Наследие ВХУТЕМАСа и современность

Размышляя о влиянии ВХУТЕМАСа на формирование проектной культуры ХХ–XXI века (как звучит одна из тем конференции), трудно пройти мимо творческого взаимодействия Ле Корбюзье с Иваном Леонидовым – пожалуй, самым известным из выпускников ВХУТЕМАСа. И единственным русским архитектором ХХ века, получившим общемировое признание. Удивительно, что до сих пор эта проблема не привлекала необходимого внимания, и лишь мимоходом упоминалась в работах С.О. Хан-Магомедова и некоторых постах в сетевых ресурсах заведомо поверхностного характера. Представляется, что наступил момент ввести эту тему в научный оборот как самостоятельную проблему. Целью данной статьи является первичный сбор и систематическое изложение имеющейся информации по этому вопросу, которую я сгруппирую в четыре эпизода.
 

Эпизод 1. Ранний корбюзианизм Леонидова.

Иван Леонидов принадлежит к узкой группе студентов и выпускников ВХУТЕМАСа 1925–1926 годов, учеников А.А. Веснина, в которой ранее всего в советской архитектуре проявилось формально-стилистическое влияние Ле Корбюзье. Учитывая опубликованные к 1925 году реализации Ле Корбюзье, логично, что предметом воспроизведения прежде других стали формальные мотивы двух ранних вилл: виллы Беснюс в Вокрессоне (1922) и домов Ля Рош–Жаннере в Париже (1922–1925). [К ним следует добавить дом Кук в Булонь-Бийанкур (1925), мотивов которого у Леонидова, в отличие от его коллег-конструктивистов, нет.– Примечание автора статьи].

Ярким примером интерпретации формальных тем этих двух вилл могут служить леонидовские проекты рабочих клубов на 500 и 1000 человек (1926)[1]. Планы и фасады клубов являются вариациями на темы домов Ля Рош–Жаннере: Леонидов повторяет Г-образный план с выгнутым объемом (у Ле Корбюзье – картинной галереи). Фасады клубов повторяют тему фасада Ле Корбюзье с ритмом квадратных проемов второго этажа над ленточным окном первого. (илл.1).
 
Этот же мотив распознается и в архитектуре сооружений стилобата в дипломном проекте «института Ленина» (1927)[2]. С этого, первого из проектов, создавших Леонидову репутацию радикального авангардиста, начинается самостоятельный творческий путь архитектора. В последний раз прямое заимствование формальной темы Ле Корбюзье появляются в конкурсном проекте Дома правительства для Алма-Аты (1928). Это характерные эркеры, повторяющие эркер виллы в Вокрессоне – призматические коробочки со сплошным трехсторонним остеклением[3] (илл.2).


 

Эпизод 2. Изобретение модернистской призмы.

Ле Корбюзье и Леонидов в конкурсе на проект здания Центросоюза (1928–1930).

1928 год стал переломным как в развитии советского авангарда, так и в карьере Ле Корбюзье. Прямой контакт московского архитектурного сообщества с французским мастером в ходе многоэтапного конкурса на здание Центросоюза стал плодотворным для обеих сторон. Подробное описание хода конкурса дает в своей книге Ж.-Л.-Коэн[4], мы же сконцентрируемся на части этого сюжета, непосредственно связанной с Иваном Леонидовым.

Творческий контакт Ле Корбюзье с Леонидовым произошел в ходе третьего, закрытого этапа конкурса поздней осенью 1928 года[5]. В отличие от ленточных окон в проекте Ле Корбюзье (илл. 3, слева вверху) Леонидов предложил сплошное остекление фасадов. В остальном проект Леонидова – призма, поставленная на «пилоти» и завершенная крышей-террасой – полностью следует «5 пунктам» Ле Корбюзье и вполне может быть назван корбюзианским (илл. 3, слева внизу). Уже в рабочем проекте, разработка которого началась в январе 1929 года, Ле Корбюзье заменяет ленточное остекление уличных фасадов на стеклянные стены. Мы можем видеть их в построенном здании (илл.3, справа вверху).
 
Мнение о том, что Ле Корбюзье изменил свой проект под влиянием Леонидова, неоднократно высказывалось современниками. С.О. Хан-Магомедов приводит несколько подобных отзывов, среди них – свидетельство Леонида Павлова об открытом признании Ле Корбюзье влияния Леонидова[6]. Однако это влияние не ограничивается появлением стеклянных стен у Ле Корбюзье. Именно у Леонидова впервые появился тип сооружения, заимствованный Ле Корбюзье уже сформировавшимся и далее связывавшийся уже с его именем: свободно стоящая многоэтажная призма с глухими торцами и полностью остекленными продольными фасадами. Впервые такое решение Леонидов предлагает в проекте Института Ленина (1927), развивает – в проекте Центросоюза (1928) и еще парой лет позже – Дома Промышленности (1930). Учитывая трехлучевую башню в проекте Наркомтяжпрома (1934), можно сказать, что в творчестве Леонидова тип модернистской корбюзианской призмы сформировался полностью в своих наиболее распространенных позднее вариантах.

Идея «чистой призмы» является основополагающей для Ле Корбюзье, начиная с впечатлений его юношеских путешествий. И вплоть до проекта Центросоюза она воплощалась им в лишь масштабе 3-4-этажных частных вилл. Параллельно с этим Ле Корбюзье продолжал для многоэтажных сооружений развивать концепцию «редана», то есть зигзагообразного соединения призматических объемов, частным примером которого является его «Центросоюз».

Первые многоэтажные сооружения не в виде сочетания призм, но одной отдельно стоящей призмы появились в творчестве Ивана Леонидова начиная с Института Ленина (1927). И все призмы Леонидова имеют общую особенность – сплошное остекление фасадов при глухих торцах. И именно такие призмы начинает применять Ле Корбюзье по возвращении из Москвы. Первой из подобных призм, позже прочно вошедших в формальный словарь корбюзианизма и растиражированных по всему миру, стал «Швейцарский дом» в Париже (1930–1932), следующий композиционной схеме леонидовского Центросоюза: поднятая над землей многоэтажная призма с полностью остекленным фасадом и вынесенным вовне лестнично-лифтовым узлом (илл 3., справа внизу). Благодаря скорости строительства, свою первою стеклянную стену Ле Корбюзье осуществил именно в «Швейцарском доме» – раньше витражей Центросоюза, спроектированных до этого парижского здания.

Таким образом, творческое взаимодействие Ле Корбюзье и советских коллег, среди которых особое место занимал Леонидов, имело сложный характер обмена, карамболя взаимных влияний. Исходя из первичного импульса, воспринятого от Ле Корбюзье, и переведя его формальные темы в более крупный масштаб, Леонидов и Гинзбург с Милинисом предложили новый тип сооружения, который, в свою очередь, был заимствован Ле Корбюзье – полностью, как свой. И благодаря авторитету мастера уже в послевоенные годы этот тип приобрел всеобщее распространение – от здания ООН в Нью Йорке до Ассамблеи и жилых корпусов в Бразилиа Оскара Нимейера.
 

Эпизод 3. Личные контакты и взаимоотношения Леонидова и Ле Корбюзье.

В течение уже многих десятилетий из одного в другой посвященный Леонидову текст кочует отзыв Ле Корбюзье о нем как о «поэте и надежде конструктивизма»[7]. Это, несомненно, наивысшая похвала в устах этого мастера модернизма, на какую вообще был способен он – считавший «способность волновать», «поэзию» и «лиризм» конечными целями и мерой ценности архитектурного творчества[8]. Первоисточник этого комплимента и обстоятельства его появления, как правило, не указываются и остаются малоизвестными.

Это – сильно обкорнанная цитата из статьи Ле Корбюзье «Defence de l’architecture»[9], написанной поздней весной 1929 года по впечатлениям от первого и в преддверии второго его визита в Москву. Этот текст более чем интересен для понимания как общего контекста, так и деталей отношения Ле Корбюзье к Леонидову, и требует обширного цитирования: «Я возвращаюсь из Москвы. Я видел, как там с той же неотступностью ведутся атаки на Александра Веснина, создателя русского конструктивизма и большого художника. Москва буквально разрывается между конструктивизмом и функционализмом. Там тоже царят крайности. Если поэт Леонидов, надежда архитектурного «конструктивизма», с энтузиазмом 25-летнего юноши славит функционализм и предает анафеме «конструктивизм», я объясню, почему он так поступает. Дело в том, что русское архитектурное движение представляет собой моральную встряску, проявление души, лирический порыв, эстетическое творение, кредо современной жизни. Чисто лирический феномен, четкий и ясный жест в одном направлении – к решению.
Десять лет спустя молодежь, воздвигшая грациозное, очаровательное, но хрупкое здание собственного лиризма на фундаменте трудов и плодов старших (Веснины), начинает вдруг ощущать срочную необходимость подучиться, познакомиться с техникой: расчеты, химические и физические опыты, новые материалы, новые машины, заветы тейлоризма и т.д. и т.п. Погружаясь в эти необходимые задачи, они начинают проклинать тех, кто, уже усвоив это меню, занят собственно архитектурой, то есть способом наилучшего применения всего вышеперечисленного».

Этот фрагмент является крайне интересным свидетельством конфликта внутри московского ядра конструктивистов, состоявшего в критике основавших «конструктивизм» братьев Весниных «молодежью», усвоившей антиэстетическую риторику А.М. Гана и утилитаристский пафос «функционального метода» М. Я. Гинзбурга. Конфликта, бывшего частью более широкого раскола в европейском авангарде в целом. Mежду немецкими «функционалистами» (Б. Таут, Г. Мейер, К. Тайге с примкнувшим к ним Л.М. Лисицким) и Ле Корбюзье, чей историцистский проект «Мунданеума», сопровожденный уж вовсе возмутительным заявлением о том, что «полезное некрасиво», вызвало скандал в кругах европейского авангарда. Ле Корбюзье чутко увидел противоречие между модной «научной» риторикой и глубинными, образно-эстетическими мотивами, лежавшими в основе советского конструктивизма. Противоречие, особенно ярко, почти комично проявившееся в запальчивости Леонидова – яркого визионера и откровенного антиутилитариста. То, как об этом пишет Ле Корбюзье, говорит о том, что перед нами отзыв непосредственного свидетеля, лично хорошо знавшего Леонидова уже в 1928 году. В чем, не будь этого текста, можно было бы усомниться, учитывая отсутствие Леонидова на известных нам фотографиях Ле Корбюзье с советскими коллегами. Помимо этой статьи, Ле Корбюзье в письме к Карлу Мозеру 1928 года, посвященному формированию состава советской делегации на конгресс СИАМ 1929 года во Франкфурте, особо выделил Леонидова как «яркую личность»[10] – рекомендовав включить его в состав советской группы и одновременно умело заронив сомнения в целесообразности приглашения Л.М.Лисицкого, своего главного советского оппонента в авангардной среде.

Если о первых личных контактах Ле Корбюзье с Леонидовым до нас дошли лишь косвенные данные, то последняя их встреча прямо описана в воспоминаниях внучки И.И. Леонидова Марии, опубликованных С.О. Хан-Магомедовым[11]. В этом интереснейшем тексте повествуется о том, как, приехав в Москву в 1930 году, Ле Корбюзье высказал пожелание посетить «мастерскую архитектора Леонидова». Тем самым поставив принимающую сторону в затруднительное положение, поскольку Леонидов, затравленный к этому времени рапповцами до нервной экземы, не имел не только мастерской, но даже собственного жилья. В итоге, встреча Ле Корбюзье с Леонидовым была устроена, существовала и их совместная фотография «в зоопарке у слона», а сам Леонидов, чье реноме укрепилось вниманием европейской звезды, вскоре получил квартиру в доме на Гоголевском бульваре, 8. На одной галерее со своими коллегами-конструктивистами, по соседству с Барщем, Милинисом, Пастернаком и Буровым. Сопоставляя это повествование с реальным таймингом, мы выясняем, что Ле Корбюзье был в Москве в течение марта 1930-го года, травля же Леонидова набрала обороты во второй половине года. Не ставя под сомнение этого крайне ценного свидетельства, представляется, что этот момент жизни Леонидова нуждается в дальнейших уточнениях. В любом случае, тот факт, что Ле Корбюзье, возможно, даже того не поняв, принял участие в судьбе Леонидова в трудный момент его жизни, подтверждает общий вывод о том, что Леонидов как «яркая личность» обратил на себя внимание Ле Корбюзье, и оказал заметное влияние на творчество мэтра европейского модернизма.
 

Эпизод 4. Наркомтяжпром Леонидова и Ассамблея в Чандигархе Ле Корбюзье.

В отличие от первых двух случаев, связь здания Ассамблеи в Чандигархе Ле Корбюзье (1951–1962) с конкурсным проектом Наркомтяжпрома Ивана Леонидова (1934) представляется менее очевидной и до сих пор никем не рассматривалась. Я поделюсь своими аргументами в пользу этого предположения. Наркомтяжпром Леонидова приходит на ум при первом же взгляде на Ассамблею Ле Корбюзье – прежде всего, благодаря гиперболоиду зала депутатов – решению, казавшемуся абсолютно оригинальным на Западе 1950-х, задолго до того, как Леонидов вообще стал известен на Западе. Общепринятая версия происхождения этого решения – заимствование Ле Корбюзье форм градирен электростанции в Ахмадабаде, эскизы которых сохранились в его записных книжках. Я рискую предположить, что индийские градирни были не первоисточником решения Ле Корбюзье, а, скорее, напоминанием о его гораздо более ранних впечатлениях.

Прежде всего, стоит выяснить вероятность того, что проект Леонидова был Ле Корбюзье известен. И.Г. Лежава передает свой разговор с Н.Я. Колли, который свидетельствовал об особом интересе Ле Корбюзье к советским архитекурным журналам, в частности, к СА[12]. Контакты Ле Корбюзье с советскими коллегами не прерывались вплоть до 1937 года: он принял свое избрание членкором новоорганизованной Академии архитектуры[13].

Известно, что Веснины пересылали Ле Корбюзье советские журналы вплоть до 1936 года. Учитывая особое отношение Ле Корбюзье к Леонидову, крайне маловероятным представляется то, что он не обратил внимание на конкурсный проект НКТП Леонидова, опубликованный в 10-м номере «Архитектуры СССР» за 1934 год. Таким образом, предположение о неизвестности проекта Леонидова Ле Корбюзье не представляется мне вероятным.

Сам по себе гиперболоид – далеко не единственное, что связывает два архитектурных решения. В обоих случаях мы имеем соединение ярко современных (а у Леонидова – прямо футуристических) форм с композиционной схемой, адресующей нас к традиционным классицистическим прототипам. Неоклассическая адресность проекта Леонидова была мною подробно разобрана ранее[14]. На неоклассические истоки решения Ле Корбюзье также многократно указывалось. К примеру, А. Видлер, среди многих прочих, указывает на берлинский Старый музей (Altes Museum) К.Ф. Шинкеля как прототип здания Ассамблеи Чандигарха[15]. Как у Леонидова , так и у Ле Корбюзье гиперболоид играет роль «модерного» варианта классицистического купола. Наконец, Ле Корбюзье воспроизводит главный композиционный прием Леонидова, давшего в своем проекте парадигму модернистского общественного ансамбля как коллекции экстравагантных скульптурных объемов, экспонированных на стилобате. И как раз сравнение этих двух групп объемов дает дополнительные аргументы композиционного сродства обоих объектов. Сравнительный анализ приведен на илл.4.
 
В обоих случаях мы имеем сочетание гиперболоида (показаны красным), вертикальной призмы, показанной синим (у Ле Корбюзье это лифтовая шахта) и условно треугольного объекта, обозначенного зеленым (трехлучевая башня Леонидова и пирамида фонаря над залом Сената). В обоих случаях имеются переходы между объектами (показаны желтым). В отличие от многочисленных переходов Леонидова, у Ле Корбюзье такой переход-ферма, ведущий на изогнутую трибуну на косо срезанной крыше гиперболоида, один. Но его характер – узнаваемо леонидовский. Сама форма криволинейной трибуны близка полукруглым трибунам-«чагам» леонидовской башни. Количество вышеперечисленных совпадений и параллелей трудно признать случайным. Более того, Наркомтяжпром Леонидова представляется едва ли не единственным логичным и полным объяснением энигматичного замысла Ле Корбюзье.

Мы привыкли отсчитывать влияние Леонидова на мировой архитектурный процесс его открытием на Западе в 80-е годы и воздействием на формирование трендов неомодернизма и деконструктивизма. Но теперь, рассмотрев его творческое взаимодействие с Ле Корбюзье, следует поставить вопрос о вкладе Леонидова в формирование формального языка архитектуры «современного движения» в самых его истоках. В частности, таких характерных «слов» этого языка, как тип многоэтажного призматического здания и гиперболоида как формы модернистского общественного или культового сооружения.