Добужинский, который стал Жолтовским. Выставка Михаила Филиппова в Музее архитектуры

Хотя именно она, проклятая, стала в массовом сознании непременным атрибутом красоты. (Все потуги авангарда на создание новой красоты, эдакого орбита без сахара, были скомпрометированы его идеологической подоплекой). Тем не менее, любой зритель - безо всяких разъяснений, которых требует, например, искусство Асадова - понимает, что Филиппов это красиво. Одну его работу купил в сан-францискской галерее Арнольд Шварценеггер. И теперь может с полным правом сказать фразу, приписанную ему некогда Пелевиным: "У тебя очи как с полотна Айвазовского".

Но Филиппов это, слава богу, скорее, Добужинский. Та же отточенность карандаша, тот же акварельный аристократизм, и тот же город. Интересно, что Филиппов строит в Москве, а рисует только Питер. Ну, еще Италию. И эту же страну воспроизводит в белокаменной. Под Тверской делает магазин "Империал": возводит выщербленные колонны, перекрывая их старинным сочным деревом (за которым, кстати, специально ездил в Словению, где разобрал сарай XIX века). Похожую процедуру проделывал Шарль Клериссо, сочиняя свои руины; но по мощи это, конечно, Пиранези. Тот, правда, был так потрясен величием древних, что отказался от мысли строить вообще. Филиппов же поймал тот миг, когда это снова возможно: делать классику как будто впервые. Ибо все смешалось в доме Облонских, все перепуталось и страшно повторять, но можно начинать.

Правда, самый его грандиозный классический проект - Венеция на Берсеневке - так и останется на бумаге, но эта перманентная несвершаемость словно бы заложена в миф классики. Филипповская выставка начинается с модели баженовского кремлевского дворца ("Это моя последняя вещь, слышь, никому еще не показывал" - шутит Филиппов), и эта случайность знаменательна. Дворец стал событием, вехой, символом, но, боже мой, что было б, если бы баженовский проект осуществили! Филипповский же Остров куда галантнее по отношению к городу. Он только восполняет недостающее: нехватку рек, мостов, законченных и непорушенных ансамблей, эстетства, Петербурга, и вообще - классики.

Все его осуществленные вещи как бы припрятаны от досужего взора: под землю - как "Империал", вовнутрь - как интерьер Еврейского театра, в переулок - как новый дом в Большом Афанасьевском. Этот особняк - архитектура медленного чтения. Это классицизм, который знает все соблазны иных стилей, но хладнокровно держит свою линию; в отличие от "руин" "Империала" это холеная классика. Здесь есть полуциркульное окно (привет неоклассике начала века), есть ссылка на Жолтовского (цоколем, карнизом, колонной - дом перетекает на стену соседнего здания), витает дух Палладио, но все это отнюдь не постмодернистское щеголянье цитатами. Детали сами по себе слишком хороши, да и сам дом - абсолютно московское сооружение, более даже "московское", чем его окружение. Он будто бы стоял здесь всегда и, описывая его, хочется говорить не о тех цитатах, которые вошли в него, а о тех, которые из него разошлись - в переулок, в Москву, в историю. И поразительно, что сделал это петербуржец, который столицу не слишком обожает. (Что блестяще овеществлено в одной графической фантазии: нагромождением портиков и колоколен рождается эдакая вавилонская башня - и все это именуется "башней московской").

Похожая история - с портиком Гута-банка на Садовом (Оружейный переулок). Он, по меткому замечанию Григория Ревзина, кажется подлиннее самого дома - вполне тривиального сталинского ар деко. Выходит, что Филиппов словно бы идет по городу с рамочкой и обнаруживает те места, где чего-то не хватает. Но берет в оборот именно те, где очевидно недостает классического элемента. И аккуратно доделывает. Правоверных москволюбов может и возмутить это навязывание Москве то Питера, то Рима, то Венеции (часть экспозиции, кстати, разместилась на чертежных столах, которые своими треугольниками подразумевают московские крыши, таким образом можно сказать, что Филиппов идет по головам города - петербургские туманы тая любовно под плащом), но человек со вкусом все равно будет убежден автономной точностью этих проектов.

Эта независимость, самодостаточная красота филипповской архитектуры рождает у потребителей очевидные претензии. Гута-банк одно время собирался ликвидировать свой портик (который тем временем становился его визитной карточкой), продавцы "Империала" сокрушаются, что эти интерьеры не слишком помогают продавать дорогое барахло, посетители Еврейского театра неизменно шокированы сочетанием символики пространства с реальностью казино (в который театр превращается по ночам), дом в Афанасьевском стоит недостроенным, а по поводу Острова один радетель старины высказался так: "Очень красивый проект. Трудно будет с ним бороться". Одолели, тем не менее, радости полные штаны.

Именно поэтому восхищает филипповская последовательность. Он уверен в том, что классика красива, истинна и вечна. "Их разбитые изваянья, // их изгнанье из древних храмов // вовсе не значат, что боги мертвы". На выставке хорошо видно, как деликатно посвящает Филиппов зрителя в свое знание: основная масса картинок - вытянутые по горизонтали полоски, словно широкоформатный фильм на экране телевизора. Вечная классика глазами типового и преходящего.