Архи.ру:
На «Активном гражданине» прошло голосование по поводу проектов здания на месте СЭВ. Борьба с модернизмом продолжается?

Григорий Ревзин:
Скорее продолжается неуверенность в том, что же с ним делать. История с СЭВ снова в подвешенном состоянии. Собирались сносить, не решились, теперь опять вроде бы решились, но москвичи высказались за вариант с сохранением. Правда рядом возникла какая-то крупная мозговая кость, обеспечивающая инвестиционную привлекательность. Не уверен, что все так и останется, как-то это наспех нарисовано. Какие-то гамлетические метания вокруг тени Посохина-старшего, «быть или не быть».
 
А вы как считаете, «быть или не быть»?
 
Я не нахожу в этой архитектуре эстетической ценности, бороться за ее сохранение мне трудно. К сносу призывать не хочу, но и защищать не буду.
 
Неужели вы не видите ни одного эстетически значимого объекта в 1970-е? 
 
Они есть. Но мне кажется, они появлялись каждый раз как-то незаконно, исподтишка, с извинениями что ли, что вот мы тут такое построили. Мы привыкли думать, что архитектура соцмодернизма едина и единственна. На самом деле там две разные архитектуры. Даже, я бы сказал, одна архитектура, а вторая – какая-то другая деятельность. Не архитектурная, а строительная.
 
Звучит как сложные эпитеты для обозначения простого различия «плохая» и «хорошая» архитектура.
 
Согласен, но я не совсем это имею в виду. Вместе со скандалом вокруг СЭВа и до того с цирком на Ленинских горах появился вопрос о кинотеатре «Россия». Артемий Лебедев выступил, что надо снести, Ксения Собчак его поддержала. Началось какое-то обсуждение, за и против. Но знаете, «России» бывают разные.
 
Что вы имеете в виду?
 
А вот в 1974 году в Ереване тоже построили кинотеатр «Россия». Если их сравнить, то сравнение оказывается не в пользу московского. Ереванская «Россия» – это уникальная архитектура и очень хорошая. На вид огромная скала, которая разломилась и образовала две части, два зала кинотеатра. Как две горы. Они рифмуются с пейзажем, с горами Еревана. И создают некое мощное, но и трагическое ощущение архитектурной пластики. Такова вся армянская архитектура, вся армянская культура, отмеченная и национальной гордостью и национальным горем, темой геноцида. Архитектура входит в этот пейзаж, в эти горы, архитектура становится историей, превращается почти что в некое геологическое явление. Историческое время становится вечностью. Это достаточно сильно сделано.

Ну и сравните это с московским кинотеатром «Россия». Это довольно стандартный объект, в основе которого – типовой проект. По такому же проекту строились «Первомайский», «Витязь», «Киргизия», «Варшава», «Эльбрус» – они уже все снесены или перестроены. «России» на Пушкинской придали какие-то уникальные черты, связанные с площадью и сквером. Ему приделали козырек, добавили парадные лестницы, галереи. Но по статусу, по принципу формообразования – это всего лишь тюнингованные «Жигули».

Но это не типовой проект…
 
Он первый в ряду. Его построили в 1961 году, а потом проект повторно применяли. Хорошо, давайте я назову его не типовым проектом, а опытным образцом «Жигулей», который потом пошел в серию. Попробуйте ощутить разницу. Я даже скажу, что это был своеобразный проект, поскольку к опытному образцу прилагались детали для последующего тюнинга. У всех этих кинотеатров разные козырьки и разные лестницы всхода. Но основа – везде одна и та же. Базовый кинотеатральный сундук.
 
Проект, который делается с прицелом на типовой, заранее оптимизирован, чтобы его можно было повторять много раз с минимальными изменениями. И все сделано максимально эффективно именно с точки зрения стандарта. Если вы посмотрите на план этого кинотеатра, то там видно, насколько он грубо вставлен в город. Ширина малого Путинковского переулка, который находится позади кинотеатра, со стороны Дмитровки 13–14 метров, а с противоположной – 19–20 метров. Это означает, что он туда не влезал, его косо поставили. Так холодильник на кухню впендюривают, если места нет и он встает немного под углом.



Согласитесь, это нечто принципиально иное, чем то, что мы видим в Ереване. На качественную архитектуру можно надеяться в Тбилиси, в Прибалтике, в Крыму. В этот момент СССР заигрывал со своими республиками и позволял делать там уникальные вещи. И там есть чем гордиться. Историк модернистской архитектуры Жан Луи Коэн когда-то делал специальную выставку и даже ввел соцмодернизм в моду. Но ближе к центру, особенно в Москве, это на мой взгляд вообще не архитектура. Строительная деятельность.
 
Почему так? 
 
Тут можно строить догадки. Возможно, это действительно политика, которая требовала показать, что в СССР расцветают все республики и дальняя периферия. Возможно, какие-то другие причины. Но мне кажется, что нужно, прежде всего, взглянуть на сам пафос строительной деятельности и попытаться понять ее ценности.
 
Чем гордились строители? Во-первых, это объемы. Вспомните любой партийный отчет или любую передовицу в газете ко Дню строителя. Построено 10 миллионов квадратных метров культурных площадей. Количество культурной площади достигло 45 квадратных сантиметров на каждого жителя СССР. Освоено 100 миллионов кубометров бетона. Двести миллионов тонн металлоконструкций. Объем гораздо важнее, чем то, что построено. Это торжество какой-то неоформленной строительной материи.
 
Во-вторых, это сроки. Обязательно говорилось, что план выполнен и перевыполнен, строительство идет ускоренными темпами. Скорость преображения пространства важнее, чем то, что получается.
 
Третья ценность – дефицит. Использование дефицитных материалов. Качество – не архитектура, а то, что архитектору удалось «достать». Меня в свое время поразила в путеводителе по Суздалю фраза, где описывался ГТК Суздаль – гостиничный комплекс. Авторы с упоением перечисляют дефицитные материалы, «полы сделаны из подлинного житомирского лабрадорита». Как будто бывает фальшивый житомирский лабрадорит. Престижное здание – это то, в котором есть дефицитные материалы. Там, где нет – рядовое здание.
 
Это ценности индустриального производства. Сама эта строительная деятельность имеет целью развитое индустриальное производство строительных объемов.
 
И на этом фоне, как мне кажется, создание уникальной архитектуры, как кинотеатр «Россия» в Ереване, по уникальному проекту с изготовлением моделей, с продумыванием деталей, пропорций, образа, представляется своего рода кустарным промыслом. Мало, дорого, нетехнологично. Это не наш путь. Там, в республиках, можно. Они еще не до такой степени развились, чтобы прийти к освоению космоса, к ракетам, к пафосу большой инженерной страны. А вот путь нашего центра – путь большого индустриального строительства. И эта ценность должна утверждаться каждым произведением строительной деятельности.
 
Но вы же не можете отрицать, что были архитекторы, архитектурные поиски, творчество…
 
Вы знаете, могу. Эти архитекторы объявляют себя модернистами, авангардистами, но на самом деле никаких поисков архитектурной формы там нет. Если угодно, Роншанская капелла Корбюзье для них – это как раз произведение кустаря-одиночки. Главная ценность для них заключается в жизни внутри системы большого строительства, в организации проектного процесса. Это партийные бонзы с архитектурным уклоном. При этом проектный процесс у них – это коллективное творчество «заседательным путем»: совещания и заседания, которые становятся ареной борьбы честолюбий, где индивидуальные формы подавляются.
 
Они гасят поползновения друг друга. Оригинальные концепции не выживают. Если человек предлагает что-то, чего еще не было – ему говорят: вы нас куда тянете, товарищ? Вы нас тянете в кустарное производство. А у нас совершенно другие задачи. Для этой архитектуры то, что у них стандартное коллективное решение, очень важно. Мы тут все едины эстетически, пришли к одному идеалу и его утверждаем. Проходят самые тупые решения, поэтому типовой проект самый проходной. А творчество у них проявляется в форме рисования в доме отдыха «Суханово», куда выезжают на выходные.
 
Как же это относится к СЭВ или к «России»? Вы можете объяснить, в чем различие: где поиски архитектурной формы, а где – строительная деятельность?
 
Мне кажется, это довольно очевидно. И даже то, что такой вопрос можно задать, свидетельствует о девальвации архитектурного творчества и, как раз, превращении его в строительную деятельность.
 
Есть три группы отличий. Во первых, качественная архитектура, как и любая художественная форма, – это нечто вроде магии. У нее есть магическое воздействие. Это звучит поэтично и абстрактно. Но вот например, стихи. «Мороз и солнце, день чудесный». Эти строки нельзя заменить на «Земля и небо, день хороший». Смысл будет тот же, магия исчезнет.
 
Архитектура устроена так же: нельзя менять форму окон, пропорции, материалы. Но архитектура 1970-х, если посмотреть на историю проектов, это сплошное «Земля и небо, день хороший». Пропорций нет, скажем, у здания ТАСС отрезают верхние этажи, и кроме авторов никому до этого дела нет: здание состоит из одинаковых блоков, какая разница, сколько рядов контейнеров уложено один на другой? Да и авторы, подозреваю, переживают главным образом из-за потери строительного объема.
 
Материалы меняются как угодно: здание Лукойла на Тургеневской площади было из камня, армянского туфа – его покрасили. Архитектор Феликс Новиков отказался от авторства; ни покраску, ни его демарш никто не заметил. Все элементы могут меняться – форма как таковая не важна, в строительном объеме она роли не играет.
 
Вторая группа отличий связана с тем, что стиральная машина не реагирует на место, где она стоит. Она и в Африке стиральная машина. А архитектура реагирует на контекст, гармонизирует его. Кинотеатр «Россия» в Ереване без Еревана, без пейзажа, без гор – это бессмысленная вещь. Форма следует контексту.
 
Третья группа: реакция на потерю. Не только у нас была такая архитектура. Возьмите пример Всемирного торгового центра в Нью-Йорке. Ценность объекта была в том, что зданий было два, поэтому они назывались «близнецы». То есть, главное – стандарт, тираж. Бен Ладен уничтожил здания. Потом были конкурсы на то, что делать дальше. Я публиковал результаты, и недоумевал: ни одному участнику – а их было больше ста, со всего мира – не пришло в голову предложить их восстановить, построить заново.
 
Вот собор Парижской Богоматери горит. Он еще гореть не закончил, а мы уже начали его восстанавливать. А вот уничтожено здание WTC. Сакральное для Америки здание после теракта. Но его форма ничего не значит. Потеряли и потеряли – просто лишняя вещь.
 
Не могу сказать, что вы меня убедили. Но, предположим. Что же нам делать в таком случае со всем этим строительством. Сносить?
 
Еще раз повторю: я бы не горевал из-за сноса. Но это я. По моему мнению, хорошая архитектура сама себя защищает.
 
Звучит как идеализм…
 
Да, наверное. Но известность защищает ничуть не хуже. Понимаете, не только сама архитектура изготавливается индустриально, реакция на нее тоже. Советский искусствовед Давид Аркин, который восхищается архитектурой Версаля, против журнала «Огонек», который тиражирует образ СЭВ – это такой же кустарь-одиночка, как Корбюзье, который делает Роншанскую капеллу против Главмосстроя. Здания соцмодернизма просто несопоставимо более знамениты. Это миллионы фотографий. Я бы сказал, что в отношении этой архитектуры ее знаменитость и ее ценность как произведения архитектурного творчества, сильно разошлись между собой. Никому нет дела до того, насколько совершенен или несовершенен поиск архитектурной формы здания СЭВ, да и есть ли он там вообще. А важным является то, что это здание, которое знают все.

Точно так же все знают здание кинотеатра «Россия». Поэтому их снос будет чрезвычайной травмой для горожан. Он будет восприниматься как насилие над реальностью, которое осуществлено властью. Это разрушение общественного консенсуса на ровном месте. Совершенно непонятно, а зачем нужны такие травмы. Ну, если не считать некоторого количества квадратных метров, которые мы получим в плюс. Я боюсь, что такую цену никто не воспримет как адекватную.
 
Хорошо, вы обозначили внутри модернизма 1970-х два направления: авторскую архитектуру «на периферии» и стандартизированную не-архитектуру партийных бонз, государственническую, не интересную в художественном отношении, не-уникальную и не красивую; но узнаваемую, медийную, дорогую многим людям как память. И, следовательно, «не сносимую». Итак, кульминация нашего разговора: что с ней-то делать? 
 
Надо привнести туда архитектуру. То есть – считать, что там еще нет никакого архитектурного решения. Форма еще не найдена. Если угодно, это ноль формы, заряженное место, не имеющее смысла. Надо его переосмыслить, добавить туда архитектурный смысл.
 
Примером может быть то, что сделал Рэм Колхас в кафе «Времена года», когда превращал его в музей «Гараж». Мозаика с пионерами – не великое произведение, хотя она византийская по технике, ну, так уж вышло, что у нас продолжали делать византийскую мозаику аж в семидесятые годы XX века. Однако, когда мы его достаем, помещаем в раму, делаем центром композиции, вкладываем в него много художественного труда – то да, оно приобретает смысл. 
 
Это если не ключ, то нечто очень похожее на отмычку к тому, как нужно работать с этой темой. Радикальное переосмысление. Это имеет принципиальное значение и для места, что, конечно, важнее всего, но и для профессии. Тиражность, замена качества известностью девальвировала профессию как таковую. Поэтому нам для того, чтобы победить эту девальвацию, необходимо реабилитировать архитектурный поиск.  
 
Нужна творческая свобода в отношении этих зданий, чтобы заново создать уникальность. Вы их и не сносите, но, с другой стороны, не предписываете им те жесткие процедуры сохранения, которые у вас есть в отношении памятников. Замечу, что здания, о которых мы говорим, и не имеют такого статуса. Не «максимально бережное сохранение», а максимально бережное полное переосмысление. Если угодно, отношение к ним как к ландшафту, townscape’у который еще только ждет архитектора. Вот смысл этой программы. Я понимаю, что это звучит необычно, но иначе мы обречены на то, чтобы на веки вечные сохранять памятники девальвации профессии.

А что делать с авторскими, так сказать, «кустарными» примерами архитектуры 1970-х? 

Пока не портить. Когда они станут ОКН – реставрировать.