Архитектура с легким отклонением. Александр Бродский принят в музей

Ресторан "95 градусов" построен в Бухте Радости, на берегу канала Москва-Волга. Это очень странное сооружение. Из воды торчат сваи, на них в три уровня висят открытые навесы-этажи. На последнем располагается остекленная железная кабинка. Все сваи забиты под углом 95 градусов, откуда и название ресторана, кажется, что постройка слегка покосилась. На открытой воде она отчасти напоминает корабль, зимой же над льдом производит несколько сюрреалистическое впечатление. Особенно в фотографиях (которые, собственно, и передаются в музей) Юрия Пальмина - наверное, лучшего на сегодняшний день архитектурного фотографа, удостоившегося на вернисаже отдельных аплодисментов.

Разговор о здании всегда начинается с рассказа о том, на что оно похоже. Есть, скажем, жанр жилого дома. Все мы знаем, как выглядит дом, а данный архитектор сделал его так. Есть жанр ресторана, а вот Бродский сделал его так. Так легче понять специфику художника. Специфика Бродского, однако, в том, что он создает настолько сильные и нестандартные художественные миры, что сопоставить их не с чем. Больше всего это похоже на его собственные офорты, где все вертикали как бы чуть-чуть под углом, а след рвущей край офортной иглы создает ощущение какой-то органической фактуры - то ли неструганых досок, то ли ивовых прутьев, то ли ржавой металлической арматуры. Так и сделан этот ресторан.

Его здание может что-то отдаленно напоминать, но именно что-то и отдаленно. Отдаленно он напоминает свайные поселения доисторических племен. Отдаленно он напоминает корбюзианское сооружение из стоек и балок с открытыми террасами, галереями, лестницами. Отдаленно он напоминает окруженный колоннами греческий храм. Отдаленно он напоминает сумрачные готические сооружения с их улетающими вверх пучками тяг. И так далее. Только все это именно воспоминания, прообразы которых читаются неясно, словно сквозь сон. Балки и сваи, из которых все это создано, трачены временем, у них такой вид, будто их уже где-то использовали, выкинули, и они приплыли по воде.

Человек сидит на берегу реки, и к берегу прибивает разные вещи. Все они когда-то чем-то были, греческими храмами, готикой, хай-тековским остекленным этажом какой-то современной виллы, а теперь это уже ничего, просто кусок вещества, но вещество вроде бы помнит, чем оно было. Но помнит неясно, как может помнить кусок дерева pyки, которые его строгали давным-давно.

Искусство Бродского можно назвать посткатастрофическим или даже искусством причалившего Ковчега. Предыдущая выставка Александра Бродского в том же музее была четыре года назад, и тогда он наполнил зал бесчисленным количеством вылепленых из глины бытовых предметов- книжек, детских игрушек, очков, пишущих машинок и пивных кружек. Они покрывали весь зал, и они выглядели как античные обломки, собранные при раскопках Помпеи. Был некогда мир советский, досоветский, мир искусства и вселенского Ренессанса, всякий, который мы знаем или помним, и он весь уничтожен катастрофой. А мы почему-то спаслись, и теперь прибой выбрасывает к берегу останки.

Специфика положения причалившего в том, что вещи меняют свою конфигурацию, вернее, значение - они все становятся бесконечно дорогими свидетельствами ушедшего, и детский слюнявчик здесь равнозначен античной капители. То, что была катастрофа, открыл не Бродский - это опыт каждого человека, прожившего в России последние десять лет. Но Бродский открыл совершенно особую интонацию посткатастрофического состояния. А именно, что в этом собирании останков былой катастрофы возможно найти и гармонию, и свет. Вот ты сидишь в странном покосившемся на 95 градусов сооружении, то ли на причале, то ли в готическом соборе, то ли в пережившем бомбежку здании Корбюзье, наверху, над тобой, какой-то обглоданный рекой и проржавевший кусок архитектуры Фостера, все это вроде бы грустно, но на самом деле не так. На самом деле - легко. Река, лес, скрипящие полы - вроде как убежал от всего за город, на старую пристань, в детство, и все, что тебя волновало там, в городе, вроде бы и при тебе, но больше не волнует, а остается воспоминанием. Бродский удивительным образом находит для посткатастрофического человека место, в котором хорошо.

Плохо другое. Александр Бродский сегодня, после получения первой премии на конкурсе современных художников в Милане, наверное, самый знаменитый русский художник. Он выражает именно современный русский опыт и делает его общечеловеческим, как это сделал Кабаков с опытом коммуналки. Историю сегодняшнего русского искусства будут писать по его работам. Но при этом свою речь на вернисаже он начал так: "Для меня как для молодого, начинающего архитектора это был первый опыт, который много мне дал".

Понятно и даже хорошо, что Бродский не вписался в поздносоветскую архитектуру, это и позволило ему стать "бумажным архитектором" с мировой известностью благодаря выигранным им тогда международным концептуальным конкурсам. Постсоветская ситуация оказалась не лучше, потому что машина государственно-чиновничьего проектирования осталась незыблемой. Но самое ужасное происходит сегодня. Эта машина оказалась не в состоянии произвести ни одного сколько-нибудь заметного в художественном отношении здания, а как выяснилось, они все же нужны. Нужны для престижа страны, для привлечения иностранных инвестиции, для того, чтобы здание работало как аттракцион. Но поскольку своих архитекторов-художников мы вроде как вытравили, теперь для этого приходится приглашать иностранных звезд. В Сити в качестве звезды-приманки приглашают Ренцо Пьяно (Renzo Piano). Для Мариинского театра приглашают Эрика Мосса (Erick Moss). Для Эрмитажа - Рема Коолхаса и Фрэнка Гери (Rem Koolhas, Franck Gerry). Все это замечательно, но хочется кричать: спасите бумажников!

Таких выросших из бумажной архитектуры великих русских мастеров как минимум трое - Александр Бродский, Юрий Аввакумов и Михаил Филиппов. Это их место и их заказ. Это русские, живущие здесь архитекторы, всю жизнь создающие уникальные художественные миры, которые и поражают, и привлекают, и работают как аттракционы, и определяют художественный престиж страны. Они как раз и не вписались в систему чиновников-проектировщиков, потому что строили свою уникальную, не заимствованную ниоткуда архитектуру. Так нельзя, это же национальный позор, когда архитектор, удостоенный в Милане звания лучшего художника Европы, на родине начинает свою речь словами молодого и начинающего.