Цифроченто. IX биеннале в Венеции: начинается эпоха дигитальной архитектуры

Просто то, что в 2000 году было авангардом (биоформы Грэга Линна, текучая архитектура Захи Хадид) стало мейнстримом. И сегодня весь Арсенал заставлен ровно такой архитектурой: биоморфной, подвижной, прозрачной.

А главное - то, что четыре года назад казалось безответственными фантазиями, сегодня вовсю строится. Построены, правда, пока вещи небольшие (павильон ARCAM В Амстердаме, мостик Вилкинсона-Эйра в Лондоне, «Лента Мёбиуса» Бен ван Беркела, павильон «H2O» бюро NOX), но строятся - просто гигантские: будь то научный центр в Вольфсбурге Захи Хадид или музей современного искусства в Каназаве Кадзуо Сейджимы (получивший, кстати, одного из трех «Золотых львов»).

Куратор биеннале швейцарец Курт Форстер, будучи историком, честно подвел итоги пятилетки. Поэтому с точки зрения новостной эта выставка уступает двум предыдущим: треть показываемых вещей реализована, треть - строится, а еще треть опубликована в журналах. Но зато ясно, что вся эта бионика стала полноценным этапом в развитии архитектуры. У нее появились не только образцы и лидеры, но и направления, ответвления, а также, конечно, штампы и трюизмы.

Можно было бы сказать, что все проекты несколько однообразны. Но это только то и означает, что новый этап состоялся. Григорий Ревзин заявил, что «криволюция победила», а разбираться в хитросплетениях кривуль и оттенках образуемых ими соплей никому не интересно. Но ведь и колонны кому-то кажутся одинаковыми, однако, есть ордер Палладио, а есть ордер Шинкеля. Так и тут: есть совершенно феерический мост Райзера и Юмемото, напоминающий сингапурскую плетеную мебель, - а есть не менее эффектный пекинский музей Арато Исодзаки, смахивающий уже на какую-то космическую посуду.

Характерна и тема биеннале: «Метаморфозы». Это, конечно, совсем не то, что призыв Массимилиано Фуксаса, куратора-2000: «Больше этики, меньше эстетики». Понятно, что под нынешнюю тему можно подгрести все что угодно: что не метаморфоза? Архитектура меняется непрерывно, другое дело, что цель этих перемен сегодня никто не возьмется обозначить. И если в 2000 году цель казалось очевидной («Вперед к природе через компьютер»), то сегодня очевидно только средство. И это все тот же компьютер.

Символом новой ситуации стал проект Томаса Лизера. Ты входишь в отсек, твое изображение сканируется, и тут же проплывает перед тобой в «обархитектуренном» виде. Как идея это не слишком ново, но впечатляет скорость и простота процесса. Цифровая революция открыла перед архитектурою возможность уподобиться всему чему угодно. На позапрошлой биеннале все были очарованы экспериментами Грэга Линна по оцифровке растений и человеческих зародышей, и дальнейшему уподоблению здания живому организму. Но природа перестала быть единственным прообразом для архитектуры. Бионический этап оказался лишь кратким эпизодом на пути к вовлечению в круг архитектуры вообще всего. Поэтому правильнее называть новую эру не биоморфной, а дигитальной.

Если хай-тек опирался на образы техники, а постмодернизм - на образы сугубо архитектурные, то сегодня - благодаря цифровым технологиям - эти образы могут быть любыми. Архитектура теперь может быть похожа не только на себя саму, не только на технику и на природу, но и на зверей, еду, елочную игрушку, хоть на черта в ступе. И не только похожа, но и устроена схожим образом. Видео австралийского бюро PTW, строящего в Пекине Watercube (олимпийский плавательный бассейн), иллюстрирует этот ход с попсовой прямотой: спортсмен прыгает с вышки, вздымает фонтан брызг, они разлетаются, по дороге укрупняясь, и превращаются в стены. Чья структура имеет такое же устройство, как и молекула воды.

Поскольку же число визуальных архетипов неисчерпаемо, то перед архитектурой открываются перспективы поистине безграничные. Что еще не архитектура? Да всё уже архитектура - как и завещал Ханс Холляйн. И эта перекличка с классиком постмодернизма неслучайна. Сегодня цифруют все подряд и, как на конвейере, переправляют эти первообразы в архитектуру. И видя очередное здание, человек с радостью узнает то дерево, то гальку, то сыр. И эти категории - узнавания и радости - тут не менее важны.

Архитектура стала очень сложной. Но это не знаточеская сложность постмодерна, оценить которую можно было, лишь имея вагон профессиональных знаний, и не философическая сложность деконструктивизма, которая без литературы и вовсе не существует. Нет, это, я бы сказал, простая сложность: она видима, ощущаема и понимаема. Она не натужна: архитекторы вовсе не собираются отгородиться ею от профанов, как это делали модернисты ХХ века. Они, наоборот, вовлекают человека в совместное исследование сложности и относительности.

Пол, стена, потолок - все стало условностью. Одно перетекает в другое, другое в третье, короче, дом перестал быть коробкой с параллельными плоскостями. И даже если это коробки, то они будут торчать во все стороны, нанизанные на шампур - как в шикарном ганноверском банке Бенишей. Вообще, если раньше у здания всегда можно было усмотреть некое направление (вертикальное или горизонтальное), то теперь оно предпочитает развиваться во все стороны, а в идеале - быть непрерывным. Масса проектов словно бы отвечают на задачу начертить дом, не отрывая руки. Теперь не улица-змея вьется, как у Маяковского, а дом. Будь то библиотека Эрика Мосса в Мехико-Сити или центр BMW в Мюнхене бюро Asymptote.

Некоторые из них не просто связаны с машинами, но и вовсе оказываются паркингами - как, например, проект голландского бюро NL для Амстердама. И это неслучайно. У человека нет необходимости в непрерывности движения: по Венеции так прекрасно ходить и утыкаться в каналы. Но эта потребность есть у автомобиля. А он теперь - практически член семьи, американцы, во всяком случае, мечтают укладывать его спать с собой в соседней комнате. Именно так выглядит проект Park Tower американского бюро Lewis Tsurumaki Lewis: ты разъезжаешь по всему небоскребу и паркуешь тачку у себя за стенкой.

Это, конечно, гротеск, но очень характерный. Архитектура идет за жизнью. Это звучало бы банально, если бы весь ХХ век она не пыталась идти впереди. Что русский конструктивизм, что западный модернизм - все они занимались жизнестроительством. Кончилось это с постмодернизмом, который пытался стать первым «народным» стилем. Не случайно и начинается экспозиция Арсенала в стиле диско: 1980-й год, Донна Саммер, яркие краски и - первая архитектурная биеннале. Уже само появление таковой выставки знаменовало поворот надменных профессионалов лицом к широким народным массам. А расцветший постмодернизм этот вектор окончательно утвердил. Только он включал в число архетипов сугубо архитектурные образы, а сегодня архитектура стала куда менее разборчивой.

Вот, например, эффектный проект парка в Барселоне бюро FOA. С одной стороны он продолжает тему их знаменитого терминала в Иокогаме, а с другой - дело безвременно умершего барселонца Энрико Мираллеса. Бетонная дорожка вдруг вспучивается, встает на дыбы, как будто случилось землетрясение, да так и остается торчать своими драконьими зубчиками (привет другому великому барселонцу). Кажется, будто стройка замерла, а она на самом деле кончилась, и два ландшафта - естественный и искусственный - слились в экстазе. Но можно истолковать ее и как дорожку для скейтборда - хотя по ней фиг покатаешься. То есть, архитектура не только подлаживается под запросы жизни и пытается угодить ей, но и использует ее, жизнь, в своих целях - как источник формообразования. Понятно, что это все можно найти и в природе, но реальная жизнь словно бы актуализирует что-то из нее - как скейтборд актуализирует идею третьего измерения движения.

А беспокойство за природу порождает целую серию проектов, в которых архитектура окончательно и бесповоротно сливается с ландшафтом. Это может быть как мегапроект («Город культуры» в Сантьяго-де-Компостела Питера Эйзенмана), так и скромный эскалатор, прорытый по склону холма в Толедо (испанское бюро Martinez Lapena Torres). Дом вообще перестал быть «домом-где-то», а стал «домом-в-чем-то». Он не просто стоит на плоскости, а становится частью земли, продолжает ее линии, и сам становится ландшафтом: крыши - трава, балконы - леса, коридоры - реки. А если он в городе, то вбирает в себя всю урбанистическую морфологию - и превращается в чудесный набор кривоугольных кубиков со скошенными крышами (проект галереи в Уэйкфилде Дэвида Чипперфилда).

Или вот еще круче: крыша как озеро. Именно так сделан проект Аннет Гигон и Майка Гайера для цюрихского университета. Вдруг на старой площади обнаруживается новый небольшой бассейн. Вроде бы ничего такого. А оказывается, что под ним - лекционный зал. Было бы большим лукавством сказать, что архитектура таким образом хочет стать незаметной. Скорее, она ищет новых путей интеграции в существующее пространство. Естественно, все прозрачно и проницаемо. Но в чистом виде это было бы скучно и похоже на классический модернизм. Поэтому прозрачные стены получают каркас - то в виде листиков («Сфера-билдинг» Клаусена-Койвисто), то в виде теней веток (магазин Tods Тойо Ито в Токио).

А самая модная тема сезона - складка. Здание как лента, которая складывается в эффектные рулоны, пол становится потолком, и все это прекрасно читается снаружи, потому как облицовано стеклом. Это и Eyebeam museum Лиз Диллер и Рикардо Скофидио, и штаб-квартира Vacheron Бернара Чуми, и музыкальный центр BBC бюро FOA, и школа дизайна Томаса Лизера, и Springtecture Шухе Эндо. Заметьте, какие разные функции. Невозможно снова не вспомнить Холляйна, сказавшего как-то, что «форма это и есть функция». Функция действительно отступает. И одна из самых больших тематических экспозиций биеннале - «Концертные залы» - как раз про это. Делается качественный зал с правильной акустикой, а вокруг него наворчивается все что угодно. Полсотни проектов (Нувель и Либескинд, Фостер и Портзампарк, Гери и Хадид, Эйзенман и Пиано, Перро и Мейер, Монео и Исодзаки, «Snohetta» и Coop Himmelb(l)au) - и никогда не догадаешься, что это перед тобой.

После всего этого глобалистического беспредела очень хочется пойти в Джардини и посмотреть, какие метаморфозы происходят с архитектурой, так сказать, на местах. Америка честно призналась, что ничего интереснее бейсбола, для нее нету. И воткнула посреди своих небоскребов стадион: днем его стены-трибуны находятся в вертикальном положении, а вечером, как цветок, раскрываются, и объединяют весь квартал в едином фанатском порыве. Финны по-прежнему кайфуют от дерева. Только теперь они гнут его как угодно и ваяют из него все что угодно. Особенно же хороша смотровая башня Вилле Хара, похожая на руины электрической лампочки.

Немцы пытаются уравновесить окраинные и центровые ландшафты. Пока, правда, довольно иронически: совмещая на гигантской панораме в одном масштабе заводы, особняки и беседки. Швейцарцы вовсю осваивают космос, запуская туда элегантные обитаемые города-спутнкии. У Японии всего слишком много: людей, машин, товаров. Слишком много, чтобы не свихнуться от этих щедрот. Что молодое поколение и сделало - на почве комиксов. Как теперь быть с этим хаосом «отаку», грозящим перейти в энтропию? Может быть, запереть детские игрушки в прозрачные камеры хранения или покрыть стены домов не рекламой, а комиксами? У бельгийцев другая проблема. Они так мучаются комплексом вины за когда-то порабощенное, а потом брошенное Конго, что даже получили «Золотого льва» как лучший национальный павильон.

Всегда любопытно, что делают братья наши бывшие. Эстония, например, творчески ходит в туалет. Десяток остроумных «храмов раздумий» в виде фото и громадная телега-сортир а-ля конь Троянский в натуральную величину. Очень весело, хотя и попахивает унижением паче гордости. Русский павильон многие укоряли в том же. Да, вместо выставки мы в этот раз привезли студентов, которые по неделе трудятся прямо тут, и на глазах посетителей (и под руководством западных мэтров) создают оригинальные проекты. Например, «Венеция для венецианцев»: построить в лагуне шопинг-молл, где туристы закупались бы сувенирами и не уплотняли бы собой и без того тесный город. Или возвести в той же лагуне плавучий город с зеркальными стенами, в которых вся Венеция как на ладони. Или построить (там же) искусственный остров с чистой водой для купанья. Или, наконец, поставить (там же, там же) знаменитые архитектурные фантазии («проуны») Эль Лисицкого.

Утопично? Да, конечно, но эти утопии так же важны для накопления смыслов (в чем, по мнению одного архитектора, и состоит смысл жизни) - как и сами «проуны» Лисицкого. Лагуна охраняется законом? Да, но наша вечная оглядка на согласующие инстанции и так довела нашу архитектуру до полной импотенции. Нет, у нас уже есть много неплохой реальной архитектуры, которую не стыдно было бы показать. Но такой, чтоб крышу срывало - увы, нет. Так что, как бы мы ни растарались, все равно любая «настоящая» экспозиция была бы на уровне Аргентины, Польши, Португалии, пусть даже Испании. А тут мы выступили очень по-русски - рефлексируя, мучаясь, комплексуя, сомневаясь в себе.

Но при этом попали в еще одну главную тему биеннале - «Города на воде». Эта экспозиция разместилась, естественно, тоже на воде - в доках Арсенала. Гамбург, Александрия, Барселона, Триест, Шанхай: амбициозные планы превращения портовых зон в жилые кварталы. И ничего, никого не смущает вторжение новой архитектуры в морские панорамы. Особенно трогательна история сеульской речки Чонгичон. Она мирно текла через весь город, пока в 50-е ее не забетонировали и не превратили в хайвэй. Но теперь раскаялись, обещают снова выкопать и залить, а транспорт пустить поверху. Чем не «мост вдоль реки» от нашего «Обледенения архитекторов»?

Так что, что касается идей, у нас с ними все хорошо. А вот техническое оснащение по-прежнему оставляет желать. Мы, правда, уже можем оцифровать нашего Леонидова и превратить его Наркомтяжпром во вполне осязаемое пространство (проект Ирины Коробьиной). А вот прекрасные студенческие макеты создавались при помощи простейшей машинки для резания пенопласта. Которую на шереметьевской таможне нас, оказавшихся перевозчиками бесценного груза, заставили распаковать («Очень похоже на взрывное устройство!») и показать, «как оно работает»...