еще много их можно перевести и издать здесь.

Сергей Никитин: Спасибо, друзья, я хотел поблагодарить, во-первых, клуб «Петрович», а, во-вторых, всех тех, кто сидит здесь, за столом. Перечислю еще раз: Елена Гонсалес, Анна Броновицкая, Жан-Луи Коэн, Евгений Асс, Александра Павлова.

07 Декабря 2012

Похожие статьи