Дэвид Аджае сформировал свою партнерскую компанию в 1994 году и вскоре заработал репутацию архитектора с видением, присущими настоящему художнику. В 2000 году архитектор реорганизовал свою студию и переименовал ее в Adjaye Associates. С тех пор он реализовал ряд престижнейших заказов, включая Нобелевский центр мира в Осло, художественный Центр Стивена Лоренса в Лондоне и Музей современного искусства в Денвере.

Вам самому приводилось вести интервью с известными архитекторами на радио BBC. С какого вопроса вы бы хотели начать нашу беседу?

(Смех) Я бы спросил себя – в чем смысл вашей архитектуры?

Тогда так и поступим. В чем смысл вашей архитектуры?

Я пытаюсь найти стратегии, которые помогли бы мне нащупать новые возможности коммуникационности в архитектуре. Я имею в виду поиск новых способов видеть друг друга и быть друг с другом. Я вижу роль архитектуры в том, чтобы быть таким связующим звеном.

Назовите архитекторов, с которыми вы проводили интервью для BBC.

– Их было пятеро: Оскар Нимейер, Чарльз Корреа, Кензо Танге, Й.М. Пей и Моше Сафди. Первоначально я хотел провести интервью с шестью зодчими, но к сожалению, незадолго до начала проекта скончался Филип Джонсон и мы решили ограничиться встречей с пятью мастерами. Идея заключалась в том, чтобы встретиться с представителями поколения архитекторов, которые застали таких великих модернистов, как Мис ван дер Роэ, Ле Корбюзье, Луис Кан, Алвар Аалто, Вальтер Гропиус и Луис Серт.

Был ли среди ваших вопросов такой, который вы задали всем участникам интервью?

Первый вопрос был о том, как на них лично повлияли встречи с великими архитекторами-модернистами и как эти встречи изменили и вдохновили их творчество. Таким образом, я пытался выявить некоторую генеалогию идей.

И что же они вам ответили?

Ответы были разными. Оскар Нимейер познакомился с Корбюзье, когда ему было всего двадцать семь лет, и для него это стало радикальным, почти библейским переходом от того, чем он занимался раньше, к новому измерению модернизма. Для Чарльза Корреа такие архитекторы, как Кан и Аалто ассоциировались с продолжением и осмыслением основ модернизма. Мне было важно из первых рук почувствовать эмоциональную связь этих уже пожилых архитекторов с идеалами модернизма, а также их глубокое мироощущение. Любопытно, что на протяжении стольких поколений многие архитекторы продолжают черпать свое вдохновение в весьма ограниченном круге первоисточников.

Вы руководите тремя студиями – в Лондоне, Нью-Йорке и Берлине. Как они устроены?

Мне кажется, что традиционная модель архитектурной студии, расположенной где-то в горах Швейцарии или на взморье в Португалии, как символ какой-то красивой и изолированной идиллии, давно не соответствует реальности. В то же время, я не могу назвать свою практику корпоративным офисом с амбициозным стремлением завоевать мир. Я скорее блуждающий архитектор. Как и другие мои коллеги, слежу за возникающими экономическими возможностями в мире, которые приводят меня в контакт с новыми заказчиками, а точнее патронами моего творчества. Они предоставляют мне возможность работать. Я вынужден действовать стратегически и реагировать на самые разные возможности. Поэтому мне необходимо присутствовать одновременно в разных точках мира. Основной наш офис базируется в Лондоне. Здесь нас около сорока человек, а в Нью-Йорке и Берлине мы представлены совсем маленькими командами, во главе которых стоят люди, проработавшие со мной много лет. Я бываю там обычно один или два раза в месяц. Благодарю бога за то, что архитектура медленная профессия. На осуществление проекта уходит три-пять лет, что дает нам возможность работать параллельно над многими проектами.

Среди ваших заказчиков много известных художников. Как так получилось?

Я стремился к этим отношениям, и они стали результатом моего переосмысления обычной архитектурной практики. Чтобы создать целостный и успешный проект, необходимо добиться того, что немцы называют Gesamtkunstwerk или синтеза искусств. Для этого я приглашаю к сотрудничеству людей разных профессий, включая художников. Такой подход помогает достичь высокого, художественного и технического уровня.

А при каких обстоятельствах вы познакомились с этими художниками?

Начнем с того, что будучи студентом, я недоверчиво относился к архитектурным школам. Я учился в восьмидесятые годы, время больших теорий. Но я не хотел экспериментировать лишь мысленно. Мне хотелось что-то строить. Теория очень важна, но по-моему, она должна опираться на практику. Она основана на понимании, отражении и перестраивании чего-то материального, а не в гипотетической позиции. В те годы я заметил, что немало архитекторов красиво теоретизировали о смысле вселенной, в то время как многие другие увлеклись строительством нелепых постмодернистских стилизаций. На этом фоне выделялись художники, которые реально строили свои содержательные инсталляции, лучшие из которых вполне можно причислить к архитектуре. Поэтому именно художники стали мне примером для подражания и теми, с кем я действительно хотел общаться. Так я оказался в художественной школе, а потом изучал архитектуру в Королевском колледже искусств, где познакомился со многими художниками.

Получается, что знаменитые художники, которые являются вашими заказчиками и сподвижниками, были вашими сокурсниками в университете и, в определенном смысле, вы один из них?

Конечно. Все они мои ровесники.

В университете Southbank темой вашей диссертации был город Шибам в Йемене, а в Королевском колледже искусств вы изучали историю церемоний чаепития в Японии. Какое значение вы придаете культуре в вашей практике?

Для меня культура определяет мифологию. Архитектура отражает, а если угодно – изображает историю цивилизаций. Мне интересны разные культуры и они меня вдохновляют. Шибам в Йемене является феноменальным городом с высотными средневековыми зданиями, построенными из глины и грязи со дна реки. Это выдающееся инженерное достижение, возникшее посреди пустыни, как сказочный мираж. Япония же интересна по-своему. Я жил в Киото год. Мне интересна эта страна тем, что несмотря на то, что ее культура основана на китайской, она полностью переписана и практически изобретена заново.

Поговорим о ваших проектах в России. Во-первых, расскажите о вашей Школе менеджмента в Сколково. Как к вам попал этот заказ?

Нас пригласили участвовать в конкурсе вместе с Й.М. Пеем, Сантьяго Калатравой и Диксоном Джонсом. Я был самым молодым из приглашенных и никогда раньше не работал в таком крупном масштабе. Наш проект предлагает создать некоторую утопию, потому что идея образовательного кампуса – это одна из последних возможностей создать утопию. Ведь университетский кампус напоминает идеальное монашеское братство. Это идеализированный рай, а весь мир далеко-далеко. Все другие участники предложили более или менее традиционные кампусы, а я придумал такую иерархию и победил. В определенном смысле это – модернистская идея вертикального города, посаженного на круглый диск, который парит над ландшафтом. Внутри этого диска сосредоточены различные функции – скверы, площади, жилые блоки, классы и помещения для занятий спортом и отдыха. Пятно застройки занимает минимальную площадь и расположен как точка на территории площадью 27 акров (11 гектаров). В некотором смысле – это монастырь, который концептуально не столь уж и отличается от знаменитого Ля Туретт Корбюзье.

Как возникла такая интересная форма?

Форма здания является данью идеям Малевича, перед гениальностью которого я преклоняюсь. Его творчество является ключевым для понимания истории модернизма и современности. Я считаю, что Мис представляет собой интернациональный стиль модернизма, к которому в основном относится ортогональная организационная система. А Малевич представляет совсем другую систему, которая никогда полностью не получила должной манифестации. Если модернизм Миса имеет отношение к городу, то модернизм Малевича больше отвечает некоторой системе случайностей, построенной на скрытом порядке по отношении к среде и природе. Другим источником вдохновения в этом проекте являются бронзовые религиозно-мифологические скульптуры йорубов в Африке. В основе этих скульптур было поверье в вознесение людей из одного мира в другой на диске. Таким образом, проект основан на смешении идей, но главное, это эксперимент по созданию утопии.

Вы также участвовали в конкурсе проекта Художественного музея в Перми.

Да, это был очень большой конкурс. Мы вышли во второй круг, но не попали в финал. В Перми мы предложили агломерацию небольших параллельных и прямоугольных объемов, выстроенных в форме овала – местами эти объемы касаются друг друга, а местами расходятся. Такая стратегия позволила создать очень интересные виды на реку и город. Главная же идея была в том, что архитектура не должна доминировать над кураторской свободой музея. Хорошие музеи предоставляют множество возможностей для устройства разных экспозиций, а не одну, которую подразумевает архитектура. К примеру, Еврейский музей Даниэля Либескинда в Берлине предоставляет лишь одно восприятие. Это здание невозможно использовать никак кроме того видения, которое задал сам архитектор. Это конец истории. Я считаю, что архитектура должна относиться больше к конкретной функции и зданию, а не к репертуару архитектора. Поэтому кураторы музеев всегда задают один и тот же вопрос: какую функцию призвано играть здание музея – поддерживать искусство или определять его?. Если здание определяет, какое искусство и каким образом должно быть выставлено, то это не больше, чем воплощение тщеславия архитектора. Возможно, это то, что нужно в конкретном городе, но это наносит ущерб искусству. Хорошее искусство имеет много значений, оно может рассказать много историй, а не одну.

Итак, вы бываете в России. Вам там интересно?

Я нахожу Россию очень захватывающим местом. Первый раз я оказался там студентом до того, что они назвали Перестройкой в середине восьмидесятых. Это была еще коммунистическая страна, но перемены назревали и ощущались в людях. Я был там с группой архитектурных энтузиастов и мы посетили все, что только можно было тогда посетить. Я обошел все конструктивистские шедевры Мельникова, Гинзбурга и многих других, снаружи и внутри. Затем я был в России в девяностые годы, и это была уже другая страна. Мне было интересно наблюдать за тем, как возникает новая Москва на месте старого города. Это очень любопытно, хотя иногда и страшно – ведь столько всего исчезает безвозвратно.

Что вы думаете о конструктивисткой архитектуре?

Мне кажется, это один из важнейших и недооцененных периодов модернизма. Проекты, созданные в те годы, показали потрясающе мощный потенциал, на который способен подняться модернизм. Этот креативный период был очень коротким. На западе идеи конструктивистов быстро трансформировались, ассимилировались и оказались как бы погребены. Для меня же ранний период советской архитектуры остается важным источником вдохновения.

Каким образом эта архитектура влияет на вас лично?

Дело не в том, как позаимствовать у конструктивистов что-то буквально. Я не ищу конкретно русские примеры для подражания. Главное в том, что эти великие проекты достались нам как всемирное творческое наследие, и теперь я могу обратиться к тому или иному так называемому водоему идей. Многие из моих идей черпаются совсем в другом водоеме, но в этом и есть красота архитектуры, у которой столько значений и источников. Вы можете пойти в одну сторону, и превратиться в ультрарационалиста, все у вас будет очень деловито, технично и функционально. Или вы можете обратиться к экспрессионизму, и тогда вы будете стремиться выражать идеи культуры и людей, что мне ближе. Для меня архитектура – это не машина. Это выражение желаний людей в наше время.

Как вам кажется, какими глазами нужно смотреть на Москву?

Во всяком случае, смотреть на нее нужно не сквозь очки человека с запада. Это уж точно. Я имею в виду, что нельзя пытаться превратить любой город в город какой-то отвлеченной мечты. Такая стратегия заставляет архитектора очень внимательно смотреть вокруг и замечать самые мелкие детали. Это непросто. Иные обычно проецируют свои готовые видения и лишь разглаживают края, чтобы получше вписаться в конкретное место. А бывает, что и местные не видят или не понимают характер цивилизации или психологию контекста, в котором живут.

Вернемся к вашему утопическому проекту в Москве. Что вы заметили, работая над ним?

В этом проекте идея заключалась в создании утопии, но в глазах моих заказчиков это понятие прежде всего ассоциировалось с традиционным университетским кампусом. Все они говорили – кампус, домик администрации, по четыре корпуса с каждой стороны, площадь, рощица, озеро и так далее. Потом они задумались – а что делать, когда столбик термометра опустится до 30 градусов ниже нуля,  как переходить из одного корпуса в другой? Посыпались самые изощренные предложения, например, а что если прорыть туннели? Все пытались решить проблему местного климата. Но зачем проецировать идею кампуса в месте, где она явно не работает? Тогда я сказал – нам нужна новая модель, новая утопия. Я никогда не смог бы придумать свой проект в одиночестве. Он возник из подобных обсуждений и дискуссий.

В России существует опасение, что иностранцы, мол, недостаточно знакомы с местной историей, контекстом или традициями ведения строительства. В чем именно, думаете вы, исходя из вашего опыта, может выиграть современный мегаполис, если в нем будут строить иностранные архитекторы?

Мне кажется, что мы живем в мире, в котором не замечать и не изучать то, что происходит в мегаполисах, чревато потенциальной катастрофой. Потому что понятие метрополии является не локальным явлением, а тесно связано с глобальными процессами. Мы должны научиться оценивать и понимать возможности, возникающие в Нью-Йорке или Шанхае, и уметь применять некоторые из этих явлений в других местах. Я не верю в то, что группа специалистов из одной страны может вылететь в другую страну, понаблюдать за какой-то проблемой, вернуться обратно и успешно применить похожие приемы у себя дома. В действительности это сложный процесс, в котором важную роль играют факторы взаимодействия и взаимообогащения различных культур. Это относится не только к ситуации сегодняшнего дня. Классическую архитектуру в России создавали итальянцы, которые прибыли в Санкт-Петербург. Они учили местных архитекторов классике и сами осваивали российский опыт. Образ города, якобы созданный одной локальной группой, на самом деле фикция. В этом смысле строительство городов всегда было результатом глобальных процессов. Идеи зарождаются, циркулируют, перемещаются в новые места, и часто становятся неотъемлемой частью определенной культуры. Главное же состоит в том, чтобы делиться и обмениваться идеями, и если лучшие идеи приходят из-за рубежа, так что с этим поделать? Нужно их принять.

Мы говорили о влиянии на ваше творчество конструктивистов. А что вы можете сказать о традиционной русской архитектуре?

Я посетил несколько русских монастырей и церквей, путешествуя по Золотому кольцу России. Мне очень интересна идея артикулированной крыши над сводом, что является своего рода микрокосмом. Это решение представляет собой мощный образ небес, утопии или волшебного идеального города с перспективой, всегда указывающей ввысь. Меня поразила трансформация этих идей в столь красивые формы башен и куполов русских православных церквей.

Перейдем к некоторым другим темам. Вы работали у португальского архитектора Эдуардо Соуто де Мора (Eduardo Souto de Moura). Вы так запросто приехали к нему, постучались в дверь и устроились на работу? Чем привлекла вас его архитектура?

Да, конечно. Он мой папа! Впервые я увидел его проекты в конце восьмидесятых, когда он только закончил потрясший меня киноклуб в Порто. Это была архитектура, что называется из ничего – гранитная стена с двумя зеркальными дверьми по краям и самый красивый сад из всех, которые я когда-либо видел. Для меня Эдуардо является мастером, практикующим метафизическую архитектуру – не только функциональную, а ту, которая богата идеями. Я нашел не рационалиста, производящего машины, а настоящего зодчего, создающего поэтическую архитектуру. Его пример убедил меня в том, что существуют другие пути создания архитектуры. Поэтому я отправился в Португалию, чтобы сказать ему о том, что я обожаю его архитектуру и хотел бы у него работать. Тогда у него работали восемь человек. Он пригласил меня в свое бюро, как мне кажется, лишь за то, что я специально прилетел, чтобы увидеть его архитектуру.

Соуто де Мора сказал как-то: "Строительный участок может быть всем, что угодно. Решение никогда не приходит из самого места, а всегда из головы творца". Вы согласны с его мнением и насколько вы сами пытаетесь найти связь с местным контекстом или культурой?

Я думаю, что для нас, архитекторов, важно предложить конкретное решение и выставить его на суд общественности. Если люди найдут в нем смысл и признают его частью своего контекста, тогда вам удалось найти связь с этим местом. Нужно нащупать феноменологию, физиологию и масштаб, которые бы отвечали одновременно на существующий контекст и на необходимость создания нового.

В одном из своих интервью вы заявили, что ищите новой подлинности в архитектуре и возврата к настоящей толщине материалов, а не просто стилизации. Поясните, пожалуйста.

Идея в том, что я не ищу ограничений нашего времени. Мне не интересно рассуждать – когда-то мы умели строить красивые толстые стены из кирпича, а теперь разучились. Мне все равно, потому что то была одна эпоха, а теперь я живу в другой эпохе. И если в эпоху, в которую я живу, строят тонкие стены, то я буду работать с этой тонкостенной архитектурой и приду к таким решениям, чтобы выразить эти стены наиболее точным и строгим образом.

Судя по тому о чем мы говорили, ваш подход в архитектуре вводит вас в конфликт с современной британской архитектурой, которую отличают системность, прозрачность, эфемерность, нематериальность и, конечно, тонкость. Так ли это?

Конечно. С одной стороны, я получил здесь образование. Питер Смитсон был одним из моих учителей. Мои первые проекты были построены в Лондоне. Я очень ценю все, чему научился у британской архитектуры. Но вдохновение я черпаю в самых разных местах. Способность что-то построить очень качественно и безупречно характеризует британские традиции. Мне это очень дорого. Но что я отвергаю, так это манифестацию здания как холодной идеальной машины. Для меня архитектура связана с эмоциональностью. Мои проекты всегда разные, даже если они находятся в одном квартале. Мне кажется, так получается богаче, и это моя позиция.

Бродя по Лондону, непрерывно наталкиваешься на какой-то почти религиозный пыл в подчеркивании механики и соединений в архитектурных деталях. Эта традиция уходит глубоко в историю, а современная архитектура порой трансформируется буквально в какие-то машины-роботы. Я даже стал свидетелем забавной сцены, когда женщина, указывая на новое здание Ричарда Роджерса, говорила, что опасно бродить людям по зданию, которое все еще строится. Но это здание вовсе не строится, а давно функционирует и лишь выглядит столь конструктивно, что не ассоциируется со зданием вовсе.

Да, это Британия, но для меня архитектура не является идеальной машиной, которую включают в работу, как робота. Архитектура должна развиваться, меняться и видоизменяться. Я пытаюсь настраивать свою архитектуру к разным условиям жизни, которая меняется вокруг.

Когда вы смотрите архитектуру других мастеров, какие качества у вас вызывают наибольшее удовлетворение?

Посещая архитектурные произведения, я всегда ищу в них феноменологические качества и пытаюсь прочесть в них видение автора и то, насколько удачно это видение вписывается в место или в представления местных людей. Если я нахожу такие качества, то не важно, что это за архитектура – она меня задевает эмоционально. Хорошая архитектура не должна определять и доминировать. Она может иметь много значений.

Вы посетили множество шедевров мировой архитектуры.

Возможно, не осталось такого места, где я бы не был. Это большая привилегия, которой я очень дорожу. Я много путешествую и пересек весь мир вдоль и поперек, включая северный полюс.

Назовите архитекторов, практикующих сегодня, проекты которых доставляют вам наибольшее удовольствие?

– В Токио – это Таира Нишизава (Taira Nishizawa), в аризонской пустыне в Америке – это молодой архитектор Рик Джой (Rick Joy), в Мельбурне – молодой замечательный архитектор Шон Годселл (Sean Godsell), во Франкфурте – потрясающий молодой архитектор Николаус Хирш (Nikolaus Hirsch), В Южной Африке – молодой архитектор Мфети Мороджеле (Mphethi Morojele), у которого офисы в Йоханнесбурге, Кейптауне и Берлине. Конечно, немало хороших архитекторов и в Лондоне – молодой архитектор Джонатан Вольфф (Jonathan Wolff) и «Форейн офис» (Foreign Office). Сейчас в мире практикует множество прекрасных современных архитекторов моего поколения. Мы все знаем друг друга и являемся крепкими звеньями глобальной цепи. Я лично видел их проекты и сказал – «Wow!», это то, что олицетворяет эпоху, в которую мы живем!

Офис Adjaye Associates в Лондоне
23-28 Penn Street, Хокстон
23 апреля 2008 года