В красоте ли счастье? Беседа с Питером Айзенманом

Уж очень увлеченно он рассказывает о философских, лингвистических и математических влияниях на свои архитектурные создания. Эстетические аспекты его будто бы и не интересуют. Мы обсуждали его Город Культуры Галиции в Сантьяго-де-Компостела, Испания. И я сказал, что этот эффектный проект мне представляется весьма выразительным, даже красивым произведением архитектуры. Такое откровение вызвало у мастера некоторое недоумение, даже растерянность. Он явно не ставил перед собой столь тривиальную, по его мнению, задачу – всего-навсего создать красивое архитектурное произведение. Красота в архитектуре и искусстве для него почти китч – красивость, украшательство – пустое декорирование – то есть занятие не достойное большой архитектуры. Соглашусь с тем, что жесткая, концептуальная и сконцентрированная на внутренней проблематике архитектура Айзенмана вызывает самые разные эмоции, но ее вряд ли можно назвать красивой. Однако его проект в Сантьяго – приятное исключение.  
Уже после своего визита к Айзенману я наткнулся на интересную фразу в книге “Архитектура счастья” Алана де Боттона (Alain de Botton): “Мы должны признать, что на вопрос – что такое красота, во-первых, невозможно ответить, а во-вторых, стыдно и недемократично его даже задавать.” Алан де Боттон, безусловно, прав. Вряд ли противоречивое, многообразное, и, главное, непрерывно меняющееся современное общество способно выработать единое и устраивающее всех определение красоты. Возможно, идея такого определения устарела в принципе. И все же я задал этот не совсем корректный вопрос своему собеседнику и получил на него весьма неожиданный ответ.
Комплекс Города Культуры Галиции в Сантьяго-де-Компостела, заказанный министерством культуры этого региона, возводится по проекту, который победил в международном архитектурном конкурсе. Айзенман выиграл его в 1999 году у таких соперников как Рэм Кулхаас, Даниель Либескинд, Жан Нувель, Доменик Перро и других суперзвезд. Архитектор Сандра Хемингуэй (Sandra Hemingway) ведет этот проект в мастерской Айзенмана с самого начала и, несмотря на то, что начавшееся в 2000 году строительство может затянуться еще лет на пять, надеется довести его до победного конца. Она рассказала мне о процессе дизайна самого большого и сложного из всех ранее реализованных проектов Айзенмана.
Каждый свой проект Айзенман ведет как студенческий. Объявляется задание, сотрудники погружаются в работу, объединяются в группы, предлагают самые разные концепции, потом выставляют свои находки на всеобщее обсуждение. Айзенман лишь комментирует представленные ими идеи и указывает своим помощникам на возможное развитие. Так продолжается до тех пор, пока не возникает нечто. Вот почему проекты в его студии всегда разные.
Идею наслоения различных следов, найденных на участке, причем не только визуальных, но и исторических, символических, абстрактных, гипотетических и так далее, Айзенман развивает давно и последовательно. Наибольшее влияние на архитектора оказал французский философ Жак Деррида, автор теории деконструктивизма, отрицающий существование абсолютного начала и утверждающий, что любому началу предшествует какой-либо след или сплетение следов. Деррида утверждал: “Нет ничего, что бы существовало раньше всего остального. Нет единой правды. Не существует абсолютного начала. Все открыто перед следами начал. До того, как появилось что-то, существовал след чего-то. До того, как появилось что-то, этого чего-то не было. Отсутствие всегда предшествует присутствию, потому что не было бы присутствия, если бы первоначально не было отсутствия”.
Команда Айзенмана под началом Сандры Хемингуэй выявила на своем участке четыре подобных следа: топографию холма на строительном участке, отведенном под новый комплекс; сеть улочек исторического центра Сантьяго-де-Компостела; абстрактную декартовскую сеть и символический знак города – ракушку моллюска. Затем все эти не связанные между собою следы были объединены в сложное сплетение, чтобы создать воображаемый участок, который в итоге стал настоящим. Другими словами, началом проекта является не физический участок, отведенный под строительство, а следы, – согласно теории Дерриды и интерпретациям Айзенмана – найденные на этом участке и вокруг.
Любопытно, что интригующая тектоническая форма возникла независимо от запланированных функций комплекса в процессе манипуляций абстрактными диаграммами следов. Такой подход присущ всем проектам мастера. Отличие же проекта в Сантьяго в том, что здесь был задействован ландшафт, в результате чего образовался почти естественный симбиоз архитектуры и природы. По словам Сандры, заказчик буквально влюбился в полученную форму, и судьба конкурса была решена, однако с одним условием – заказчик потребовал, чтобы реализованный объект абсолютно соответствовал конкурсному проекту. Для этого он оставил конкурсный макет в своем кабинете. 
Так начинался многолетний путь от проекта к строительству. Следует отметить, что на конкурсной стадии проекта внешний облик комплекса совершенно не соответствовал тому, что предполагалось разместить внутри. Чертежи фасадов, интерьеров и макет весьма условно соответствовали друг другу. Цель заключалась лишь в том, чтобы заинтриговать заказчика необычной динамичной формой, а не убедить его в окончательности найденного варианта. Однако делать было нечего – архитекторы сканировали трехмерную копию макета и, вернувшись в Нью-Йорк, приступили к разработке проекта от обратного – от внешних параметров к внутренним. В разное время над дизайном этого сложнейшего проекта (площадь – сто тысяч квадратных метров, бюджет – полмиллиарда долларов) в офисе Айзенмана трудились денно и нощно до 35 архитекторов.
Сегодня объекты Культурного города находятся на разных стадиях строительства, а здание Архива полностью закончено и уже функционирует. Архитекторам удалось отстоять первоначальную форму комплекса и придумать множество интересных решений внутри. Комплекс образуют три пары зданий: Музей истории Галиции и Технологический центр, Музыкальный театр и Административный Центр, Национальная библиотека Галиции и Архив печатных изданий.   
Нужно сказать, что значение Культурного города для Сантьяго-де-Компостела, где проживает менее ста тысяч человек, трудно переоценить. Конкурс проходил вскоре после завершения строительства Музея Гуггенхайма в Бильбао, успех которого породил настоящую истерию в стремлении малых городов по всему миру построить у себя собственный “Бильбао” – архитектурный эксперимент для привлечения туристов. Ведь Сантьяго считается третьей по значимости Христианской святыней после Рима и Иерусалима. Ежегодно пилигримы со всех концов света отправляются в знаменитый городской собор, где хранятся мощи апостола Якова, одного из учеников Иисуса. В следующем году, 25 июля – день великомученика Святого Якова – выпадает на воскресенье. В такие Священные годы “Jubileo” всем паломникам Бог дарует особую милость – полное отпущение грехов, вне зависимости от их тяжести, и прощение. По некоторым оценкам в город прибудет до восьми миллионов человек! Появление нового культурного форума не только сделает более интересным досуг местных жителей и многочисленных паломников, но и привлечению новых туристов со всего мира.

Первый вопрос, который я адресовал самому Айзенману в его нью-йоркской студии, касался следов, выявленных на строительном участке и вокруг него. Почему такие следы представляют большую ценность, чем сам участок?

Питер Айзенман: Потому что если вы не верите, в существование абсолютного начала, метафизики и трансцендентности, то вы вынуждены признать утверждения Дерриды, и тогда, все эти невидимые следы очень важны. Они позволяют построить проект, который не основывается полностью на физически реальном участке. К примеру, Фрейд сказал, что Рим – это не то, что мы видим сегодня, а это множество слоев истории и места. В этом и состоит моя концепция ландшафта. В каждом проекте мы подвергаем сомнению метафизический характер реального участка. В этом состоит особенность нашего подхода. Такой подход не обязательно самый лучший. Он в принципе иной. 

Владимир Белоголовский: Считаете ли вы, что люди смогут распознать и определить эти следы? 

ПА: Конечно. Я, безусловно, хочу, чтобы люди чувствовали эти следы и распознавали их. Те, кто видел проект вживую, рассказывают, что они чувствуют происхождение этих следов. 

ВБ: Вы заметили как-то, что архитектура должна подвергать сомнению традиции, быть критичной и – наибольшее противоречие – она призвана создавать места, но вместо этого смещает их. Какие смещения происходят в Сантьяго?  

ПА: К примеру, там есть большая часть интерьера, где пол покрыт отражающим стеклом, а стена облицована камнем, отражение которого заставляет вас поверить, будто вы идете по каменному полу. Смещение происходит прямо у вас под ногами. Крыша нашего здания – это часть холма. Мы снесли холм, построили здание, накрыли его крышей, и все снова выглядит как холм. А пол внутри – вовсе не земля. Поэтому мы постелили поверх него стекло, в котором отражается настоящая земля, находящаяся над вашей головой. Как видите, мы придумываем собственные комментарии, ставя под сомнение такие условности, как земля, пол, стены, фасады, интерьеры и прочее.

ВБ: Скажите, считаете ли вы свое создание красивым?

ПА: Я скажу вам так: находиться там, гулять там – это заставляет испытывать изумление. Этот проект совершенно не похож на мои предыдущие работы. Масштаб совершенно потрясающий… Это невероятно… Вообще, я не уверен, что я понимаю, что такое красота. Я бы сказал, что все это очень эффектно, очень чувственно…

ВБ: Но вы пытались сделать свой проект красивым?

ПА: Нет, не пытался. Я никогда не пытаюсь сделать что-то красивое.

ВБ: Вы хотите сказать, что ваши проекты создаются под влиянием теоретических идей, а не эстетических предпочтений?

ПА: Они развертываются.

В.Б.: Но разве вы не пытаетесь слегка подправить конечный результат, чтобы добиться определенной привлекательности?

ПА: Нет, я так не думаю. Нет, совсем нет. Конечно же, нас интересуют детали. Но это не то, что делает проект красивым. Это лишь мелкие детали…

ВБ: В любом случае, мне этот проект представляется красивым, потому что он выстраивает поэтическую связь с ландшафтом.

ПА: Секундочку, я не сказал, что этот проект не красивый. Я просто не привык использовать этот термин. Я думаю, что если вы окажетесь там, то вы скажете – это так красиво! Позвольте мне задать ваш вопрос Сандре (Сандра Хэмингуэй присоединяется к нашему разговору). У нас возник вопрос, на который, пожалуй, только ты сможешь ответить. Я хочу получить по-настоящему правдивый ответ, а не ответ Питера Айзенмана. Думаешь ли ты, что проект в Сантьяго красивый и, если да, то стремились ли мы к этому сознательно? 

Сандра Хэмингуэй: Я не думаю, что этот проект красивый с точки зрения традиционного понятия красоты.

ВБ: Почему? Вы стремились сделать его красивым?

СХ: Мне кажется, это провокационный проект, и он наталкивает на многие ассоциации, что само по себе красиво.

ВБ: Потому, что формообразующая идея красива, или потому, что этот проект приятно лицезреть и он красив как вещь?

СХ: Я не думаю, что это так просто. Я не знаю, что такое – красивая вещь.

ВБ: Вы знаете это, когда эта вещь перед вами.

ПА: Я знаю, что когда я бываю там, я чувствую – вау! У меня перехватывает дыхание… Но это не красота.

СХ: Нет, это не красота. Это нечто. Нечто ассоциативное… Этот проект изменяет ваше пространственное ощущение и отменяет всякие ожидания. Красота же подразумевает некоторое предвкушение. А этот проект разрушает любые предвкушения. 

ПА: И не согласишься ли ты со мной Сандра, что именно так все и случилось? Мы не спроектировали это нечто. Мы были сами удивлены результатом, не так ли? Мы контролировали детали, но не развитие проекта в целом.

СХ: Поскольку я провела столько лет внутри проекта, я не могу сказать, что я была удивлена формами пространств, но я была очень удивлена, когда почувствовала мощь этого места.

ВБ: И все же, осознаете ли вы свою причастность к дизайну этой вещи, или своим возникновением она обязана вашим компьютерам?

СХ: Нет, конечно же, это был намеренный и сознательный дизайнерский акт. Мы, безусловно, задумали ряд правил, по которым проект был сформирован, но конечный результат полон неожиданных сюрпризов: двойные изгибы, складки, отражения, наклоны, скрытые межпространственные карманы и самые разные совпадения и стечения обстоятельств. Все это случилось само собой. Мощь этих моментов не была преднамеренной. Все это чрезвычайно кинетично и динамично.  

ПА: Мы стремились, чтобы каждое здание ассоциировалось по-своему и чтобы весь комплекс вызывал чувство необычности и непонятности. Этот проект скорее величественный, чем красивый. Многие из его сильных моментов не могли быть предугаданы и спроектированы. Каждый раз, когда я бываю там, я нахожу что-то новое.

СХ: Мне кажется, красота – это очень пассивный термин, а это место не спокойное, не комфортное и отнюдь не безмятежное. Эти пространства очень неопределенные и многосмысленные. Там много напряженности. Мы много работали с непрерывно меняющимися сокращениями и растяжениями между очень компактными и импульсивными пространствами. Мне кажется, этот проект очень глубокий. Мы стремились заинтриговать людей интеллектуально.  

ПА: Я не думаю, что этот проект нужно рассматривать как вещь – нравится, не нравится. Но если вы отправитесь туда, вы почувствуете, что перед вами нечто. 

ВБ: Вы – один из немногих архитекторов, подвергающих сомнению основные устои и традиции, на которых зиждется архитектура. Чему вас научил Сантьяго, и что он вам позволит сделать в вашем следующем проекте?

ПА: У меня нет множества идей. Мне кажется, Сантьяго был новой идеей для нашей мастерской. Не забывайте, что этому проекту уже десять лет, и мы уже сделали три или четыре проекта, которые можно назвать вариациями идеи Сантьяго. Мы не можем сказать, чему конкретно мы научились. Нам еще предстоит это выяснить. Мне кажется, что идея интеграции здания с ландшафтом – очень многообещающая идея.   

Самое ценное в проекте Айзенмана то, что его воображение привлек ландшафт. Природа всегда была главной музой архитекторов. Природа – бесконечно многогранна, рациональна и красива, и никакая архитектура не способна соперничать с ее органичностью и божественной красотой. Именно поэтому архитектура и стремится к новым поэтическим решениям интеграции с природой. Конечно же, Алан де Боттон прав – нам вряд ли когда-нибудь удастся договориться о том, что такое красота. Но он не прав в том, что не стоит задавать этот вопрос. Задавать его нужно хотя бы для того, чтобы не настало время, когда такой вопрос окажется второстепенным. Как говорил Стендаль: “Красота предвещает счастье”. А значит, при отсутствии красоты в жизни, человек не может быть по-настоящему счастливым.