Храм купца-спасителя

Принц и садовник
В сущности, всемирной лондонская выставка стала совершенно случайно. В 1844 году в Париже прошла французская промышленная выставка. И неожиданно оказалась коммерчески успешной. Общество лондонских промышленников обратилось к правительству, предложив устроить такую же в Лондоне, но правительство интереса не проявило.
Зато проявил интерес принц Альберт, муж королевы Виктории. Однако для царствующего дома заниматься мелкими выставками промышленности Лондона и окрестностей было как-то мелковато. Принц Альберт предложил сделать выставку всемирной.
Дальнейшее развитие событий было продиктовано отношениями царствующего дома и парламента - между ними всегда наблюдались вежливые трения. Парламент не захотел грубо посылать принца. Он сделал это в деликатной форме - на устройство выставки площадью больше 20 гектаров было выделено 120 тысяч фунтов стерлингов. То есть примерно столько, сколько стоил приличный особняк. Принц объявил тендер на строительство, но ни один подрядчик близко не уложился в эту смету.
Решение было найдено уже по окончании конкурса. Его предложила фирма Fox and Henderson. Основывалось оно на проекте Джозефа Пакстона. Не архитектора, а садовника. Пакстон предложил выстроить не здание, а гигантскую оранжерею. Чугунный каркас и стекло стоили недорого, и в отведенную сумму удалось полностью уложиться.
Так возник Хрустальный дворец - гигантская оранжерея длиной в полкилометра, шириной в 150 и высотой в 35 метров. С тех пор любая выставка начинается с возведения главного павильона-аттракциона. С тех пор любой магазин начинается со стекла. С тех пор любая сказка о счастливом будущем заканчивается Хрустальным дворцом.

Призвание торгующих в рай
Совершенно неожиданно выставка превратилась в символ колоссальной силы.
Как и предполагалось, она представила промышленность многих стран - как Британской империи, так и всей Европы. В результате получился образ всемирной торговли. И что приятно - торговля всемирная, но правит ей тот, кто устраивает выставку. "Что есть Британия в этом огромном мире рядом с Пруссией, Францией, Россией? - вопрошал каталог выставки.- Островок в море. Но волны океана разбиваются о его берега. И океан становится нашим британским миром, нашей бесспорной империей". Пруссия, Франция и Россия упомянуты не случайно. Там имперская идея была представлена в более воинственном варианте. Выставка же явила образ империи, основанной на торговле.
Этот политический подтекст был приятен принцу Альберту и королеве Виктории, открывавшей выставку, но вряд ли мог увлечь все остальные страны. Основную идею выставки сформулировали не они, а сэр Роберт Пейл, архиепископ Кентерберийский, выступавший на открытии после королевы: "Я обращаю ваш взор к этому месту. Взгляните на этот дворец, на Дворец небес. 'И вознес меня в духе на великую и высокую гору, и показал мне великий город, святый Иерусалим, который нисходил с неба от Бога. Он имеет славу Божию. Светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному. Он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот. Город был подобен чистому стеклу. И не имеет нужды ни в солнце, ни в луне для освещения своего, ибо слава Божия осветила его, и светильник его - Агнец'".
Сэр Роберт в несколько сокращенном виде цитировал Откровение Иоанна Богослова. Надо признать, для этого были основания. Строение Пакстона, заполненное к тому же экзотическими растениями, ассоциировалось с садом. Европейский сад всегда был символом рая. А освещенное множеством газовых фонарей стеклянное здание еще и светилось изнутри. Так что архиепископу было бы странно не сравнить его с небесным Иерусалимом Иоанна - он выступал в жанре проповеди, где такого рода ассоциации риторически уместны.
Но архиепископ был очень буквально понят. Когда вам показывают на гигантский, превосходящий по размерам все европейские общественные здания светящийся объем из стекла и зачитывают пророчество о том, что небесный Иерусалим будет стеклянным, это сильно действует. В 1851 году Европа наконец узнала, как будет выглядеть рай. Он из стекла и стали, он светится, и он набит не ангелами и не праведниками. Он набит огромным количеством товаров, торговцев и покупателей.

Четвертый сон Аристотеля
150 лет европейские страны соревнуются между собой за то, где будет выстроен очередной рай. Из Лондона всемирные выставки путешествуют по всему миру. Париж (здесь Всемирная выставка оставила по себе Эйфелеву башню), Монреаль, Лиссабон, Осака, Ганновер. Но в России ни одной всемирной выставки никогда не было. Причина, быть может, не только в 70 годах советской власти. Сам феномен выставки был воспринят в России странно.
Бурно, маргинально и неожиданно. В 1851 году симпатичнейший лидер славянофилов Алексей Хомяков написал статью "Аристотель и Всемирная выставка". Уже по названию видно, что на выставку он взглянул с далековатых от нее позиций. Вдобавок это оказался сокрушительный разнос, причем и Всемирной выставки, и Аристотеля, которых Хомяков нашел явлениями родственными.
Ход его мысли был таков. На Всемирной выставке все страны и все товары были представлены по отдельности. Содержимое Хрустального дворца напоминало каталог, где можно было искать отдельно ботинки, отдельно Италию, и вместе это приводило к итальянской обуви. Внешний вид дворца демонстрировал полную прозрачность системы поисков. Прозрачное и разделенное на бесконечное множество подсекций целое западного мира привело Хомякова в умственный ажиотаж и эмоциональный ужас. Он увидел во Всемирной выставке воплощенную логику Аристотеля, где все разделено на категории, подкатегории, рода и виды, и отшатнулся от этого зрелища тлетворной расчлененки. "Там, где общество раздвоилось, где жизненные силы приведены в оцепенение противоположностью между жизнью и знанием... там духовные побуждения теряют свое значение, и на место их... заступает мертвый и мертвящий формализм". Это зрелище светящейся мертвечины привело Хомякова - в 1851 году! - к выводу о "загнивании Запада".
Вторая русская реакция на Хрустальный дворец последовала чуть позже, когда дворец разобрали и заново собрали в Сайденхэме (там он стоял до 1936 года, пока не погиб от пожара). Ей оказался четвертый сон Веры Павловны из романа Николая Чернышевского "Что делать?".
"Здание, громадное, громадное здание, каких теперь лишь по нескольку в самых больших столицах! Сады, лимонные и апельсинные деревья, персики и абрикосы. Но это здание - что ж это, какой оно архитектуры? теперь нет такой; нет, уж есть один намек на нее - дворец, который стоит на Сайденгамском холме: чугун и стекло, чугун и стекло - только. Как же все это богато! Весь дом - громадный зимний сад. Они входят в самый большой из огромных зал. Половина его занята столами, столы уж накрыты - сколько их! Великолепная сервировка. Все алюминий и хрусталь. Вечер в полном своем просторе: самая пора веселья. Шумно веселится в громадном зала половина их, а где ж другая половина? 'Где другие? - говорит светлая царица.- Они везде; многие в театре, иные рассеялись по аудиториям, музеям, сидят в библиотеке; иные в аллеях сада, но больше, больше всего - это моя тайна. Ты видела в зале, как горят щеки, как блистают глаза; ты видела - они уходили, они приходили; они уходили - это я увлекла их, здесь комната каждого и каждой - мой приют, в них мои тайны ненарушимы, занавесы дверей, роскошные ковры, поглощающие звук, там тишина, там тайна; они возвращались - это я возвращала их из царства моих тайн на легкое веселье'".
Многие подозревают, что счастливые обитатели Хрустального дворца у Чернышевского в этих потаенных комнатах занимаются сексом. Николай Гаврилович отнесся к Хрустальному дворцу гораздо позитивнее, чем Алексей Степанович, но тоже понял его своеобразно. Дворец оказался образом социализма, а сам социализм конкретизировался в образе свободной любви. Указывают на сходство сна Веры Павловны с борделем, но это принципиально неверно. Чернышевский полностью исключил из Хрустального дворца идею товара, поэтому аналогии с проституцией здесь абсолютно неуместны.
Казалось бы, эти реакции глубоко маргинальны. Но они полностью определили традицию отношения к стеклянной архитектуре в России. Она воспринималась либо как образ социализма, либо - как мертвящий формализм загнивающего Запада. Ни то ни другое не связано с движущей силой Всемирной выставки - всемирной торговлей.

Прозрачная власть
Глядя на изображения Всемирной выставки 1851 года, на викторианских дам и оранжерейные растения, вначале видишь за этим безнадежно утраченный XIX век. Однако же выстроенный Пакстоном образ не изменился по сю пору, рай для современной цивилизации выглядит так же, каким он явился 150 лет тому назад.
Этот образ уже не связан с выставкой, он распространился на город в целом. Самые крупные реконструкции европейских столиц - миттерановский Париж или сегодняшний Берлин - выстроены по одной схеме. Это гигантские объемы из стекла, которые как бы не оставляют от города стен. Одни окна и витрины.
На первый взгляд эта прозрачность производит впечатление фантастической открытости западных демократий. Но именно с помощью этой открытости репрезентирует себя власть. Как ни прозрачны объемы стеклянной пирамиды, возведенной в центре Лувра при Миттеране, как ни прозрачны поднявшиеся сегодня над Шпрее объемы министерства внутренних дел объединенной Германии, они не оставляют никаких сомнений в том, что это символы сильной власти.
Секрет такой репрезентации открыт в 1851 году в Лондоне. Из-за того что садовник выиграл тендер на строительство выставки, возник новый образ и новое предназначение европейской империи. Все империи строили рай, и все императоры были помазанниками Божиими. Британская империя неожиданно для себя рассказала, как это делается при капитализме. Империя строится как управление товарными потоками, а рай выглядит как товарное изобилие. Мир контролирует не тот, кто сидит в неприступной крепости. Мир контролирует тот, кто управляет прозрачностью.