Андрей Клюев: Что можно назвать архитектурными утопиями? В энциклопедиях слово «утопия» обозначает место, которого нет. Оно стало распространено в XVI веке после выхода книги Томаса Мора про некий идеальный и несуществующий остров. Применительно к Москве это нечто другое. Так что же можно назвать утопией – то, что не было построено, или то, что было создано и поражало воображение?
Денис Ромодин: Это явление можно поделить на несколько категорий. С одной стороны, это могут быть концептуальные фантазии, которые возникали в периоды формирования творческой архитектуры. Прежде всего, это «бумажная архитектура», которая является частью утопии. Это творческие и конкурсные работы, дипломные работы или художественные работы зрелых архитекторов, которые не были реалистичны, но были очень интересны. Второй период этих утопий в Москве – современная архитектура, начало этого периода – 1980-е годы. Московские журналы о строительстве и архитектуре конца 1980-х годов пестрят этими утопиями. В них публиковали классические «бумажные утопии» и те проекты, которые впоследствии стали современной московской архитектурной элитой. Кроме того, это проекты, которые в силу экономических и политических соображений так и остались нереализованными и утопичными, поскольку опережали время.
Александр Усольцев: Действительно, утопия – место, которого нет. То, чего быть не может. Такими проектами болели всегда, особенно в период послереволюционного романтизма под лозунгом «мы новый мир построим». Это и время послевоенной «оттепели» – 1960-е годы, когда в проектные институты пришли новые кадры, которые рисовали что-то необыкновенное. Возьмем, например, сталинские высотки – строить их решили в 1947 году. Представители той эпохи, которые еще 2 года назад видели войну, и представить себе их строительство не могли. Тем не менее, проект был реализован. В каждой эпохе были такие примеры – с одной стороны, фантазия, с другой – ее можно реализовать. В 1960-х годах еще был Зеленоград, город солнца. Многое в нем не реализовали, но все равно построили, утопические черты в городе явно прослеживаются. Многим архитектурным прорывам Москвы мы обязаны тем мечтателям, которые мечтали о невозможном, но воплощали в реальность проекты, которые сейчас мы воспринимаем как само собой разумеющиеся.
Вероника Сычева: Говоря об утопиях, я бы хотела вспомнить Чернихова. Это человек, который создал базу для будущих утопий, по сей день он вдохновляет архитекторов. Он по сути своей был учителем, он не хотел, чтобы его заметили, он хотел, чтобы чертежи каждого человека показывали его внутренний мир. Он говорил, что то, что фантазия каждого человека индивидуальна, это и дает ту вариацию восприятия действительности, которая является источником утопий. Подытоживая слова моих коллег, хотела бы выделить 4 блока архитектурных утопий – отсутствие технической базы (нереализуем на данный момент, нет материалов, знаний о физических законах), нет финансирования (хотя есть архитекторы, которые отдают все свои средства ради реализации проектов), проекты опережают время, не пройден конкурсный отбор (идей много, а земельный ресурс ограничен).
Андрей Клюев: На данной выставке утопии начинаются с открыток, приуроченных к открытию фабрики Эйнем в 1914 году. Эти открытки выпущены кондитерской фабрикой, ставшей ныне «Красным октябрем». Они посвящены Москве XXIII века. Они сознательно изображают существующие локации Москвы в ретро-футуристичном виде. На ваш взгляд, к каким эпохам относятся первые архитектурные утопии?
Денис Ромодин: На мой взгляд, это проекты проектирования дворцовых сооружений вдоль Яузы. Это времена Анны Иоанновны. Первые серьезные утопичные проекты начинаются со времен Елизаветы Петровы, когда планировалось перестройка тех же самых дворцов вдоль Яузы, обновление Кремля. Конечно, самый знаменитый проект – проект Баженова и Казакова по масштабной реконструкции Кремля и демонтаже части стен. Это XVIII век.
Александр Усольцев: Мечтали ли первые жители Москвы в XII веке, что тут будет что-то интересное? Стопроцентно мечтали. Кто-то мечтал построить огромные терема. Но все-таки это мечта одного человека, назвать утопией это нельзя. Само понятие «утопия» появляется вместе с понятием градостроительного плана, когда появляются объединения специалистов-строителей (каменщики, плотники и так далее). Когда люди начали принимать решение не просто что-то построить, а создать «новую жизнь» на определенной местности, вписать проект в ландшафт. Санкт-Петербург – это одна большая, реализованная с допущениями, утопия. При Петре там даже мостов не было, он видел город Венецией с лодочками. После его смерти все поняли, что нужно менять проект. Москва же была более патриархальной, в XVIII веке у перестройки и утопий были большие препятствия в лице местного дворянства. В Москве была уже своя устоявшаяся жизнь, даже Грибоедов сказал, что «Москве пожар был к лицу». Только тогда Москва начала системно подходить к постройкам, появились однообразные фасады, правила землепользования и межевания. Появилась более стратегическая мысль о едином образе города – чтобы город выглядел целостно, а не множеством несочетаемых красивых построек.
Вероника Сычева: Вопрос сложный. Я бы сказала, что первые утопии появились, когда города начали смотреть в сторону монастырей. Монастыри имели передовые технологии (благодаря связи с Ватиканом [речь, вероятно, о европейских монастырях, поскольку православные монастыри с Ватиканом связаны быть не могли, – прим. ред.]). Когда это все доходило до городских изб и построек, все эти канализации и прочее, казалось, что это уже утопия. Я не могу согласиться, что утопии должны быть коллективными, а не быть «мечтой одного человека». Взять того же Петра, его утопия превратилась в утопию целого народа. [Но Петр I был все же императором, не будем забывать об этом, – прим. ред.]
Такие утопии у нас глобально появились, когда организовались архитектурные школы, производственный цех архитектурных утопий. Эта выставка демонстрирует множество технически нереализуемых проектов, например, летающие дома-коммуны. Студенты, наверно, были основным источником утопий. Да и у тех же самых архитекторов дворцов наверняка были подмастерья, которые «плодили» утопии.
Андрей Клюев: Сосредоточимся на XX веке. Если говорить о 1920-1930 годах, какую роль играли совершенно утопические идеи? Это была попытка прорваться в будущее, бурная фантазия и желание создать новое или что-то третье?
Денис Ромодин: Думаю, что это были попытки исследовательские и научные, которые заглядывали в будущее и давали базис для реализованных в будущем проектов. Эти наработки, как и в эпохи Возрождения или Просвещения, дальше ложились в основу фундаментальных наук. Все эти идеи из прошлого давали вдохновение для будущих разработок. Современники столетней давности понимали, что утопические для их предшественников идеи были реализованы. Многое, что было предложено авангардистами, легло в основу развития архитектуры и бионических идей, которые начали использовать в послевоенный период. Отражение этих идей мы видим в проектах современных архитектурных бюро – умные дома, например.
Александр Усольцев: Мы говорим о бурном развитии 1920-х годов. Да, есть проекты, которые даже нам кажутся утопичными (к примеру, летающие дома). А ведь есть и реализованные проекты, которые кажутся нам сейчас обыденными, в 1920-х годах казались совершенно немыслимыми. Например в 1912 году строился доходный дом Афремова на Красных воротах. Туда приезжал Чехов и возмущался – какой нормальный человек будет жить на 6 этаже. Для того времени строить квартиры так высоко казалось глупостью. Самые элитные этажи – 2-3. Даже с появлением лифтов это не изменилось. И вдруг в 1920-е годы говорят о строительстве небоскребов, высоких домов. Так было эффективнее и экономически целесообразнее. И эта мысль была революционна. Эти утопические проекты раздвигали границы допустимого, подталкивали людей к лучшему. В 1910-е годы эти проекты бы были восприняты в штыки.
Вероника Сычева: Не могу не отметить, что этот архитектурный бум Москвы с 1920-е по 1950-е годы был связан с ВХУТЕМАСом. Не так давно в Музее Москвы проходила выставка ВХУТЕМАСа. Это была революция во взгляде на творческую работу, когда все существующие направления объединились в один коллектив. Появились учителя (например, Желтковский), которые формировали под себя костяк молодых творческих людей, вывозили их за границу, образовывали их. Они занимались продвижением творчества за границы устоя «четырех стен». Они дали толчок для переосмысления. Когда человек творит? Когда ему плохо, и он хочет вырваться в утопию. Либо когда хорошего так много, что это изливают на бумагу. Поэтому утопии появились либо от плохой жизни, либо от безграничных возможностей творчества.
Денис Ромодин: Хочу процитировать книгу архитектора Нестерова 1958 года. В 1970-1980-е он был главным архитектором Куйбышевского района. Это книгу раскритиковали за ее утопизм. Книга называется «Москва. Юго-запад». Он рассказывал в ней о новых кварталах района, о том, как будет выглядеть город. Эти стройки были раскритикованы за утопии, но в 2020 году они нам таковыми не кажутся. «В домах через 10 лет появятся видеодомофоны, по которым можно будет поговорить с родственниками и детьми по изображению. Также по видеомагнитофону можно будет заказать и еду на дом, предварительно осмотрев блюда на специальных экранах. Еду можно будет заказать по видеомагнитофону, а велосипедист очень быстро доставит вам на дом обед или ужин из рядом находящейся фабрики-кухни. Через 10-15 лет молодые семьи не будут готовить на кухне, мужчины и женщины станут полноценными членами общества, рабочий день и досуг будут съедать время, которое раньше уходило на готовку. Через 10 лет можно будет пользоваться полуфабрикационными продуктами, либо сделать доставку». Понятно, через 10 лет это еще так не выглядело. Но в наше время это уже утопия, которая стала реальностью.
Вероника Сычева: Мне как архитектору, второе – отсутствие финансирования, не очень нравится. Поэтому не хочу заострять на этом внимание. Из примеров тому – утопичный мост с садами и малоэтажным жильем в Сити. Вместо этого сада у нас есть Багратионовский мост. В связи с этим невозможно не поговорить о людях, о которых иногда забывают. То есть работа идет в мастерской, продукт выпускается целым коллективом. Но многие забывают, что это часто инициатива одного человека, который переворачивает сознание тех, на кого его утопии влияют. В данном случае Москва-Сити тоже была совсем в другой концепции представлена изначально.
Тот же самый Новый Арбат. Он был революционным для своего времени – снос, масштабное строительство, непонятные здания-книжки, стрит-ритейл. Многие современники этот проект не приняли. Но проект реализовался, не стал утопией и изменил облик Москвы.
Андрей Клюев: Обширное утопическое наследие прошлого помогает Москве развиваться, или это препятствие для более реалистичных проектов? Это к слову о Новом Арбате, о котором были весьма противоречивые мнения.
Денис Ромодин: Вопрос спорный. Мнения очень разные, сойтись на одном сложно. Но такие проекты для кого-то вносят свежую струю мнений. Я много читал мысли современников того периода. Даже мои бабушки: одна восхищалась Новым Арбатом и его новизной в дряхлеющей Москве, другая считала это уродством и вторжением в историческую среду. Так что общего мнения не будет никогда.
Что касается того, что многие утопии находят реализацию – яркий пример – проект архитектора Чечулина. Многие идеи, которые он вложил в проект Белорусского вокзала, легли в основу реализованный постройки Дома правительства, более известного как Белый дом. Я часто смотрю на новые проекты и вижу в них отсылки к чему-то уже ранее опубликованному. Я также вижу, что многие архитекторы черпают вдохновение из своих ранних, студенческих работ, которые в силу времени и других обстоятельств было сложно реализовать. Но со временем их ранние идеи находят отражение в реализованных проектах. Тем более, что у нас сейчас небольшой кризис в архитектуре. Мы не придумываем ничего нового, черпаем вдохновение из прошлых лет. Когда я смотрю на постройки современных архитекторов, я вижу тенденции, популярные в эпоху модернизма, интернационального стиля 1950-1960-х годов.
Александр Усольцев: Я и сам не могу определиться по поводу Нового Арбата. С одной стороны, сам проект в отрыве от той среды, где его воплотили. Это невероятно классный и удивительный для 1960-х годов проект. Если бы это реализовали на другой улице, то это был бы один из актуальнейших городских проектов до сих пор. Но его организовали там, где организовали. В результате получилась эта «вставная челюсть Москвы». Многие восприняли разрушение старого города как трагедию. Другие же говорили «эти халупы нужно снести». Поэтому встает вопрос не только о том, что мы реализуем, но и где. Когда в 1970-е годы Старый Арбат решили сделать пешеходным, местные жители были крайне возмущены. Но ведь концепции пешеходных улиц разрабатывали не только для Арбата. И сейчас, когда мы приезжаем в региональные города, местные жители говорят: «А вот это наш Арбат». То есть Арбат стал нарицательным. Так Арбат изменил сознание по всему бывшему Союзу.
Вероника Сычева: Если утопий много, то это хорошо. Но только до момента, пока они не имеют серьезного влияния. То есть для студента, простого обывателя, который не несет никакой ответственности за решения, фантазировать – это хорошо. Но если вы являетесь главным архитектором города или человеком, который решает вопросы, которые повлекут за собой последствия для большого количества людей, будьте осторожнее. Большое количество утопий в голове для таких людей – это плохо. Важно, чтобы в утопии была идея, возможность реализации и получения экономической эффективности. Если этого нет, то попытка применить утопию сделает только хуже. Утопия хороша, когда от нее есть «выхлоп». Творческие люди, которые способны прогнозировать влияние утопии и проталкивать стоящие идеи, и выстреливали в истории. А бесполезные утопии не оказали переворота, не дали эффективности, не сработали. Эти утопии не были нужны.
Александр Усольцев: Любая утопия должна существовать в системе сдержек и противоречий. Чтобы она могла существовать и влиять на жизнь, но ее утопичность могли ограничивать институты и эксперты. То есть это не должна быть «идея ради идеи».
Денис Ромодин: Все утопии нужно держать в рамках. Яркий пример – подвесная тарелка на Живописном мосту. С ней теперь не знают, что делать. Этой идеей просто зажегся Юрий Лужков, все согласились, а теперь ГОРМОСТ вынужден это как-то эксплуатировать. Теперь это утопичный, нефункциональный и накладный элемент. Сейчас в этот проект пытаются снова вдохнуть в жизнь.
Андрей Клюев: Для меня самая главная утопия – Сталинский генплан 1935 года. Эта утопия воплощалась, но реализовалась не в полной степени. Давайте попробуем описать Москву, в которой были бы реализованы все утопии. Что это за город?
Денис Ромодин: Я думаю, что сам генплан 1935 года был сильно изменен, более приближен к жизни. Мне кажется, что что-то приближенное к полностью утопической Москве мы видим во фрагментах Фрунзенской набережной, первых кварталов Юго-запада Москвы. У нас бы были большие и неудобные магистрали. Мы бы получили очень критичный город без единого стиля. Ведь даже у разных властей менялась политика вкуса. Застройка получилась бы достаточно колоритная и разнообразная. Если говорить о последующих генпланах, признаки первого до нашего времени еще доживают. Например, Краснопресненский проспект, который был в генплане 1935 года, но был реализован лишь в 2000-е. Были интересные утопичные планы перестройки Москвы в 1960-е годы. В них предполагалось убрать все Садовники, сделать гладь акватории, снести половину Замоскворечья.
Александр Усольцев: Генплан Сталина – это то, от чего мы ужасаемся, приезжая в другие российские города. Это нечеловеческие масштабы, это город, созданный исключительно для транспорта. Это не город для пешеходов. Сейчас у нас всех есть фитнес-браслеты, мы много ходим, считаем шаги, поэтому нам пешеходные улицы крайне важны. В 1930-е годы люди посчитали бы это полным сумасшествием – у нас же есть автобусы и машины, гулять нужно в парках. Тем более что масштабные постройки лучше воспринимаются на расстоянии, а в то время мечтали, что в будущем мы будем передвигаться на летательных аппаратах и смотреть на город с высоты. Сталинский город был бы нечеловечным, его бы точно в процессе изменили.
Вероника Сычева: В одном из генпланов была идея, что каждый район самодостаточный. То есть работать и жить можно в одном районе, не давая нагрузку на транспортную систему. Эти идеи не такие уж и провальные, у нас у всех сейчас есть магазины у дома, доставка, фильмы можно смотреть прямо дома. Не так уж и ошибались наши предшественники. В одном интервью директор НИИ Генплана Татьяна Гук сказала интересную фразу: «Железнодорожное кольцо было запроектировано для нужд передвижения простых смертных еще 50 лет назад, но реализацию этой идеи мы видим только сейчас». Поэтому мыслить нужно другими временными категориями.
Если говорить про возможные утопии – еще больше высоток, еще больше пантеонов. У нас было бы больше культурной ценности и значимых проектов.
Андрей Клюев: Приведите примеры крупных эпохальных мероприятий в Москве, которые повлияли на облик города и перенесли утопии с чертежей на городскую землю.
Денис Ромодин: Здесь можно назвать Московский фестиваль, который прошел в конце 1950-х годов и повлиял на облик города, потому что у нас появились гостиничные комплексы в районе Окружной. Это было важно для расселения командировочных людей в Москве, сюда же можно отнести и гостиницу «Космос», которая напоминает нам об Олимпиаде. Сюда же можно отнести и архитектурную выставку Экспо, которая так и не состоялась в Москве, но повлияла на развитие выставок в нашей стране. Благодаря ей было принято решение о создании московского Экспо-центра. В 1960-е годы было принято решение о выборе территории для выставок на Красной Пресне. Тогда стало понятно, что выставочный процесс сильно меняется, что мы стали членами международного экономического сообщества, у нас уже проходят профильные выставки, а мест для их проведения у нас не было. На ВДНХ это было проводить тяжело, исторические павильоны 1930-х годов не были для этого подготовлены. Ну а Сокольники, где прошла знаменитая американская выставка 1959 года, тоже сильно повлияла на парк. Современные Сокольники – это переделка к 1959 году, тогда появилась фонтанная площадь, которая стала символом парка, это кафе и павильоны. Это и тот выставочный комплекс, который мы для различных отраслевых выставок эксплуатировали позже. Потом стало ясно, что он неудачно расположен, до него сложно добираться. Но часть этого павильона до сих пор нам служит как центр для размещения больных и людей, которые находятся на карантинной реабилитации в связи с коронавирусом. На мой взгляд, развитие выставочной отрасли в Москве и Ленинграде – это наследие Экспо, когда мы задумались, что нам нужен современный выставочный павильон. Ну и, конечно, Олимпиада, которая дала нам огромное количество инфраструктуры, объектов связи. Например, рядом с нашим музеем находится огромный бывший олимпийский пресс-центр, который сейчас используется информационным агентством и является неотъемлемой частью Зубовского бульвара. Поэтому я думаю, что все эти мероприятия находили отражение в городе.
Не только Сочи – в Милане не знают, что делать с павильонами 1962 года. Надо сказать, что в Москве эти объекты нашли свое применение. Олимпийский не стоял пустым, у нас велодорога прекрасно функционирует в Крылатском. История Олимпийского больше связана с возможностью инвестиционного наращивания этих территорий. Но Олимпийский у нас использовался как многофункциональное пространство – не только спортивная, но и концертная площадка. Лужники тоже стали многофункциональным пространством. Какое-то время он был и рынком, конечно, это не совсем верная эксплуатация комплекса, но все же… Сейчас мы получили знаковый объект.
Александр Усольцев: Большие мероприятия, проекты зданий которых еще и с умом потом используются, меняют культурный код жителей. Во-первых, у нас везде символика нашей Олимпиады, которую новое поколение, в целом, воспринимает как символ Олимпиады в широком смысле. А еще моя любимая история о том, как во время фестиваля власти возмутились тем, что делегаты поедут по Первой Мещанской улице, а в итоге у нас появился Проспект Мира. Ведь мы за мир во всем мире!
Вероника Сычева: Если говорить про крупные проекты и тот же Экспо, нужно вспомнить, что Москва подала заявку на участие в Экспо в 2030 году. Президент поддержал эту идею, поэтому у нас есть шанс принять участие. В Эмиратах, например, город глобально подошел к проведению этого мероприятия. Они сделали продление метро, чтобы на территории, которая превышает ВДНХ, создать комплекс строений. Участие приняли 192 страны. Тем, у кого не нашлось финансирования, павильоны построили сами Эмираты. Таким образом они набрали беспрецедентное количество участников мероприятия. Та же Япония, которая в 2025 году сама будет страной-организатором Экспо, представила проект того, как будет выглядеть их Экспо. Японцы предложили сделать транспортное кольцо, внутри которого расставят все павильоны.
Хочу еще поднять вопрос о будущей жизни таких крупных утопичных проектов, возможно ли их сохранить. Вот вы бы что хотели сохранить – интересные индивидуальные павильоны каждой из стран или типовые павильоны. (все в зале проголосовали за первое). Эмираты сделали отдельные павильон о том, как будет жить Экспо после выставки, она закончится 31 марта. Все снесут. Оставят только крупные значимые павильоны с дорогостоящей начинкой. Эмираты решили убрать творческие изыски, оставив стандартные павильоны, которые будут переданы позже под офисы. Изначально их проектировали под эти цели. Архитектурные же изыски заменят на многоквартирную застройку. Это я к тому, что подход к сохранению утопий у людей разный.
Александр Усольцев: Можно провести тут параллель. Возможно, все любят хорошую итальянскую мебель, заказные гарнитуры, ар-деко, но почему-то все все равно приезжают в ИКЕА. Почему? Потому что практично, за разумные деньги и функционально. Про это были советские 1920-е годы.
Андрей Клюев: Хотелось бы затронуть тему противоположных утопий. С появлением «бумажных утопий» в практику начинают входить идеи уменьшения масштабов города, гуманизации среды в нем и так далее. Хотя при слове утопия мы представляем себе что-то гигантское. Давайте подумаем, насколько маленькие изменения (переименования улиц или сохранения их исторических названий) важны?
Денис Ромодин: Сохранение города не является утопией, это закреплено законодательством, охранными статусами. Это очень реальная вещь. Что касается утопий, они стали возникать еще со второй половины 1970-х годов. В филиале Центра Гиляровского проходила выставка «Сухарева башня», в последнем ярусе экспозиции мы представляли эти утопии по восстановлению башни – от реальных идей до утопичных, где планировалось восстановить всю территорию вокруг и вписать в современный контекст. Я помню в 1990-е годы в Музее Архитектуры продавались открытки нашего современного неоклассика Филиппова, где были представлены проекты переустройства города, искусственного наложения классических и неоклассических фасадов, разборки лишних этажей зданий XX века, чтобы вписать их в существовавшую градостроительную среду. Многим зданиям хотели придать более классический вид. Например, пространство вокруг ЦДХ хотели создать более человечную сетку улиц, похожую на среду старой Москвы. Предлагали застроить Манежную улицу сеткой зданий неоклассической формы. Даже можно вспомнить недавний конкурс Зарядья, там тоже были идеи сохранения исторической среды. Таким образом поступили в Дрездене, где сейчас вокруг Фрауэнкирхе восстанавливают значимые здания. Это новодел, но сетка улиц и строительная среда восстанавливаются. Ритмика окон и масштаб зданий напоминает разрушенную во время войны застройку. Сейчас также активно обсуждается восстановление исторического ядра Калининграда. Идут сложные дискуссии по проекту «Сердце города» – нужно ли восстанавливать Кенингсбергский замок, и что делать со средой вокруг. А Москве сейчас лучше сконцентрироваться не на утопиях, а на реалиях. У нас есть спорные участки, где можно восстановить снесенное. Например, церковь Успения на Покровке, на ее месте сейчас сквер. Вопрос с Сухаревой башней остается открытым. Поэтому сейчас лучше сконцентрироваться на сохранении исторической застройки, а уже потом заняться утопическими идеями.
Александр Усольцев: У нас историческая среда в рамках всей Москвы – это очень небольшой процент площади Москвы. Это часто даже не в рамках Третьего транспортного кольца. Поэтому сохранение этой среды сейчас максимально важно. Во-первых, это культурный код. Потихоньку у нас формируется общественный запрос на создание пешеходных улиц и сохранение среды в центре. Мы перестали равнодушно относиться к городу. Нужно понимать, регионы к своим городам относятся так, как мы к Москве. Например, в Москве ни у кого нет сомнений, что конструктивизм нужно сохранять. А вот в Иваново только начали задумываться, что у них интересный город. Это важная просветительская миссия, которая идет из Москвы в регионы.
Вероника Сычева: Бытие определяет сознание. Пока границы не закрыли, мы и не ездили в Иваново. Возвращаясь к сохранению, сейчас люди работают в сумасшедшем темпе, поэтому им естественно хочется пройтись, продышаться. Поэтому и такой запрос. Я не могу сказать, что раньше люди меньше хотели что-то сохранить, люди всегда стремились к стабильности, всегда было тяжело что-то сносить. Да, мы стали больше ценить, это заслуга просветительской деятельности, но все равно. Мой взгляд таков – город и архитектура меняется под людей и их запросы.
Александр Усольцев: Поэтому я за просвещение. Планировщики должны выполнять заказ и под потребности человека, и под запросы самих планировщиков и власти. Но нужна также эстетика. Потому что без нее мы свалимся в деградацию. А в хорошей эстетике у нас возникнут новые прогрессивные идеи.
Андрей Клюев: Для меня главная утопия Москвы – это недавнее предложение раскопать Неглинку и воссоздать русло реки, среду вокруг нее.
Александр Усольцев: Людей, которые хотят раскопать Неглинку, хочется спросить – а вы по ней ходили? Вы ее видели хоть когда-то? Эту идею конкретно разрабатывали при Лужкове. Но потом поняли, что туда стекает вся дождевая и ливневая канализация, это плохо выглядит и не всегда хорошо пахнет. Поэтому на том месте сделали фонтан с лошадьми и искусственным водоемом, как напоминание того, что это Неглинная.
Вопросы из зала:
Вопрос 1: Планировалось ли выгнуть дома-книги на Новом Арбате лицом к проспекту Калинина. Почему этого не сделали?
Денис Ромодин: На расстоянии эти здания сливаются в одно полотно. Их планировалось использовать в светодиодных инсталляциях. Поэтому их «перевернули».
Вопрос 2: Сегодня очень часто повторялось словосочетание «историческая среда». Будут ли когда-нибудь районы пятиэтажек удостоены этого звания? И через сколько лет это произойдет?
Денис Ромодин: Хорошо, что вы задали этот вопрос, потому что сейчас идет обсуждение этого с Департаментом культурного наследия. Обсуждается сохранение «девятого квартала» и создание Музея Хрущевки. Он станет филиалом Музея Москвы. Мы очень на это надеемся, сейчас есть конкретный запрос от мэра Москвы. Мы не знаем, будут ли там продолжать жить жители. Мы не сохраним все хрущевки, но у нас будет комплекс, посвященный сохранению этой эпохи. Я думаю, что постепенно отношение к хрущевкам будет меняться. Это особенно заметно при сравнении с новыми постройками, где уменьшается общий метраж квартир, он уже меньше, чем в хрущевках. Если в 1990-х нам хрущевки казались тесной конурой, то сейчас идет обратный процесс. Хрущевки нам уже не кажутся такими маленькими. Есть люди, которые выкупают квартиры пятиэтажных домах в центральных районах города, которые не подпадают под реновацию, обживают их. Многие студии и издания разрабатывают и публикуют дизайн-проекты дорогих ремонтов в хрущевках. Это говорит об изменении отношения к ним. И сейчас уже понятно, что нам нужен этот музейный комплекс.
Вероника Сычева: Я бы призвала всех задуматься – есть ли в законодательной базе определение «сложившейся исторической застройки». Мы интересовались этим вопросом и поняли, что с правовой точки зрения этого сделать нельзя. Нужно либо самим придумывать определение, либо накладывать регламенты, которые ограничивают девелоперскую деятельность на зоны, которые администрация города на определенный момент считает ценными, ограничивает высотность застройки. По факту, самым живым документом, который влияет на развитие города, сейчас является ПЗЗ. Он работает с землей, имеет фактический вес на каждого землепользователя.
Вопрос 3: В 2017 году архитектурное бюро Захи Хадид представило футуристичный проект изменения района Кузьминки. Градостроители даже на этапе планирования понимали, что это утопичный проект. Но жителям он понравился. Как вы относитесь к таким проектам, возможна ли их реализация в Москве в ближайшем будущем?
Денис Ромодин: Мне эти проекты тоже понравились. Многие архитектурные бюро, которые реализовали более жизнеспособные проекты, взяли что-то из проектов бюро Захи за основу. Как показывает практика, во время архитектурных конкурсов заказчик часто берет в разработку не победителя, а собирает консорциум из лидирующих проектов. В итоге получаются интересные, абсолютно иные проекты. Я считаю, что проекты Захи нужно сохранить. Я часто сталкивался с тем, что интересные проекты со временем уходят в небытие.
Александр Усольцев: Эти проекты важно сохранять. Без них мы будем наступать на те же грабли, заниматься цикличным проектированием. А проекты Захи – это готовые референсы.
Вероника Сычева: Каждый город должен решать это сам для себя – пойдут ли такие проекты по затратам в плюс или в минус. А также понять, какой экономический эффект это произведет на территорию в будущем. Может быть, благодаря широкой известности Захи Хадид, стоило бы построить, чтобы к нам приехали иностранцы посмотреть на ее творения.
22 Февраля 2022
Похожие статьи
Технологии и материалы
Сейчас на главной
Основателя бюро SLOI Валентина Когана можно назвать самым успешным молодым архитектором Петербурга — по его проектам строят сразу несколько больших объектов, в том числе протестантскую церковь в Парголово и жилой комплекс и гостиницу рядом с Островом фортов в Кронштадте. Как успевать за глобальными профессиональными трендами, что общего у придуманного им деревянного храма с айфоном и какие КОНКРЕТНЫЕ (да, капсом!) меры помогут сделать архитектуру Петербурга лучше, специально для отдела «Петербург будущего» Собака.ru архитектурный критик Мария Элькина узнала у Валентина Когана.
