Проспект с двойным дном

ривычное для "совка" занятие: выбрать себе некий персональный рай и мечтать о нем. Эдакий туризм тире онанизм. Чаще всего это, конечно, Париж. Один персонаж у Веллера знал там наперечет все улочки и сколько франков от Монмартра до Сен-Дени. А потом приехал, и оказалось, что никакого Парижа нет, одна декорация.

Мое место в этом смысле куда надежнее.

Проверить его на предмет соответствия мифу - никак невозможно. Еще лет сорок - и умрет последний, кто застал его живьем. Да и сейчас их свидетельства сильно различаются. Одни говорят, что оно было большое, светлое, яркое. Другие - что затхлое, тусклое, скучное.
Еще при жизни оно превратилось в "литературу", а преждевременная смерть сделала его символом Москвы, "которую мы потеряли". Но не той лубочной Москвы с Сухаревой башней и Красными воротами, а той, которая и внутри этого мифа оставалась вполне интимной.
Это место исчезло за несколько лет до моего рождения. Не в смысле сильно изменилось, как Тверская, или испакостилось, как Арбат. Исчезло вовсе - как будто ничего и не было. Как Атлантида или Китеж. Только они ушли под воду, а над нею разлился асфальтом Калининский проспект.

По большому счету Собачья площадка сильно смахивала на площадь какого-нибудь уездного городка. Булыжник, двухэтажные ампирные домики, фонтан в центре. Но каждый из этих домиков стоил целого Урюпинска.
В одном из них - самом невзрачном с виду - жил у Соболевского Пушкин. Жил весело, 18 февраля 1827 года писал Каверину: "...наша съезжая в исправности - частный пристав Соболевский бранится и дерется по-прежнему, шпионы, драгуны, бляди и пьяницы толкутся у нас с утра до вечера."

Да ведь вернулся "сукин сын" из Михайловского автором "Бориса Годунова" - и мог позволить себе оттянуться?

Через сорок лет Соболевский зашел в свой дом, обнаружил там казенную винную лавку, и страшно сокрушился: "В другой стране, у бусурманов, и на дверях бы сделали надпись: здесь жил Пушкин. И в углу бы написали: здесь спал Пушкин!" В сорок первом фугас смел угол дома, и в нем сделали нефтелавку. "Если бы знать тогда, куда мы бегали за керосином и ежиком для чистки примусов!" - горевал писатель Им. Левин. Ну, а если б знали - без керосина сидели бы?
Эта "непочтительность" Собачьей площадки к собственному прошлому чудо как хороша. Именно она свидетельствует о его реальном богатстве. Здесь Пушкин спал, тут - ел, там - сексом занимался. И что? Умиляться этому в известных нам формах - памятником, мемориальной доской, юбилеем - как-то не хочется. Страсть к оным говорит лишь о страхе остаться без прошлого. Непрерывно фотографируются или снимаются на видео там, где подозревают несостоятельность своего настоящего.

А у "Собачки" на каждый дом приходилось по две-три эпохи. Напротив пушкинского стоял особняк Хомяковых. Можно поручиться, что именно его гостиную имел в виду Ключевский, когда писал, что "славянофильство - история двух-трех гостиных в Москве и двух-трех дел в московской полиции". Здесь, у Алексея Хомякова сходились Герцен и Аксаковы, Белинский и Киреевские, Чаадаев и Погодин, Грановский и Языков. "Сверх участников, - вспоминал Герцен, - приезжали охотники, даже охотницы, и сидели до двух часов ночи, чтобы посмотреть, кто из матадоров кого отделает и как отделают его самого".

В ХХ веке гостиные стали кухнями, те же споры закипели в квартире Синявского-Розановой (все на том же месте) - и это, наверное, единственное, что можно было сделать "для" Собачьей площадки. Представляю, как разматерилась бы Марья Васильевна, узнай, что их дом собираются почтить бронзовой доской "памяти диссидентского движения".

Правда, в двадцатые "Собачка" чуть спасовала и устроила в хомяковском доме "Бытовой музей 40-х годов". Но и он был на редкость далек от всякого чинопочитания. Просто - вещный мир эпохи: трюмо, канделябры, табакерка, камин, альбом, щипцы для свечей, чубук, сонетка, иконы, зеркало-шпион. "Какой тесный уют, какая очаровательная мелочность! - восхищался философ Георгий Федотов. - Здесь (В Москве - Н.М.) нет ни грана петербургского излома, мучительства - зато нет и мучительной напряженности подвига".

Потом в этом доме было Щукинское училище. А в соседнем - Гнесинское. В доме напротив жила Цветаева. На другой стороне Площадки - Вернадский. Тургенев поселил здесь Ирину из "Дыма", а Андрей Белый выгуливал Котика Летаева (озлобев в 30-е, обозвал Площадку "Телячьей").
Короче, добра было столько, что диллема напрашивалась сама собой: то ли превратить все это в один большой музей, то ли снести к чертовой матери. Удалая "оттепель" склонилась ко второму - теперь это принято теперь клеймить "беспамятством". Да, Новый Арбат катком прошел по Собачьей площадке, не оставив ничего. Но в этом своем радикализме он как-то на редкость честен. Особенно на фоне сегодняшних "новоделов", храма Христа Спасителя и Казанского собора.

Мы похоронили собственную историю, но зато не подкрашивали ее, не рядились в наследники чужого добра. Порвалась связь времен - и Калининский был необходимой метафорой этого обрыва.
Конечно, архитектура его далека от совершенства. Но в Москве мало что совершенно, не Питер чай. Зато в нем, как ни в одном другом сооружении, явлены все ценности той трогательной и наивной эпохи. Проспект - прагматик, атеист, технократ, демократ. Он абсолютно бесстрастен и как-то бесхитростен. Он весь - на ладони. Кругом - стекло. Все прозрачно, подглядываемо, невесомо. Его пролетаешь вмиг, он равнодушен и отстранен. Это, действительно, похоже на свободу. Тем более рядом с репрессивностью "московского стиля", навязавшего нам любовь к отеческим гробам и коробам.

Этой возможностью выбора мне и нравится Новый Арбат. Ты можешь любить его, а можешь - свою виртуальную Собачью площадку. В конце концов ты можешь любить их вместе - как два полюса одного города. Но принципиальная субъективность этого выбора не имеет ничего общего с каким-нибудь 850-летием столицы.

...Когда-то слово "москвовед" было синонимом слова "диссидент". Потом подтекст переменился: оно стало значить "почвенник", "русофил". Но и правый крен Общества охраны памятников, и пресловутая "Память" - ничто по сравнению с размахом нынешнего официального москволюбия.
Сегодня "москвоведом" быть если не стыдно, то, по крайней мере, неловко. "Опошлено слово одно и стало рутиной". А ведь мы действительно любили этот город. И вряд ли объяснишь - почему. Потому что человеку свойственно любить свою родину? Но та Москва, которая вдохновляла прежних краеведов, не была нашей родиной - ни исторически, ни географически. Она осталась где-то в начале века и ограничена была, самое большее, Камер-Коллежским валом.
А мы - мы обретались на окраинах, и в доскональном знании старой Москвы был некий шарм излишества, непрактичность, возведенная в эстетику. "Я могу прожить без необходимого, но без лишнего прожить не могу" - в нас говорил романтик.

Эти очереди в Доме книги, это столпотворение в Некрасовке, это братство реставрационных субботников... Замечательное единение на абсолютно лирическом основании. Ничего утилитарного, образ старой Москвы чаровал нас как произведение искусства.
Он обладал всеми соответствующими признаками, и более того - был образцовым примером синтеза искусств, о котором грезит всякий художник. Протяженный во времени, он вмещал камни, краски, звуки, судьбы, реку и облака. Конечно, такое восприятие было несколько идиллическим, может быть - в пику советской идеологии. Но благодаря этой идеализации образ былой Москвы обретал еще один признак художественного произведения: он совмещал в себе мир реальный и мир вымышленный. Мы смотрели на Москву глазами поэта, художника, а просто так - на Москву глядеть бесполезно. Просто так ничего не увидите вы.

И, конечно, одухотворен был этот образ никому не внятной ностальгией. Это была самая настоящая тоска по родине. Мы чувствовали свое кровное родство с той Москвой, мы - родом оттуда. Родившиеся через много лет после того, как та Москва сгинула, растаяла - мы тосковали по ней как по вполне реальному покинутому отечеству. Мы искали ее, меряя безликие километры новых проспектов, захлебываясь на бескрайних просторах строгина и бирюлева. И не было ничего радостнее, чем найти в сегодняшнем городе кусочек той, нашей Москвы: бульвары, переулки, Патриаршие пруды...

Но никому и в голову не приходило восстановить этот образ. "Былое нельзя воротить и печалиться не о чем". Не совсем так, печалиться есть о чем, но кто бы мог подумать, что наше наивное мечтанье о прекрасном прошлом обернется таким чудовищным каменным бредом. Воскрешение предков прекрасно - как мечта, но в лужковском варианте это даже не спектакль, а пошлая обманка, рекламный трюк.

А на очереди - новый проект. Движение с Нового Арбата убирают под землю, наверху, как водится, водружают фонтаны, чтоб под сенью струй еще привольнее пилось и кушалось. Делает все это Михаил Посохин-младший - во исправление, так сказать, грехов папы, прорубившего Калининский.

Отрадно только одно: про Собачью площадку уже никто не вспоминает.