Мариинский тупик

Как они видят Россию

Строитель Национальной библиотеки в Париже и олимпийских стадионов в Берлине, личный друг президентов, премьеров и канцлеров, француз Доминик Перро предлагает выстроить в Петербурге огромную металлическую гору. Гора выглядит отчасти как кокон, из которого должно что-то вылупиться, отчасти как кристалл. Внутри кокона располагается черный параллелепипед, в котором, собственно, находится новый театр. Зачем он укрыт коконом — не очень понятно: между стенами театра и укрывающей его структурой образуются щели удивительных форм и неясного назначения, которые нужно освоить. Чем, сам Перро пока не знает. Это пространство, по его мнению, вызов для города и вызов для театра; осваивая его, они должны себя показать. Россия — гигантское бесформенное пространство, которое еще предстоит понять.

Великий архитектор Швейцарии и Италии Марио Ботта, портреты которого, кажется, скоро станут печатать на деньгах, предлагает выстроить театр в виде огромного каменного блина, мощью и бесформенностью отчасти напоминающего средневековые русские крепости. Там, в крепости, Валерий Гергиев с труппой сидит подобно феодальному герцогу, предельно таинственный и отгороженный от города. Над этой стеной парит огромный стеклянный прямоугольник (в нем разнообразные вспомогательные помещения). Выглядит так, будто земля и небо Петербурга поменялись местами: прямоугольные кварталы стали светящимися миражами, а облака — каменной твердью. Россия — страна наоборот, где перевернуты земля и небо и где люди, сидя в мощной бесформенной земле, мечтают о небесном порядке прямоугольников.

Сравнительно молодое, но уже очень известное дарование из Голландии, Эрик ван Эгерат, предложил театр под названием «Рука ангела». Автор настоящего текста ошибся в интерпретации образа и счел, что две колоссальные ладони, охватывающие вход в театр,— это образ аплодисментов. Однако он не учел, что с одной стороны у ладони один палец, а с другой — два. Все объяснил Валерий Гергиев; когда главный архитектор Петербурга Олег Харченко подвел его к проекту, он улыбнулся и изобразил рукой, будто держит скрипку. Стало ясно, что театр изображает крупную обобщенную скрипку.

Зато уже практически мифологическая фигура, профессор из Австрии Ханс Холляйн, совершивший в архитектуре постмодернистскую революцию еще в эпоху позднего Брежнева, сделал свой образ более наглядным. У него театр похож на очень большой рояль.

Образ России у обеих звезд похож, он чист и светел, здесь люди как дети, они думают, что музыкальный театр должен быть похож на музыкальный инструмент. Хорошо, что в качестве темы для международного конкурса в Петербурге не избрали родильный дом.

Гуру из Японии, культовая фигура 70-х Арата Исодзаки, наоборот, сделал очень абстрактный театр. В 20-е годы русские авангардисты, несколько оторвавшись от земных реалий, проектировали будущие здания для расселения коммунистического человечества по Вселенной, и называлось это «планиты землянитов». Это были разноцветные супрематические плоскости, наслаивавшиеся друг на друга. По мнению сэнсэя, дерзновенный полет мысли Малевича, Лисицкого и Леонидова был трагически прерван тоталитаризмом, и теперь он его продолжает. Его театр именно что «планита землянитов», почему-то присевшая на берегу Крюкова канала. Образ России — раннеперестроечный, страна освобождается от тоталитарности и прямо продолжает искусство эпохи ленинских норм.

Главное, что поражает— отсутствие Петербурга. Ни одна из звезд Петербургом особенно не заинтересовалась, что естественно, но страшно жалко. Естественно потому, что современная западная архитектура не рассматривает российскую школу как значимого собеседника — для них мы третий мир, которому нужно показать современный западный стандарт. Раз так, зачем оглядываться на контекст, нужно построить современный театр так, как будто он стоит нигде — в Каракумах, в Африке, в Австралии— неважно. Жалко потому, что это очень обеднило их проекты. Чем сильнее вызов, тем значимее ответ, здание, соревнующееся со стоящим рядом шедевром, заводит любого архитектора сильнее, чем здание в чистом поле. По-своему это действительно лучшие в мире архитекторы, и из их столкновения с архитектурой Питера могли родиться шедевры. Но они проглядели Санкт-Петербург, и здания, ими предложенные, не сравнимы с теми проектами, которые когда-то сделали их звездами. Для их собственного творчества «Mariinsky II» стал одной из рядовых работ, которые включают в общий портфолио, но выбрасывают из «The best of...».

Запоздалая победа Эрика Мосса

Действия петербургских властей выглядят крайне странными. Они не объяснимы никакой логикой, кроме человеческой. Здесь необходима предыстория.

Два года назад бывший председатель Госстроя РФ Анвар Шамузафаров пригласил для проектирования театра американского архитектора Эрика Мосса. Тот сделал крайне вызывающий, провокативный проект, театр-взрыв, гигантские стеклянные мешки, вываливавшиеся из прямоугольного объема театра наружу, в город.

Тогда петербургские архитекторы встали на дыбы — наносится оскорбление нашему великому национальному наследию, никому не известный американец разрушает среду Петербурга. Фигуру Мосса объявили дутой, его приглашение -  преступным и коррупционным, его архитектуру — возмутительной. «Его слава создана московскими журналистами»,— заявил председатель комитета по охране памятников Санкт-Петербурга Никита Явейн. Мосс тем временем получил седьмое место на конкурсе на восстановление WTC в Нью-Йорке, то есть вошел в десятку главных архитекторов мира.

Главный архитектор Петербурга Олег Харченко потребовал международного конкурса, с помощью Германа Грефа удалось полностью нейтрализовать еще не снятого тогда Анвара Шамузафарова и при поддержке министра культуры Михаила Швыдкого объявить заказной международный конкурс с бюджетом в полмиллиона долларов. Сначала с логикой сторонников конкурса можно было согласиться. В конце концов, поддерживать Эрика Мосса можно было только на фоне того убожества, которое предложили петербургские архитекторы. Архитектурная школа Петербурга—это иногда чрезвычайно изящные и рафинированные решения на уровне проектов, но на уровне того, что реально построено (половина построенного — в соавторстве с главным архитектором города), это малоубедительно. Но тут главный архитектор и не требует передать заказ своим — он требует международного конкурса. Действительно, может быть, стоит отказаться от американского радикала и попробовать поискать европейских архитекторов, которые способны качественно взаимодействовать с традиционной городской средой. Но дальше происходит нечто странное. В списке приглашенных к участию зарубежных архитекторов нет ни одного, который отличался бы этими качествами. Ни одного, кто строил оперные театры Европы. Позвали тех, чья репутация основана как раз на способности к радикальному жесту, кто взрывает городскую среду и создает аттракционы невиданных и невероятных пространств. В Европе такие здания, разумеется, строят, и это действительно лучшие европейские мастера. Но зовут их в специфических случаях. Когда нужно реабилитировать какой-нибудь промышленный район у окружной дороги, заброшенную военную базу на острове в Средиземном море, полумертвую окраину непрестижного жилья. Тогда их прекрасные сооружения служат катализаторами развития территорий. Но в историческом центре они строят крайне редко и никогда — в таком масштабе.

Такое ощущение, что Эрик Мосс совершил переворот в сознании организаторов конкурса. Раньше они защищали Петербург, но кажется, будто в душе у них на самом деле была вовсе не идея сохранения, а потаенная любовь к авангардным аттракционам плюс ревность к тому, что эти аттракционы устраивают не они, а какой-то Анвар Шамузафаров из московского Госстроя. Мосс их словно раскрепостил. В итоге вместо одного иностранного звездного проекта, взрывавшего среду Петербурга, мы получили шесть проектов. Будто бы городским властям не понравилось не то, что Эрик Мосс разрушает их город, а то, как.

Как мы видим их

Ни один из представленных зарубежных проектов не может быть реализован без нарушений российского законодательства об охране памятников. Остается вроде бы надежда на русских участников. Уж они-то знают законодательство, уж они-то любят город, уж они-то сделают театр именно для Петербурга.

Как бы не так. Увидев проект Мосса и сопоставив его с желанием Гергиева иметь современный «звездный» театр, они решили не ударить в грязь лицом. И не ударили — их проекты рядом с западными смотрятся практически также. Как выдающиеся, превосходные бомбы в момент начала взрыва.

Марк Рейнберг создал образ Мариинского театра в индустриальном стиле, вдохновленном едва ли не Центром Помпиду. Юрий Земцов и Михаил Кондиайн решили, что снести для нового театра здание ДК Первой пятилетки и Литовский рынок маловато будет, и снесли еще соседний квартал с пятью жилыми домами. В принципе за это их нужно снимать с конкурса, несмотря на всю эффектность их хай-тека. Сергей Киселев чрезвычайно внимательно отнесся к функциональному наполнению театра, его проект самый реалистичный с точки зрения потребностей заказчика (и финансовых возможностей). Внешний вид театра его интересовал меньше — он нарисовал стандартное респектабельное модернистское здание, очень модное в силу сегодняшнего западного лозунга "назад к 70-м". Очень похожий проект предложило московское бюро «Остоженка». Пожалуй, единственный русский проект, который не сделан по стандартным рецептам «как у них»,— это работа Андрея Бокова.

Боков— единственный из 11 конкурсантов, кто не сносит ДК Первой пятилетки. Это сталинское здание ленинградской школы, прекрасный образец неоклассики, становится для него той «петербургской фактурой», которой нет ни у кого. То, что у остальных оказывается внешним фактором — дикое напряжение между блистательной архитектурой классического Питера и космическими станциями современности,— у него становится внутренней темой проекта. На сталинский фасад ДК брошен фантастический металло-хрустальный покров, стянутый стальными кантами, он рвется невским ветром, как парус, и в этой энергии разрывов парадоксальным образом обретает свою устойчивость. Как ни странно, по-настоящему петербургский — нервный, трагичный, очень сложный проект— создал московский архитектор. Причем для него конкурс оказался тем самым сверхвызовом, который заставил его превзойти себя самого — хотя Андрей Боков строит у нас и ГМИИ имени Пушкина, и литературный музей Пушкина, и стадион «Локомотив», такого качества он не достигал со времен Музея Маяковского, первого здания русской деконструкции (1989 год), появившегося одновременно с западной. Невероятно усложнив себе задачу, он добился наслоения пространственных и временных фактур: такое ощущение, что через проект волнами проходят пласты и сегодняшнего Запада, и сталинизма, и петербургской классики, и финского болота. Спасибо конкурсу— что-то выдающееся мы благодаря ему все же получили.

Что дальше?

Но вряд ли этот проект выиграет. Жюри должно принять решение 28 июня. Жюри международное, конкурс тоже, и все идет к тому, что победит иностранец. Это совпадает и с интересами Гергиева, который хочет театр, выстроенный западной звездой, и с интересами Харченко. Губернатор Яковлев уходит, Харченко нужно зацепиться за большой городской проект, чтобы не уйти вместе с ним — сопровождение проекта иностранной звезды подходит для этого как нельзя лучше.

Конкурс проходит в момент смены власти в городе. Выставку проектов открывал губернатор Яковлев. Он то ли не в курсе происходящих в городе событий, то ли в забытьи — на открытии он заявил, что после завершения конкурса и строительства здания можно переходить к реконструкции старой Мариинки, а она между тем уже началась. Те события, которые считаются в городе перспективными, посещает Валентина Матвиенко, ее отсутствие создало впечатление, что федеральная власть в Мариинке не слишком заинтересована. Между тем, чтобы реализовать любой из иностранных проектов, нужна воля колоссальной силы.

Харченко тут не годится, он чиновник, главная задача которого — не принимать на себя излишней ответственности. Годится Гергиев, но главная проблема Гергиева с этим конкурсом — отсутствие у него архитектурного советника, которому он доверяет. Гергиев, разумеется, обладает безошибочным художественным чутьем, превосходным пониманием людей, но он не понимает проектного языка и не умеет читать архитектурных планов. Даже если он станет толкать какой-либо проект, остановить его проще простого. Он гений, но любой мелкий архитектурный чиновник может привести его в смятение, начав доказывать, что в проекте театра неудобно расположены стояки канализации или системы кондиционирования.

Федеральная власть в стороне, городской власти нет, Гергиев в патовой ситуации. Это значит, что проект будет идти советской дорогой. То есть по комиссиям. Сначала конкурсное жюри выбирает проект, потом Минкульт создает дирекцию строительства, и город создает дирекцию строительства, тем временем органы охраны выставляют свои претензии, их пытаются снять и т. д. Так у нас происходит с Большим театром, где все комиссии пять лет не могут принять решение, что делать с портиком Осипа Бове, похороненным в кирпичной кладке внутри театра в незапамятные времена — то ли расчищать, то ли переносить, то ли еще чего.

Путь по комиссиям— нормальный, но так может двигаться только самый бесконфликтный проект, ведь комиссия — фигура общего согласия. Для провокативного проекта западной звезды это тупик. Так что если говорить о прогнозах, то они ясны.

Выиграет иностранец. Перро, Эгерат или Ботта. До строительства дело не дойдет.