56-летний архитектор Томас Лизер прославился своими провокационными, интерактивными ресторанами, ночными клубами и театрами в Нью-Йорке. Он проектировал Wexner Center, Центр изобразительных искусств и комплекс Штатного университета, оба в Колумбусе, штат Огайо, с Питером Айзенманом, а также сотрудничал в проекте La Villete в Париже с Айзенманом и Деррида. Его конкурсный проект-победитель музея Движущегося образа строится сейчас в Нью-Йорке и, по словам архитектора, представляет собой "среду, в которой сложность достигается интеграцией архитектуры с ничтожно тонким экранным образом". Летом 2007 года его бюро выиграло открытый международный конкурс на строительство Всемирного музея мамонта и вечной мерзлоты в Якутске. Проект Лизера обошел многие ведущие архитектурные компании, включая Antoine Predock (США), Massimiliano Fuksas (Италия), Neutelings Riedijk (Голландия) and SRL (Дания). Конкурс организовали правительство республики Саха (Якутия) и группа La Paz – французская компания, занимающаяся экотуризмом по всему миру.

– Поговорим о конкурсе проектов Всемирного музея мамонта и вечной мерзлоты и как вы о нем прослышали?

– Мы узнали о конкурсе в Интернете. Поначалу мы были скептичны – музей мамонта, это так странно, но затем поняли, что речь идет не только о мамонтах и музее природы, а о среде – наполовину музее и наполовину исследовательском центре с лабораторией для клонирования и изучения ДНК. В этой части Сибири множество рудников и шахт, в которых часто находят доисторические скелеты и другие ископаемые. В научных кругах сложился большой интерес к углублению исследований в этой области. Даже идут разговоры о возможности клонирования мамонтов. Но что особенно интересно, так это то, что все, что мы знаем о строительстве зданий, здесь – не работает. К примеру, здания в этом месте стоят на льду. Глубина льда может доходить до многих сотен метров, поэтому здесь нет твердого грунта. Это зона вечной мерзлоты, на глубине до двух метров ниже поверхности земли температура здесь никогда не поднимается выше 0 °C.

– Вы проделали серьезные исследования.

– Все сведения пришли от моей парикмахерши. Дед ее бой-френда оказался ведущим авторитетом по вечной мерзлоте. Он написал множество книг на эту тему и неоднократно бывал в Якутске. Там очень необычные условия для строительства. Нередко здания сползают и опрокидываются. Причина в том, что любое тепло, идущее от самого здания, может перейти к фундаменту и растопить под ним лед.

– Какова основная идея вашего проекта?

– В проекте нет одной доминантной идеи. Участок очень необычен. Он совершенно плоский и вдруг на нем вырастает холм под углом в 45 градусов. Наше здание – прямой ответ столь странному ландшафту, и оно реагирует очень крутым изгибом. Из-за вечной мерзлоты здание должно касаться земли как можно меньше. Поэтому мы предложили высокие опоры, что нельзя назвать необычным в тех местах. В итоге здание выглядит так, будто пытается встать на задние ноги. Традиционные постройки в Якутии обычно посажены на деревянные сваи или на настоящие деревья. Даже современные большие здания не касаются земли и стоят чинно на колоннах. Когда же мы приподняли наше здание на ноги, возникла идея перевернутого образа на крыше, так как интерьеры должны иметь хорошее освещение даже при большом скоплении снега. Поэтому наши световые колодцы напоминают хоботы мамонтов. Из-за таких практичных решений и необычности участка здание и выглядит немного как животное или как стадо животных. Прозрачная оболочка музея повторяет самообразующиеся геометрические узоры в слоях вечной мерзлоты. Объем здания формирует полупрозрачный двойной фасад, наполненный аэроджелом, очень плотным суперизолятором.

– Какие самые последние новости от музея и когда он будет построен?

– Последний раз мы контактировали в ноябре. К сожалению, мы не можем общаться напрямую, а только через посредников, т.е. образовательную научно-исследовательскую организацию при ООН и французское агентство La Paz. Мы слышали, что в министерстве по туризму республики Саха ожидаются перемены и что с этим и связана задержка со строительством, но мы мало что знаем наверняка.

– Этот конкурс не очень то прозрачный. А вы знаете кто был в жюри?

– Нет, единственное, что я знаю так это то, что все они были русскими архитекторами и местными чиновниками. Вначале я хотел лететь в Сибирь и все увидеть своими глазами. А чтобы убедиться в серьезности намерений организаторов, попросили их оплатить мою поездку. С тех пор мы ничего от них не слышали.

– В России было мало прессы об этом проекте в сравнении с тем вниманием, которое было оказано конкурсу в мировой печати.

– Понятия не имею почему. Мы постоянно получаем просьбы о предоставлении информации и иллюстраций для книг и журналов со всего мира. Как раз сегодня мы получили такой запрос из Италии. С подобной просьбой из России за все время к нам обратились лишь однажды. Я бы действительно хотел узнать, каким образом мы можем продвинуть проект вперед.

– Вы рассказывали мне, что никогда не были в России. Однако, можете ли вы сказать, что русское искусство или архитектура сыграли определенную роль в вашем образовании или профессиональной практике?

– Совершенно очевидную! Я очень горд тем, что занимался в той же архитектурной школе, что и Эль Лисицкий, на архитектурном факультете Высшей политехнической школы в Дармштадте в Германии. Я изучал работы Лисицкого и Малевича. Дома у меня есть пара оригинальных анонимных русских картин 1920-х годов. Меня очень интересуют русские конструктивисты. Уже много лет я знаком с Бернардом Чуми, чье увлечение русским конструктивизмом имело для меня важное значение.

– У вас есть любимый архитектор того времени?

– Мельников. Конечно, он очень повлиял на меня! Но вы знаете, я совсем ничего не знаю о современных русских архитекторах. В прошлом году я видел экспозицию современных русских художников на выставке Арт-Базель в Майами. Для меня это было намного интереснее, чем выставки из других стран.

– Расскажите о своем офисе и кто здесь работает.

– Мы считаем себя маленьким бюро, около 20 человек. В большинстве это очень молодые архитекторы. Некоторые закончили Колумбийский университет, много молодежи из разных стран. Одни приходят на полгода, но большинство остается минимум на два года. Это очень горизонтальный офис. Вы можете придти как стажер, но обнаружить, что вам доверили дизайн проекта, к вашему большому удивлению и шоку. Я стараюсь вести рабочую студию, подобно школе. Преподаю в Купер Юнион, Институте Пратта и Колумбийском университете. У меня нет никаких особенных методов работы – проектирования или преподавания. Я подталкиваю студентов к их собственным идеям.

– Вы учились в Купер Юнион лишь на самом последнем курсе, не так ли?

– Это очень смешная история. Я был на последнем курсе университета в Дармштадте, когда с однокурсником принял участие в крупном национальном конкурсе на новую штаб-квартиру федерального банка во Франкфурте. Гигантский проект. Мы заняли второе место, получив сто тысяч марок. Вместе с другими призовыми командами нас пригласили участвовать во второй стадии конкурса. Мы решили предложить сотрудничество какому-нибудь известному архитектору, который уже имел опыт строительства банков. В Германии нам никто не подошел. Тогда мы полетели в Нью-Йорк, тут столько банков! Мы встречались с разными знаменитостями, но согласился с нами сотрудничать Тод Уильямс. Это было невероятно – мы жили в офисе Тода, на последнем этаже здания Карнеги-Холл, где сейчас находится его квартира. Мы ходили на сумасшедшие вечеринки и трудились над своим проектом. Тод преподавал в Купер Юнион, и однажды он спросил меня: "Почему бы тебе не поступить в Купер Юнион?", на что я ответил, что это лучшая школа в мире и они меня никогда туда не возьмут. А он все равно уговорил меня подать документы. Некоторое время спустя мы узнали, что наш проект занял третье место, что было равносильно проигрышу. В тот же день я получил письмо из Купер Юнион с новостью о моем поступлении! Я стал заниматься в Купере, и спустя столько лет – я все еще в Нью-Йорке.

– В Купер Юнион вы наверняка записались в класс Питера Айзенмана.

– Да, я записался в его класс и мы стали читать Тафури. Мой английский был очень плох и я сказал сам себе – я не могу это читать, это бессмысленно. Затем Питер спросил одного из моих сокурсников: "Где этот немецкий паренек? Пришлите мне его." Я сказал Айзенману, что не понимаю ни одного слова, а он мне в ответ: "Какое это имеет значение? Ты думаешь, что все остальные хоть что-нибудь понимают? Вернись в класс и просто читай." Я сказал – ОК, а через пару недель он пригласил меня в свое бюро. Мы стали работать вместе. Я оставался с ним десять лет. Когда я пришел к нему в офис, нас было 3-5 человек, а когда уходил, нас стало 35, и я был ведущим дизайнером все эти годы.

– Вы можете поделиться каким-нибудь еще опытом в Купер Юнион?

– Думаю, что наибольшее влияние на меня оказал Джон Хейдук. Я помню, как сильно нервничал, когда только попал туда. Я думал – о боже, эта школа для элиты, что я здесь делаю? В общем, я приступил к занятиям. В Америке последний курс называется thesis – диссертацией. Я же и понятия не имел, что это такое. В Германии вам дают дипломный проект, а под диссертацией понимается совсем другое. В Купере это означает, что ваша работа должна быть оригинальна и самобытна от начала до конца – вы должны изобрести свою собственную программу. Все началось с разминки – с задания нарисовать музыкальный инструмент. Я отправился на блошиный рынок в Ист-Вилледж и купил аккордеон – полностью разобрал его на части, зарисовал их, собрал и отнес обратно на рынок за те же деньги. Затем у нас было обсуждение, и Джон Хейдук долго вглядывался, а потом говорит: "Какой прекрасный город!" Я опешил – это же аккордеон, а не город. Но ему он страшно понравился и я стал замечать не то, что там было на самом деле, а то, что он в этом видел. В Германии никогда бы не учили архитектуре таким образом. Они бы сказали – нет это слишком тонко, а это слишком толсто. В общем до меня дошло – я нарисовал не аккордеон, я нарисовал архитектуру! Затем, началась эта самая диссертация. Хейдук пришел в класс и сказал: "Я даю вам три слова: веер, мельница, мост." Я опять оторопел: веер, мельница, мост. Что за чертовщина? А затем вспомнил упражнение с аккордеоном и понял, что главное было не в том, что нам было задано, а то, что мы в этом видели. Главное же было в следующем – зачем я здесь и почему я хочу стать архитектором?

– И что же у вас в конце концов получилось – город, дом...?

– Да ничего не получилось. Вышла абстрактная архитектурная конструкция. Она все еще находится в моем офисе.

– А ваши сегодняшние проекты подвержены влиянию Айзенмана?

– Конечно, но сразу после того, как я покинул его офис я много работал над тем, чтобы быть самим собой. Это было важно, потому что я хотел двигаться дальше.

– В своей книге "Диаграммы" Айзенман пишет: "Традиционно архитектура озабочена внешними факторами: политическими, социальными, эстетическими, культурными, экологическими и так далее. Редко она адресовала свои собственные проблемы, такие как: риторику и диспут вопросов формы, внутреннюю пластику и структурность пространства... Архитектура может манифестировать сама себя в реализованном здании." Совпадают ли ваши собственные взгляды с подобной точкой зрения?

– Да, но в то же время, это именно те вопросы, по которым я хотел дистанцироваться от него. Ему нравится архитектура, которая изучает свою собственную риторику, что очень важно, и Питер, в каком-то смысле человек, который изобрел архитектуру как теоретическую дисциплину. Но ведь в архитектуре существует столько разных других вещей! Есть участок, программа, заказчик, политика. Все это весьма важно и безусловно влияет на работу. Мне кажется, что архитекторы должны отвечать на все эти традиционные вызовы, но их ответы вовсе не обязательно должны быть традиционно ожидаемыми. Я считал, что для меня не было никакого смысла уходить от Питера и продолжать заниматься чем-то параллельным тому, что делает он, как например продолжает делать Грег Линн. Сейчас мне интереснее то, как здание используется, ощущается то, что оно позволяет вам делать внутри.

– Опишите свою архитектуру. К чему вы стремитесь?

– Давайте обозначим то, к чему я не стремлюсь. Я не стремлюсь любой ценой быть диковинным и не таким как все. Но я пытаюсь определить тонкие, едва уловимые и удивительные моменты в восприятии среды в несколько неожиданной подаче. Мне очень интересно, как люди будут использовать мое здание. Мне интересны ирония и юмор. Здание, которое я проектирую для Сибири, действительно выглядит немного как животное. Это не совсем то, к чему я стремился, но я не возражаю против того, что получилось. Мне также интересно заниматься проектами, которые открывают или обнажают качества человеческой природы. К примеру, я спроектировал несколько ресторанов в Нью-Йорке, где мы использовали множество трюков с зеркалами. Вы смотрите в зеркало в умывальной комнате, но с другой стороны это зеркало – прозрачный фасад, выходящий на тротуар и весь ваш частный мир вывернут на улицу. Эти проекты адресованы людям с их слабостями и предрассудками. Эти проекты создают новый контекст – удивительный и необычный. Я люблю экспериментировать с некоторой долей дискомфорта. Возможно, это идет от моего личного опыта социального дискомфорта, опыта еврея из Германии. Питер имеет похожий культурный опыт и именно это может быть причиной его своеобразной архитектуры. В общем, я пытаюсь создавать проекты, которые бы на самом деле оказывались чем-то непохожим на то, чем они могут показаться на первый взгляд.

– Что в архитектуре вас волнует больше всего?

– Создавать сильные и мощные проекты и, самое главное реализовывать их. Однако многое поменялось в архитектуре последних лет. Когда я только начинал карьеру, понятие – сильный проект означало что-то геометрически сложное, потому что многие проекты были слишком простыми. Теперь все – геометрически сложное из-за роли компьютеров. Поэтому понятие о сильном проекте сместилось. Мне интересно не то как здания выглядят, а как они ощущаются. Теперь, главное совсем не в диких сложностях. С момента Бильбао – это уже слишком просто и не интересно. Архитектура непрерывно меняется.