Судьба деревенщика

Аптекарский приказ музея заполнен странными фигурами из картонных ящиков. Форма их рваная и гнутая, они неустойчивы и заметно собираются развалиться, если до них дотронешься. На них не вполне понятные красочные пятна, иногда подтеки, иногда мазки щетинной кистью. Иногда они складываются в опознаваемые предметы — окна, трубы домов, углы комнат, иногда остаются вполне неопознанными. Краски иногда очень активные — синие, красные, иногда, напротив, неопределимо серые.

Пришедшие на вернисаж ценители Кошлякова были отчасти ошарашены. Кошляков прославился панно, в которых почти имперская монументальность сочеталась с тонкой лирикой. Картина руинировалась рваными подтеками краски, наложением просвечивающих друг сквозь друга акварельных плоскостей и форм, коллажными вклейками ксероксов, но за этими руинами прочитывались величественнейшие площади Рима, Флоренции, Москвы, исполненные классической гармонии и таинственности виртуозных перспективных построений. Эти образы читались как ясное доказательство достоинства ностальгии — когда ясно, что высокая классическая культура уже стерта шумом последующих времен, но сама ностальгия по ней способна по-прежнему вызвать к жизни образы большой силы.

Вместо этого — бесформенные картонные объемы. Два пути, открывающиеся для восприятия этого нового поворота, равно разочаровывали. Либо это продолжение темы, которая в принципе предполагала последовательное увеличение деструкции. Тогда результатом оказалась деструкция самой картинной плоскости, и перед нами воспоминание о классике, которое заключено уже не столько в визуальном, сколько в тактильном переживании: еще остается форма, еще остается объем, но форма и объем чего — уже неясно. В этом случае жаль скоропалительной неумолимости художественной логики — с деструкцией можно было и подождать. Второй путь предполагает, что Кошляков тему полностью сменил и это движение к чему-то совершенно новому. Что тоже жалко, потому что хотя стремление к новым горизонтам принято приветствовать, но не всегда приятно, когда за этими горизонтами остается земля настолько прекрасная.

В этих ностальгических размышлениях о потерянной кошляковской ностальгии публика и прогуливалась среди его новых картонных ящиков, изогнувшихся в абрисах одновременно и острых, и каких-то бессильных, как это вообще свойственно мятому картону. По мере прогуливания фигуры обнаружили новое качество. При всей своей остроте и цветности они оказались не агрессивными, а довольно лиричными, как бы располагающими к рассматриванию. Кошляковская кисть обладает таким свойством, что у него мазок не столько цвет, сколько след — дождя на водосточной трубе, мокрой сажи на трубе печной, пыли на окне, выцветания краски на стене. Чувствовалось, что эти объекты как-то пожили, как-то уже свыклись со своей бесформенностью, не навязывают ее зрителю, а скорее сами раздумывают, чего это они такие. Хотя и не замыкаются в себе, и в принципе готовы этими раздумьями поделиться. Так что вместо агрессивности авангардных форм возникла странная комбинация радушия и погруженности в себя.

Мне кажется, что при попытке подобрать этим объектам значение, это настроение надо рассматривать как решающее. Предыдущая выставка Валерия Кошлякова в России называлась «Изба» (она проходила в галерее Гельмана). Там он скотчем на стенах нарисовал интерьер избы. В данном случае это важно как указание на деревенскую тему.

Вообще-то деревне свойственно такое настроение. Долго простоявший деревенский сортир приобретает форму и авангардную (в силу нарушения всех законов тектоники), и философичную — он как бы выражает своей позой неминуемость своего ухода в небытие. Все эти странные трубы с подтеками, немыслимо покосившиеся углы, трудно опознаваемые предметы (стойла, пойла, била) — все это такой раздумчивый самопогруженный авангард, несущий на своей поверхности следы длительного воздействия бытия — смытости и потертости.

Поэтика Кошлякова — это обнаружение в мусоре актуального состояния действительности больших художественных идеологий. Так в современных городских видах Рима или Москвы у него из тумана прорастали античные форумы и храмы. Но помимо империи классицизма есть еще одна — империя авангарда. И поворот, который совершил Кошляков,— это обнаружение той среды, в тумане которой вдруг концентрируются авангардные образы.

Последнее время многие замечали, что классический русский авангард то ли умер, то ли куда-то делся. Некоторые даже говорят, что с философской точки зрения его никогда не было. Но Кошляков нашел, где он теперь. Он раздумчиво и лирично догнивает формами деревенских строений.