Заха Хадид – пожалуй, самое захватывающее событие современной архитектуры. Ее неудержимое воображение последовательно расширяет грани возможного в теории и практике архитектуры и градостроительства. Ее смелые идеи многие годы отвергались как неосуществимые фантазии. До последнего времени ей удалось реализовать лишь несколько небольших проектов. Престижнейшая Прицкеровская премия вручена ей в 2004 году в большей степени за бумажные проекты, в знак надежды, что ее видения в скором времени реализуются. Настоящий же шок постиг многих в 2006 году во время персональной выставки архитектора в музее Гуггенхайма в Нью-Йорке, посвященной тридцатилетию карьеры Хадид. Посетителей экспозиции встречали не просто игры смелого воображения, а мультимедийная презентация с доказательствами строящихся масштабных урбанистических комплексов по всему миру.

Уверено и планомерно Заха Хадид проектами своего бюро и проектами целой армии своих последователей превращает экспериментальную органическую, гибкую и «неограниченную» архитектуру в реальность мэйнстрима. В дополнении к уже построенным Центрам современного искусства в Цинциннати и Риме, Лыжному трамплину в Иннсбруке, заводу BMW в Лейпциге и научному центру Phaeno в немецком Вольфсбурге, целый ряд проектов находится на стадии строительства. Среди них мост в Абу-Даби, Оперный театр в Дубаи и Олимпийский плавательный комплекс в Лондоне, который станет первым крупным проектом в городе, в котором наша героиня вот уже 28 лет возглавляет свое бюро.

Она родилась в Багдаде в 1950 году. Получила образование у католических монашек в Багдаде, занималась в частной школе в Швейцарии и изучала математику в Американском университете в Бейруте (1968 – 1971). Заха описывает те времена как очень позитивные: "Шестидесятые годы в арабском мире были оптимистическим временем. Мы верили в модернизацию, индустриализацию и с надеждой смотрели на Запад... Мой отец был очень высокопоставленным политиком, одним из лидеров иракской демократической партии и министром финансов и промышленности, и он уделял много внимания жилищной проблеме. В нашей семье мы все получили образование исходя из именно такого мировоззрения и всегда верили в прогресс и образование для женщин". Хадид закончила Архитектурную Ассоциацию в Лондоне (1972 – 1977) и сотрудничала в качестве партнера с основателями бюро OMA (Office of Metropolitan) Рэмом Колхасом и Элием Зенгелисом в Лондоне. В 1980 году она открыла свой собственный офис. Хадид часто читает лекции в Европе и США и в настоящее время является профессором в Университете прикладных искусств в Вене.

В апреле я посетил офис Хадид по адресу 10 Bowling Green Lane в Клеркенуэлле в восточном Лондоне. Он занимает здание бывшей викторианской школы и состоит из девяти отдельных студий с необычайно высокими потолками. Здесь трудятся 250 архитекторов (это число удвоилось лишь за последние пару лет). Наше tête-à-tête интервью переносилось и отменялось раз за разом в Нью-Йорке, в Лондоне, опять в Нью-Йорке из-за очень загруженного и постоянно меняющегося расписания Захи. Вначале она должна была лететь на Ближний Восток, потом в Польшу, затем в Италию и еще в дюжину других мест. В конце концов мы договорились провести это интервью посредством электронной почты.

Вы заняты несколькими проектами в России, включая частный дом, офисный комплекс и жилую башню в Москве. Как вы получили эти заказы?

Большинство заказов мы выиграли в результате международных конкурсов, а в остальных случаях наши заказчики проявили персональный интерес к нашей архитектуре. Мы встретили большое понимание в России со стороны заказчиков. Мне очень импонирует их открытость, желание экспериментировать, рисковать, а также стремление превращать самые фантастические проекты в реальность.

Расскажите об идеях, которые породили проект частного дома под Москвой?

В моих ранних проектах на меня повлиял русский конструктивизм (мой дипломный проект «Тектоник Малевича», 1976-1977). Именно это и явилось отправной точкой моего персонального творческого пути. С тех пор мои проекты стали более текучими и органичными. Вилла Capital Hill в Барвихе объединяет прямоту и силу жеста моих ранних проектов и органическую утонченность и экспрессию моих поздних произведений.

Каким вам запомнился дом, в котором вы выросли?

В пригороде Багдада был прекрасный зеленый массив с большим количеством модернистских частных домов, у нашей семьи там был очень необычный дом, построенный в 1930-е годы, с выразительной мебелью середины XX века. Этот дом все еще стоит. Я помню, когда мне было семь лет, мы отправились с родителями в Бейрут выбирать новую мебель для нашего дома. Мой отец Мохаммед Хадид был очень прогрессивным человеком с космополитическими интересами и в те годы Багдад находился под большим влиянием модернизма. Архитекторы Фрэнк Ллойд Райт и Джо Понти реализовывали там свои проекты. Я все еще помню поход в мебельный салон, где мы покупали нашу новую мебель. Она была угловатой и модернистской, с обивкой ликерного цвета. А для моей комнаты родители купили асимметричное зеркало. Я влюбилась в него, и именно с него началось мое увлечение всем асимметричным. Когда мы вернулись домой, я реорганизовала свою комнату. В момент она превратилась из комнаты маленькой девочки в комнату подростка. Моей кузине очень понравилась такая обстановка, и она попросила меня заняться и ее комнатой. Затем моя тетя попросила обставить и ее спальню. Так все и началось. Но именно мои родители вселили в меня стремление делать все эти вещи.

А где вы живете в Лондоне?

Я живу в Клеркенуэлле, в восточном Лондоне. Мой офис находится там уже больше двадцати лет в старом здании викторианской школы. По мере роста нашего офиса мы занимаем все больше помещений в этом здании. Около двух лет назад я переехала ближе к офису, так как мою старую квартиру затопило, пока я путешествовала, и нужно было выехать срочно. Я ничего не проектировала в своей теперешней квартире, но в ней есть большое преимущество – она значительно просторнее предыдущей, и в ней можно найти место и для моих проектов.

Вы часто бываете в Москве. Эта тема интересует многих.

Работа в России такая же трудная, как и в любых других частях международного архитектурного ландшафта. В случае с Россией, и в частности в Москве, сложность возникает, когда стремление заказчиков создавать инновационную архитектуру высокого уровня сталкивается с устоявшимися градостроительными традициями. В тоже время, есть другой аспект – очень жесткие климатические условия, особенно в зимнее время. Суровые снежные зимы становятся очень редкими в мире, а в России они все еще существуют – с двухметровым снежным покровом и 30-градусными морозами.

Какие уникальные качества Москвы вам бы хотелось выразить в своей архитектуре?

Масштаб Москвы – неправдоподобный. Она является одним из наиболее захватывающих городов в мире. Масштаб этого мегаполиса превышает в два или три раза многие крупнейшие города. Если вы посмотрите на город с высоты Ленинских гор, вы увидите, что сталинские небоскребы отражают в своей эстетике башни Кремля, но в большем масштабе. В наши дни там многое сносится и перестраивается, они просто не понимают ценности многих вещей.
То, что мои первые проекты создавались под воздействием раннего русского авангарда, особенно работ Казимира Малевича – бесспорно. В русских авангардистах меня привлек дух отваги, риска, новаторства, стремления ко всему новому и вера в мощь изобретательства. Малевич был пионером абстракционизма и пионером в своей способности соединить абстрактное искусство с архитектурой. Его динамичные сбалансированные композиции архитектонов были выстроены на принципах ортогональности из кубических объемов, касающихся поверхностями, но не пересекающими друг друга. Такие ограничения характерны для многих современных построек в Москве.
Леонидовский проект Ленинского института 1927 года, как минимум на 50 лет обогнал свое время, а его конкурсный проект Министерства промышленности 1934 года – композиция из разных башен, вырастающих из единого урбанистического подиума, до сих пор вдохновляет градостроительные проекты. Однако, самое необычное, что было в этих проектах, это то, что они оказались в центре интенсивной полемики в обществе, в академических кругах, стали предметом выставок и открытых конкурсов.
Эти проекты, несмотря на всю их экспериментальную радикальность, имели реальное социальное значение и политическую сущность. Одну из задач, которую я поставила перед собой в самом начале – продолжить незаконченный проект Модернизма в экспериментальном духе раннего авангарда. Я говорю о радикальности некоторых композиционных приемов таких, как фрагментация и наслаивание.

Вы мечтали стать архитектором с детства. Что повлияло на ваше увлечение архитектурой и почему вы вначале решили изучать математику?

Прежде, чем приехать в Лондон, я изучала математику в Американском университете в Бейруте, где мне нравилась геометрия. Теперь об увлечениях. Меня очень привлекали и привлекает сочетание логики и абстракции. Произведения Малевича и Кандинского объединяют эти разные понятия и добавляют идеи движения и энергии в архитектуру, откуда возникает чувство течения и движения в пространстве.

Вы отправились в Архитектурную Ассоциацию потому, что она находится в Лондоне или вы оказались в Лондоне из-за AA?

Я приехала в Лондон из Бейрута специально учиться в AA. Мой брат рассказал мне, что это лучшее место для изучения архитектуры. Это был фантастический момент в истории Ассоциации. Алвин Боярский (человек русских корней) возглавлял АА с 1971 по 1990 год. Он привил школе уникальную модель глобализма. Его визионерское руководство позволило АА стать первой по-настоящему международной архитектурной школой, играть роль катализатора идей со всего мира. Я счастлива, что оказалась там в то время.

Каким оказался ваш опыт в AA?

Тогда в АА доминировало чувство борьбы и стремления создавать анти-архитектуру. Популярность постмодернизма, историзма и рационализма служили противовесом идеям модернизации, какой мы ее себе представляли. Поэтому изучая страницы истории русской авангардной архитектуры начала XX века, мне было очень интересно открывать новые горизонты и альтернативы. Будучи наивным студентом, я думала тогда, что открываю что-то впервые. Это было очень волнующе.
Экспериментальность АА заключалась в том, чтобы запутать вас в первые три года обучения, а на четвертом курсе предположить, что вы всему научились и готовы самостоятельно выбрать своего наставника, и каким будет ваш проект. Это меня многому научило. Рэм, который был моим руководителем проекта, всегда подтрунивал надо мной. Он говорил, что если я не смогу ему объяснить, о чем мой проект, то он у меня его отберет. Я испытала настоящий шок, когда наконец поняла, чего от нас хотели преподаватели.
К этому добавлю, что и Алвин Боярский полностью поддерживал наши начинания. Мы понятия не имели, за чем следовали и к чему это могло привести, но мы были уверены, что занимались чем-то реальным и продуктивным.

Вы сказали, что ваша архитектура заключается в том, чтобы экспериментировать и тестировать то, что возможно. Расскажите, каким образом ваша архитектура прогрессирует со временем?

Моей целью всегда было – создавать текучие пространства и условия, при которых они могли бы ощущаться в полной мере. Вначале моя архитектура была фрагментарной, не только потому, что я пыталась буквально поломать правила, по которым создавалась архитектура, но и потому, что такая фрагментарность нам досталась от модернизма и исторических городов. Постепенно процесс различных наслоений усложнялся. А в последние пять лет я пыталась добиться одновременно сложности и текучести.
Цели всегда меняются. По мере того, как наша практика взрослеет, мы аккумулируем новые точки отсчета, и наша работа обогащается, усложняется и становится разнообразней за счет своих собственных ресурсов и наработанного репертуара. Я знаю из личного опыта, что некоторые открытия никогда бы не произошли без попыток что-то распутать, разгадать, объяснить или исследовать. Поэтому такой поиск и преследование чего-то нового важен и даже когда вы знаете, что уже что-то открыли, оказывается, что процесс новых открытий бесконечен.

Этот ответ созвучен и мнению Патрика Шумакера, партнера Хадид. В 2006 году в Нью-Йорке в обществе самой Захи он рассказал мне следующее:

Мы работаем в одной и той же парадигме много лет и все время продолжаем совершенствоваться в одном направлении. Поэтому, конечно же мы прогрессируем и мы становимся лучше. Мы развиваем виртуозность, оттачивая наши приемы и идеи.

Меня же волнует вопрос контекстуальности. Поэтому, возвращаясь к интервью с Хадид, я напоминаю ей ее собственные слова.
Вы как-то заметили: "Мы работаем в мировом масштабе и хотели бы воздержаться от спекулятивного влияния на нашу архитектуру местных национальных черт. Любая подобная спекуляция может лишь отвлечь от нашего стремления выразить в архитектуре суть современности нового города." Какие условия важны для вас и что делает вашу архитектуру конкретной в ответ на определенное место или город?

Мы всегда заняты расширением собственного репертуара и стараемся создавать разные ответы в разных ситуациях. Но есть ряд принципов, которым мы четко следуем. Один из них это создать впечатление, будто наш проект глубоко и органично врезан в контекст при помощи целого ряда артикуляций и взаимоотношений – пытаясь перенять черты окружения таким образом, чтобы в конце концов возникло чувство гармоничного внедрения и вхождения в контекст.
Дизайн проекта может измениться по мере того, как исследования участка дают новые сведения. Идеальная ситуация почти никогда не случается в реальности. Мы научились применять новые методы в решении урбанистических задач. Мы создали ряд проектов, в которых различные элементы зданий сочетаются так, чтобы вместе образовать единое продолжение. Мы даже применяли подобные методы в масштабах целых городов. Мы можем спроектировать целое поле зданий, каждое отличное от рядом стоящего, но логически они будут соединены друг с другом, образовывая органическое, непрерывно меняющееся целое. Три или четыре типа зданий определяют основные соотношения. Таким образом, мы добиваемся логического порядка отдельных зданий и элегантности целостной композиции. При создании подобных примеров городской среды мы черпаем вдохновение в природе. Это трудно объяснять, это непросто понять. Это нужно видеть.

У вас есть потрясающее сюрреалистическое полотно с видом на центральный Лондон – Grand Buildings, 1985 г. Расскажите, как условия местности обычно подпитывают ваше воображение для создания подобных картин? И каким образом картина, подобная этой, одушевляет и изобретает заново реальный участок и то, что возникает на его месте?

Конкретным результатом моего увлечения Малевичем было то, что я использовала живопись как метод проектирования. Этот способ самовыражения стал моей первой территорией пространственных изобретений. Я чувствовала неудовлетворенность из-за бедности традиционной системы рисования в архитектуре и пыталась найти новые способы репрезентации.
Именно живопись явилась тем методом, который позволил мне экспериментировать в области формообразования и движения, что привело к нашему радикальному подходу в развитии нового архитектурного языка. Мне близка живопись, и она всегда служила своеобразной критикой тех методов работы, которые оказывались в распоряжении дизайнеров. Я имею в виду то, что все проектировалось посредством плана и сечения. Поэтому я и прибегла к помощи живописи, потому что считала, что проекции должны были нести в себе некоторую долю искажений, но в итоге такая позиция, конечно же, повлияла и на сами проекты. Мои произведения стали более тягучими еще и потому, что происходило наслоение, подобно историческим пластам. Когда вы накладываете один слой на другой, вдруг проявляются самые необычные вещи.

Размышляя над тем, что говорила Заха, нужно признать, что ее слова действительно имеют вещий смысл – чтобы понять, все это нужно увидеть.