Бунт стрельцов лёвшинских или Дом ниоткуда

Не успели мы подивиться этому дому, как поспел следующий манифест - и куда более радикальный. Он построен неподалеку, в не менее заповедных переулках Арбата, сделан столь же качественно, также несет в себе память о классических принципах организации пространства, но являет собою гораздо более жесткий вызов среде.

Среда - Малый Лёвшинский переулок и окрестности - принадлежит (наряду, скажем, с Патриаршими прудами) к разряду "культовых". Арбатские переулки - главнейший московский миф, сотканный из богатого культурного прошлого ("здесь когда-то Пушкин жил, Пушкин с Вяземским дружил"), легкого налета оппозиционности (стрельцы, бояре, Окуджава), причудливой топографии (Кривоарбатский да Кривоникольский), ореола престижности (дворяне, миллионеры начала века, члены ЦК, новые русские). В реальности это привычный московский центр, где намешаны классические особняки, доходные дома модерна, цековские башни 80-х, а также совсем тусклые домики советской эпохи. Один из которых - послевоенная пятиэтажка, стоящая "покоем" наискосок от нашего дома, с оградой и обширным двором - задает всему переулку эдакий усадебно-домашний образ.

Подобная домашность считается одной из определяющих ценностей Москвы. Из пиетета к ней (а также из страха перед новой архитектурой, которая все 70-е - 80-е действительно только уродовала город, и последовавшей за этим атрофии профессии вообще) и вырос "средовой принцип". Именно он определял все последнее десятилетие градостроительную политику в центре. Все - от новоделов до вполне стильных зданий Александра Скокана или Сергея Киселева - строилось в жестких рамках ограничений. Быть не выше, не "громче", не "болтливей", короче - ни в коем разе не ярче того, что вокруг. А главное - воспроизводить "дух места", что понималось порой буквально: если рядом портик - возводим колонны, если где-то просматривается башня - лепим башню.

Архитектура же дома в Лёвшинском не мотивирована ничем. Ни его форма, ни детали, ни материалы никак не связаны с окружением. Это абсолютный взрыв, сравнимый если не с музеем в Бильбао Фрэнка Гери, то уж с Хааз-хаусом Ханса Холляйна - точно. Правда, границы этого взрыва очерчены все же довольно строго. За красную линию дом не вылезает, и по высоте (да и по массе) он вполне соотносим с соседним домом начала века. И тем не менее, диссонанс очевиден. Масштаб дома - не переулочный: хоть он и загнан "под обрез", из спускающихся к Пречистенке переулков выглядит так, словно "вырос гриб лиловый и кончилась земля". Материалы - стекло, металл, гранит - тоже плохо вяжутся с бедностью окрестной фактуры. Ни с какими приметами окружающей архитектуры (эркера одного соседа, балкончики другого) не рифмуется. Не брат он не только тому, что есть, но и тому, что будет - строящемуся, например, на углу с Большим Лёвшинским вполне классицистскому жилому дому Ильи Уткина (по-риэлтерски - "Дворянское гнездо"). Но самое главное, конечно, форма. Как бы дом не укладывался в пресловутый бассейн визуальных связей, образ его все равно слишком активен и экстравагантен для этого тихого места.

Нечастые примеры подобной радикальности иногда еще объясняют изгибом переулка, требованиями инсоляции, открывающимся где-то там видом на храм, на худой конец - трассами сетей. Тут же ничего такого нет. То есть, мы имеем вызов городу в чистом виде. Что, конечно, замечательно в нынешней парадигме постепенного отхода от средового принципа (среду все равно не спасли, а блестящей архитектуры не получили), но все равно не дает ответа, почему именно так.

Мало того, что форма здания явно обусловлена не местом, она не особенно мотивирована и функционально. Здание не слишком похоже на жилой дом. И дело даже не в материалах: перебор стекла, например, в жилье нынче наблюдается повсеместно: взять кубасовский дом у метро "Кунцевская", башни Фельдмана на проспекте Жукова, дома "Архиздрава" на Ленинском. Дело опять же таки в форме. Дом настойчиво требует обратить на себя внимание, он кричит. А это свойство архитектуры совсем иного назначения. Таким полагается быть музею современного искусства, театру, магазину. И если искать в истории мировой архитектуры какие-то аналоги нашему дому, то ими как раз и окажутся: клуб Русакова, филармония Шаруна, сиднейский оперный театр. Приходит на ум и что-то из экспрессионизма: башня Эйнштейна, мендельсоновский же проект завода "Красное знамя". Или что-то более позднее: капелла в Роншан, храм в Такарацука. Из жилья - разве что шаруновская вилла Шминке в Любау да его же комплекс "Ромео и Джульетта" в Штутгарте.

Аргумент типа "на жилье не похоже" на ЭКОСах часто используется в качестве ключевого обвинения, но это все равно что сказать владельцу "порша": "Что-то ваша тачка на мой "жигуль" не похожа". Пан Тыква вообще в тыкве жил и ничего. В конце концов, на рынке сегодня сотни вариантов фасадов, и если кому-то не хочется жить в доме, похожем на офис, он найдет себе курятник с нужным количеством балконов.

Но кроме того, что дом не похож на жилой, он вообще возмутительно не похож ни на что из того, что есть сегодня в московской архитектуре. А в ней, по сути, два источника формообразования: призма и цилиндр. Ну, еще их комбинация. Призма хоть и наиболее естественна, но наименее интересна. Хотя бы потому, что всякий параллелепипед отсылает к той советской архитектуре, которая скомпрометировала и профессию, и ее носителя - к хрущобам, стекляшкам и прочим разновидностям коробок. Цилиндрическая же форма - ее противоположность (а кроме того - явная ссылка на то лучшее, что у нас было - конструктивизм). И вот они друг с другом борятся, а лучше всего получаются именно их комбинации - именно потому, что тут естественность сходятся с жестом в равных пропорциях.
Здесь же нечто гораздо более хитроумное, не поддающееся разложению на простые геометрические фигуры. Можно, конечно, слукавить и найти в здании классические мотивы. Очевидны, например, симметрия, четкое тектоническое построение (мощный низ и легкий верх), трехчастность: стилобат с колоннами, середина и два этажа прозрачных пентхаузов. Есть и некий намек на усадебность: два разлетающихся флигеля и козырек в роли ограды. Наконец, расширяющиеся наверху объемы этих "флигелей" вкупе с раструбами металлоконструкций и будущей растительностью в них недвусмысленно намекают на коринфскую капитель. Каковая тема продолжена в интерьере: стену лобби украшают квадраты с графикой, иллюстрирующей эволюцию капители...

Но счесть это постмодернистской иронией не получается: и тонка она слишком, и адресат невнятен, и смысл ее как-то не вербализуется. Скорее уж это такой глобальный стеб. Но когда произносишь словосочетание "стеб монументальный", в голову лезет всякое церетели. То есть то, что прикидывается красотой, и что все-таки понятно. Но хотя наш дом вполне скульптурен, это явно не тот розлив. И если отрицание предыдущего периода для всякого искусства нормально, то такого, чтоб отрицалось вообще все, новейшая московская архитектура еще не знала.
Здание, как мы выяснили, противостоит всему: месту, функции, времени. То есть, дом фактически ниоткуда. Но так не бывает. И тут самое время обратиться к авторам. На самом деле архитектурное бюро "А-Б" называется "Арт-Бля". Именно под этим именем вот уже 15 лет они являются частью русского хэнд-мэйд-поп-арта. И чего они только не вытворяли. Воодружали над Пресней развеселые грибы небоскребов, перебрасывали через Москву-реку мост виртуалов, собирали башни из щепок, запускали в дом ублюдков, занимались прикладной ихтиологией, превращали Ленина в сфинкса, фотографировали свои попы у Киевского вокзала, присобачивали Красноярскому музею глаза, ваяли стулья, инсталляции, делали журнал "Птюч", строили модернистские избы, забойные интерьеры и такие вполне серьезные объекты, как торговый центр "Домино" на Ленинском проспекте или здание "Сибнефти". Из одного этого перечисления ясно, что это единственное в Москве архитектурное бюро, которое живет своей жизнью, абсолютно не парится насчет места в общем строю и кладет с прибором как на Ресина, так и на Ревзина.

От команды с таким названием следовало ожидать чего-нибудь подобного. И хотя, выйдя на деловой простор, они урезали имя до "А-Б", но суть свою сберегли в неприкосновенности. Суть же, на мой взгляд, это то, чем занимается Михаил Лабазов в детской студии "ДЭЗ №5". Что такое "детская художественная студия"? Это когда несостоявшийся малевич учит ребенка быть васнецовым. Умиление пополам с зевотой. У Лабазова же дети не из пластилина лепят, а из железа варят, и не каких-нибудь зверушек маме на 8 марта, а полноценные стулья да вешалки. Вот только выглядят они на диво экстравагантно: если это урна, то "Мусорозавр", если стул - стул-кот или стул-ангел. А когда детям "задали" сочинять трансформеры, то там папа, например, легко превращался в маму...

То есть, искусство как выход за рамки привычного. Как моделирование собственного мира. Как творение из себя. Как рука пойдет. Никаких ограничений, разве что возможностями материала. Но при этом - все это полезные вещи, которые вмиг разлетаются на аукционах, а затем продолжают жить в архитектурных мастерских или клубах. В одном интервью Михаил Лабазов сказал: "Наша (взрослых - Н.М.) задача - сделать так, чтобы реализация соответствовала первоначальной идее". И как ни странно, дом этот в готовом виде тоже абсолютно соответствует проекту, никаких серьезных усушек в процессе согласования он не претерпел.
Соответствует он и фирменной эстетике "Арт-Бля". Их любимые формы - шары, яйца, пузыри, всевозможные округлости и вздутости; здания в их проектах обрастают полипами, крыши пучит, стены распирает. Проекты "А-Б" (как реальные, так и самые завиральные), собранные вместе на последней "Арх-Москве", производили впечатление гирлянды воздушных шариков, которые надувались то целиком, то фрагментарно. Легкое уродство этих объектов отсылает к эстетике безобразного, но естественного, эдакий Люсьен Фрейд. Тема тела и его границ - вообще основной сюжет, который видят в работах "Арт-Бля" критики. "Область анатомии, - пишет Никита Токарев, - остается пока за архитектурой, одним из немногих средств, позволяющих "вернуть" современному человеку его тело, напомнить о его размерах, массе, ориентации в пространстве".

Дом в Левшинском тоже нетрудно интерпретировать в этой парадигме. Только его пространство начинает формироваться не выходом за границы собственного тела (башнями или эркерами), а, наоборот, неким теловычитанием. Фасад мягко продавливается, затем в глубине его обнаруживается нечто достаточно упругое (которое затем оказывается стеклянным раструбом с лестницей внтури), в результате же дальнейших действий у дома набухают две груди. Но все это интерпретации, простор к которым дом дает широчайший. Главное же то, что это практически первый в Москве дом, не имеющий никаких иных оснований, кроме авторского стиля архитектора. Я так сказал - и баста.