Постмодернизмбанк, Петербургское отделение

Сочетание парадоксальное: как одной рукой можно блюсти среду, а другой - в нее вторгаться? Однако, в условиях Питера оно оказывается продуктивным. Зная и умея хранить город (в котором, к тому же, очень плотная застройка), Явейн делает единственно возможный шаг - вглубь, во двор. И уже во дворе строит - город. Так сделан "Атриум", так же сделан и банк на Фурштатской.

Снаружи все осталось как было, а дальше идут два двора: один, являющийся операционным залом, перекрыт стеклянной крышей, второй - открытый, и вроде бы парадный. Однако, для этого он слишком утилитарен: бетонные стены нижней его части обозначают въезд в гараж. То есть, наличествует некая неизбежность, с которой надо мириться. Главной же неизбежностью города Петербурга является "вода". В таком случае логично прочитать второй уровень этого двора как тему "набережной" - и она действительно звучит в мощных муфтах колонн, ассоциирующихся в первую очередь с Невскими воротами Петропавловской крепости. Но никому из тех, кто одевал колонны в муфты - ни Леду, ни Кричинскому (чей дом бухарского эмира на Каменноостровском также можно считать предшественником банка), ни Филиппову - не приходило в голову сделать эту муфту абсолютным кубом. Тело колонн исчезает в кубах, создавая яркий эффект мощности, прочности, крепости; они становятся похожи на гигантские болты; та же тема поддержана модулем сооружения - в основе всех форм лежит квадрат (как и у Львова в Невских воротах), который чувствуется не менее весомо, грубо, зримо. Брутальность, с какой Явейн утрирует неоклассику равна той, с какой Перетяткович с Лялевичем утрировали собственно классику; наметившееся в неоклассике разбухание форм доведено Явейном до логического завершения: колонны утолщались-утолщались, и стали - кубами.

Ироническая же семантика этой прочности, обнажившаяся экономическим кризисом, идеальна подходит постмодернизму. Так же как банк сегодня является "чисто метафорой", а не тем, чем он является во всем мире, так же и этот двор - метафора. Он нефункционален, здесь не происходит ничего, кроме заезда автотранспорта - но он есть образ банка, то, чем банк должен бы быть. Как, собственно, и Петербург - не город, а один сплошной "петербургский текст". И уж если дописывать в него страницы - то с обязательным процелом на это "чтение"; и поэтому явейновский банк с его простором для интерпретаций - абсолютно уместная глава. Возможно даже недописанная: если этот двор - памятник идее банка, то постамент в центре его "дольмена" очевидно нуждается в реальном монументе - то ли русским банкам эпохи первоначального накопления капитала (которая, по Пелевину, является и последней же), то ли обманутому вкладчику. Нечто на тему "кошелек или жизнь?" Или смерть.

Пусть банк - некое отвлеченное понятие (здесь и сейчас), но эта отвлеченность того же рода, каковой в Питере является смерть. Тема любимая, тема разработанная, можно сказать idee-fixe города: в Петербурге жить - словно спать в гробу, на Васильевский остров приходить умирать, только в этом движении и обретать подлинную красоту; и сравниться с ним в этом отношении может только Венеция - но ведь живут же как-то люди. Завершается все сооружение трилитами - которые в русском искусстве известны, кажется, только по картине Карла Брюллова "Последний день Помпеи". Таким образом четвертый уровень откровенно апокалиптичен, что отвечает сверхзадаче города, и в то же время - вполне декоративен, что отвечает ее реальному бытованию.

Но тема трилитов начинается еще на третьем уровне - здесь они, будучи спарены, предстают в виде мощных балконов. Гротесковые, конечно, но все же балконы - и тогда присутствие зеленых решеток (в сочетание со стеклянными плоскостями) не кажется уже таким странным, ибо пришли они непосредственно с "Балкона" Эдуарда Мане. И эта вопиющая неуместность импрессионизма в Петербурге чудо как хороша; ведь наиболее остро в этом жестком, правильном, гранитном городе переживаешь все легкомысленное, эфемерное, случайное: белые ночи, бродячие собаки, как ходили гулять по Фонтанке, как вился локон золотой. Завершает тему контраста плоская арка со стилизованным изображением солнца, которая выползает откуда-то из глубины, разрывая колоннаду - такая же подчеркнуто эфемерная, как и петербургское солнце. А зеленое оно, поскольку в Петербурге его похоронили (Мандельштам); зелень как таковая - тема для Питера несколько натянутая, так что, конечно, это цвет утопленничества. Недаром и Невские ворота в народе известны как "ворота смерти": через них выводили осужденных на казнь (см. также венецианский "Мост вздохов").

Чтобы завершить описание той логики, с какой выстроен двор (тождественной всей логичности Петербурга), отметим, что третий его уровень (между "небом" с одной стороны, и "водой" с "набережной" - с другой) - это, естественно, уровень "города". Чистые же цилиндры колонн, без баз и капителей, свидетельствуют за то, что адрес точен: это именно этот город - построенный ни на чем (без баз), в геометрической чистоте (цилиндр), и как бы сразу в небо (без капителей). Вот он, город - и Анненкирхе видна в просвете арки.