Арбатский фрирайдер

Потом, в начале 90-х, он первым сумел построить десяток офисных интерьеров – вполне в «бумажном» духе. Потом он был первым из «бумажников», кто надолго уехал и всерьез работал на Западе: в Австрии, Японии, Германии. В большую архитектуру Белов вернулся последним.
Два его жилых дома – «Монолит» на улице Косыгина и клубный в Филипповском переулке – только что закончены. В них тоже кое-что есть от его «бумажных» шедевров, а дом в Филипповском – первый образец «помпейский» стилистики. Хотя радикальная перемена проекта – от первого, сугубо неомодернистского образа, вызвала много толков в профессиональных кругах. Впрочем, Белов всегда был многолик: в его портфолио такие разные вещи как ротонда «Пушкин и Натали» у Никитских ворот - и фонтан «Принцесса Турандот» у театра Вахтангова, проект реконструкции Большого театра - и оригинальные детские площадки.
Помимо того, что придуманы последние на основе единого конструктивного модуля, они еще и раскрашены в яркие цвета. Первые цветные проекты Белова появились еще в середине 90-х (проект терминала в Иокогаме, выигранный, правда, бюро FOA и недавно законченный), а теперь он борется и с московской погодой не менее красочными проектами - как, например бизнес-центр «Дербеневский». Еще у Белова есть красавица жена, талантливые дети, круглые очки а-ля Корбюзье и уютная мастерская в Сивцевом Вражке, хотя мастерской – юридически – нет. Он - как всегда - сам по себе: ПБОЮЛ «Михаил Белов».

- Согласитесь, Михаил, что это все-таки уникальный случай, когда архитектор работает один…
- А мне кажется, это как раз наиболее естественная ситуация. Архитектура это все-таки индивидуальная работа, личностная. Когда ты один, ты сам все планируешь и сам за все отвечаешь. А я человек аккуратный, у меня обычно все проекты готовы заранее. Я вообще всегда работал быстро, а кроме того, в своем поколении я один из немногих, кто проектирует на компьютере сам (ну, Володя Плоткин еще). Компьютер освоил в 1996 году, когда вернулся в Россию. А вот рисовать мне сейчас неинтересно…
Иногда помогают мои студенты: я же 20 лет уже преподаю в МАрхИ. В этом смысле мне кажется логичной японская система, где сэнсей – царь и бог. И где принято, что определенное время ты должен отдать своему учителю. А потом проходит пять лет, он тебя вызывает и говорит: «Вот этот мой клиент – теперь твой клиент». И клиенты принимают это без разговоров.
Архитектура вообще в Японии искусство номер один. И архитектор – единственный, кто может себе позволить быть без галстука. Помню, Исодзаки пришел на прием в каком-то хитоне, в тапочках и сразу стал есть вермишель… А дело в том, что в Японии профессия архитектора появилась только после 1947 года. У них даже градостроительства как дисциплины нет: они просто строят дома. Причем, дома еще и примыкать друг к другу не могут – из-за сейсмики. Для европейца, который мыслит ансамблями, это чудовищно. А они архитектуру делают как швейцарцы - часы: чисто, быстро, аккуратно. Но они по-другому просто не могут. Они же живут в напряжении страшном: толчок – и страны не будет.
А наша главная проблема в том, что тут не сформирована типология профессионала. Нет той системной единицы, с которой можно иметь дело. Я наблюдал, как в Германии сломалась социалистическая система проектных институтов – за три месяца! А у нас по инерции работают громадные структуры типа «Моспроект». У Захи Хадид, по моему, человек 5-7 работает! Французские архитекторы делают только то, что у нас называют концепцией, а дальше для рабочей стадии нанимается компания, которая выпускает рабочую документацию.
И это отличный бизнес. Мой лондонский приятель говорит, что и у них сейчас в этой сфере уже вьетнамские и индийские компании активно предлагают свои услуги. И для России это самый естественный путь. Если будет ориентация на одиночек – ситуация поменяется. Я считаю, Госдума даже может принять закон, что архитектор работает один. Что есть архитекторы, а есть проектировщики, - и это одинаково уважаемые, но все-таки разные профессии.
- Ну а такие большие объекты, как эти жилые дома, Вы тоже в одиночку ведете?
- Проектную стадию при нынешних технологиях легко делать одному от начала до конца, а применительно к московской специфике и неточностей меньше. Архитектурный раздел обсуждаю со специалистами (которые частенько норовят сделать как попроще), мягко давлю на них (чтоб сделали как нужно). На «помпейском» доме фасад весь сам нарисовал, и технологию пришлось вести самому. Там, кстати, впервые применена новая технология росписи. Вначале рассчитывали на технику графитто, но оказалось, что специалистов по ней просто нет. Зато появилась пленка, которая наклеивается на первую штукатурку, потом штукатурится еще раз, а потом эта пленка вырывается. И получается рисунок 3-милимметровой глубины, который на солнце очень эффектно читается.
Сейчас вообще уникальный момент для декорированной архитектуры: появились такие технологии, о которых сталинские зодчие могли только мечтать. Карнизы можно делать любой формы – и при этом легкие. Хотя вот на «Монолите» я нарисовал сложный карниз, а заказчик хотел французские балконы, то есть, прорезать его… Что делать? И тогда придумалось изогнуть балконные решетки, точно повторяя контур карниза! Это прием, которого, кажется, никогда не было.
И именно в этом я вижу суть работы архитектора: есть проблема и нужно найти ей остроумное решение. Мне, например, интересно было бы сделать небоскреб из кирпича. То есть, то, что американцы начали в конце XIX века, а потом появление стали и стекла тему закрыло… Я, кстати, не исключаю, что период после Первой мировой войны в итоге назовут «индустриальным тупиком». Это же все глобализм, индустриальный стиль, штамповка. Архитектура уподобилась машинерии, дома – автомобилям, и когда еще люди сообразят, что машину нужно делать каждому на заказ с индивидуальной физиономией!
Это вообще главная проблема так называемой современной архитектуры: личная идентификация. Сейчас Чипперфилда уже не отличить от Тойо Ито. У всех коробки. Или сломанные коробки. Или капельки. Я помню время, когда все смеялись над Яном Каплицким, а теперь, затравленные коробочками, все стали делать «капли» и «сопли». Даже Фостер поставил на поток огурцы с дырочками! Поэтому мне мало что интересно в современной архитектуре. Мне интересны индивидуальности: Калатрава, например, или Хундертвассер. Он, конечно, омерзительный, но самобытный до невозможности. И как все вокруг не напрягались, а именно его домик стал символом Вены.
- АВаша самоидентификация в чем?
- Кредо у меня нет – я даже отказался с такой лекцией выступать. И разговоры про творчество, про идею и ее отстаивание – это не мое. Я не знаю, какие у меня идеи. Творит вообще Творец. А тут есть заказ – и есть архитектор, который либо берется за него, либо нет. Мне нравится делать архитектуру разную. Сегодня – так, завтра – иначе. Я считаю, что именно это современно. Конечно, стараюсь сделать как можно лучше. Иначе ко мне просто обращаться не будут. Но хороший архитектор должен уметь сделать любой дом. А московский должен вообще уметь работать в разных стилях. Потому что Москва всегда отличалась особыми стилевыми сплавами. И в ней должно быть много хорошего и разного.
- Вас не смущает, что Вы слово в слово повторяете любимый тезис нашего мэра?
- Когда Юрий Михайлович пришел на свою должность, он, знаете, какой робкий был? И все время говорил, что вам, специалистам, виднее. А все ему в рот смотрели: «А вам, Юрий Михайлович, как нравится?» Вот и получили. Ну, хорошо, любит Лужков башенки – можно ж было такие потрясающие башенки сделать! Вы вот, я слышал, делали выставку «Другая Москва», а что, другая – она лучше? Послушать вас, критиков, так у нас все так плохо, что хоть вешайся, а мне забавны эти рассуждения, что мы должны кого-то догонять… Мы что, наперегонки бегаем? А может, мы их опережаем на 200 лет – этого же никто не знает? Россия любит догонять, ей все время кажется, что она отстала. Но русская архитектура, а тем более московская, она всегда будет другой. Конечно, давят догматы модернистские. Друзья меня порой так просто и прессуют: что ты, мол, делаешь? А вы-то что делаете? Почему так? Потому что это современно? А почему это современно?
- Ваш дом в Филипповском именно этим наделал много шума: сначала там был модернистский фасад, а потом стал – помпейский. Молодые кураторы «Арх-Москвы» увидели в этом символ беспринципности московских архитекторов, а критик Григорий Ревзин, наоборот, порадовался эволюции дома от средне-современного к круто-старинному. Как все было на самом деле?
- Четыре года я делал дом. Потом, когда уже выложили фундамент, соседний брошенный участок купила третья сторона и начались проблемы у нашей стройки. А потом возникли проблемы и у соседнего участка. В результате - коллапс, а все участки скопом купила четвертая сторона - компания «ПИК». Они пришли и сказали, что все хорошо, но проект им не нравится. Спрашивают: «А вы можете что-нибудь другое сделать?» Я сначала расстроился, а потом говорю: «Хочу сделать помпейский дом». Мне это всегда нравилось, и линия эта казалась невостребованной: развитие такого вот воздушного ордера, идущего неизвестно откуда. Конечно с «героико-модернистской» позиции нужно было все бросить и оскорблено уйти. Но я не считаю себя «модернистским героем». Бросить объект было абсолютно нелепо. Как, впрочем, нелепо многое в нашей жизни, например, архитектурные конкурсы…
- Но вы же участвовали в конкурсе на здание Мосгордумы и мэрии…
- Потому что это был первый в России международный конкурс после Дворца советов! И сделал очень хороший проект, один из самых интересных. Но никто даже разбираться не стал! Я до 1996 года конкурсов сделал - знаете сколько? И почти все выигрывал! Раньше всех бумажников начал делать большие проекты, а еще в 1991 году меня пригласили на конкурс по планировке выставки ЭКСПО в Вене – вместе с Жаном Нувелем и Тадао Андо. Я и его выиграл… Так что комплексов по поводу себя у меня давно нет. А конкурсы – это когда нужно самоутверждаться и изживать комплексы. Или когда с работой проблемы.
- Тем не менее, Вы довольно долго ничего не строили: ждали своего заказчика?
- Ну, знаете, это какой-то интимный вопрос... У заказчиков «Монолита» был большой выбор архитекторов, а я среди них был наименее подходящей фигурой. Но они выбрали меня: наверное, почувствовали какую-то энергетическую связь. И хотя вначале мы с ними сложно сробатывались , теперь вот вместе делаем второй большой проект.
- Вы вообще не склонны ругаться с заказчиком?
- А зачем?
- Ну как же, а свое дожать?
- А зачем дожимать, если заказчик не хочет?
- Ну, есть же вещи, более принципиальные, чем желание заказчика… Время, место, законы гармонии…
- Тогда отказывайтесь от авторства! И пусть доделывают как хотят.
- Так ведь доделают! Этажей нарастят, материалы заменят!
- У меня не наращивают. Но вообще заказчик имеет право хотеть больше – он же вкладывает свои деньги. Ну так ты нарисуй этажей, сколько ему надо! Все равно есть ландшафтно-визуальная экспертиза - сколько она согласует, столько и будет. Ну, а те архитекторы, которые жалуются, что заказчик этажи наращивает, они что, знают последнюю истину? И эта истина в том, что этажей должно быть 8, а не 9? Я понимаю расстройство архитектора, когда он уже сделал проект, а ему предлагают в счет контракта его переделать, но это другой вопрос. Раньше, бывало, и я ругался, а теперь мне все равно. Ругаются творческие личности, а я – личность нетворческая.
- А какая же?
- Я просто занимаюсь тем, чем умею, чтобы достойно содержать семью. Я не очень люблю трудиться, мне не близка идея творческого надрыва. Отношусь к работе архитектора как к ремеслу. А ремесленные функции нужно выполнять быстро и хладнокровно. Я не большой любитель денег и не большой бизнесмен. Деньги для меня – лишь средство быть независимым. Хлеб архитектора тяжелый, а я по натуре сибарит. Я бы вполне удовлетворился академической карьерой, но это в данный момент невозможная зарплата. Еще меня бы вполне устроила жизнь барина, который проектирует для удовольствия как Львов, например. Мне, кстати, кажется, отмена крепостного права была трагической ошибкой России. Наверное я придерживаюсь левых взглядов, а может и правых (задумаюсь), но в демократии никаких прелестей я ен вижу. Все же были счастливы в брежневском СССР, даже диссиденты, и все чувствовали себя гениями, которым не дают реализоваться. А сейчас, кажется, все несчастны. Но не я, мне было хорошо и тогда, и сейчас я чувствую себя неплохо.
- Ваши яркие краски – это как раз попытка осчастливить окружающую среду?
- У нас надо строить архитектуру яркую, цветную – потому что климат плохой, бардак и грязь. Все должно быть цветное и жизнерадостное, как храм Василия Блаженного.
- Или как Ваши детские площадки… К ним, правда, есть претензия, что детям трудно на качелях качаться, потому что они слишком широкие и тяжелые…
- Детская площадка это вообще не место для развлечений, это полигон для маленьких военнослужащих. Солдату, что, легко? Надо учиться жить во взрослом мире. Но там была придумана остроумная система креплений, и теперь этими площадками, как лагутенковскими пятиэтажками, уже пол-Москвы застроено! Я приехал из Германии, никому тут был не нужен, а единственная ниша была незаполненная (она и до сих пор пустая) – благоустройство. Хотя это нонсенс! Пытался объяснить московским начальникам: что если они строят дом, где квадратный метр фасада стоит 300 долларов, то вокруг него нельзя за 5 долларов все устроить!
- Фонтан у Никитских ворот тоже проходил по части «благоустройство», но вызвал столько же шума, сколько и храм Христа Спасителя. Правильно ли я понимаю, что это был глобальный стёб?
- Да вы что? Я никогда не шучу в архитектуре. А фонтан, очевидно, пока мало кто понял. Ведь никто и никогда не делал такой дорический ордер по кругу. А еще это единственный объект в мире, у которого есть вертикальная точка схода: там раструбы колонн и купол соединяются в перспективе. Ни у Борромини, ни у Палладио такого не было! Я хотел сделать нечто среднее между античным храмом и псковским грибом-боровиком, который чудесным образом вылез из земли (что для меня и есть Пушкин). Без всякого юмора, с пиететом. И мне кажется, он врос, этот гриб, и держит площадь, стал ее винтиком. При этом все утилитарно: всего лишь пешеходный переход, а одновременно еще и фонтан. Хотя какие в Москве, при нашем климате, фонтаны?..