|
Размещено на портале Архи.ру (www.archi.ru) |
|
| 20.09.2016 | |
|
Александр Раппапорт: «Наука никаких норм формотворчества в себе не несет» |
|
|
М.Р. Невлютов |
|
|
Александр Раппапорт – о предпосылках архитектурной мысли и современном архитекторе как проповеднике без языка, на котором можно говорить с людьми. Пропедевтика есть предварительное знание о дисциплине, введение в профессию. Проблемы пропедевтики в отсутствии дисциплинарных границ встают все острее. Современная архитектура также стремится обнаружить основания своего мышления в общем культурном поле. Но как обнаружить и сформировать архитектурное знание там, где его еще нет?  Александр РаппапортАрхи.ру: – Развивая темы пропедевтики и теории архитектуры, вы обращаетесь к схоластике. В чем причина такого интереса? Александр Раппапорт: – Потому что я вижу, что в ней был достигнут следующий парадоксальный феномен: достаточно ограниченное число догматов, принятых в первые пятьсот лет христианства, в течение тысячи последующих лет продуктивно обрабатываются схоластикой. Она не требовала новых экспериментальных данных и, тем не менее, находила способы бесконечного углубления, расширения смысловых структур этих догматов. Тысячелетний опыт схоластики показывает, что смыслы религиозного сознания могут углубляться и развиваться, не обращаясь к новым фактическим экспериментам. Конечно, чудеса и эксперименты были в средние века, но они в схоластике большой роли не играли. Схоластика работала на логике смысловых конструкций языка и этических норм, которые уже имелись в догматике. – Схоластика была замкнутой на самой себе системой и не обращалась к эмпирике и чувственному переживанию. Не была ли в таком случае схоластика полностью отчуждена от реальности, от жизни? – Это наблюдение было бы справедливо, если бы мы считали, что сама эта схоластическая система есть нечто чуждое жизни, внешнее по отношению к ней. Но если предположить, что она есть органическая часть самой этой жизни, то ее существование есть саморазвитие жизненных смыслов. Она не брала их косвенным путем откуда-то, а вырабатывала их из самой логики развертывания смыслов, фактически она добывала смыслы из языка. – Таким образом, современная архитектурная мысль должна реабилитировать схоластику для того, чтобы развить новые идеи из уже существующих? – Современным архитекторам не хватает не новых идей и даже не новых форм, сколько аппарата мысли относительно уже известных им идей, воплощенных в языке и довольно богатом культурном опыте. Бедность архитектурной мысли определяется не тем, что откуда-то не поступили новые данные, а тем, что бедна сама эта мысль, которая не умеет работать с этими данными. Схоластика обладает перспективой развития, потому что она была образцом замкнутой мысли, не требующей новых внешних откровений или догм. Иными словами, схоластика показала, на что способно наше мышление. – В средневековой философии принято различить два метода философствования: схоластический и мистический. В своих размышлениях вы также обращаетесь к мистике. Какие ее свойства необходимы архитектурной мысли? – Мистика, конечно, была противоположна схоластике. В ней сохранялась идея интуиции: мистика и интуиция оказались ближе, чем схоластика и интуиция. Схоласты учились всю жизнь – это был умственный, подвижнический, героический труд. Мистика, конечно, такого труда не предполагала, не требовала образования и подготовки. Интересна сама такая установка, что концепция свободы и интуиции уводит нас к мистике, а схоластика пренебрегается – как внутренне бесплодная сфера умствования и логических тавтологий. На самом деле, что мы относим к интуиции, в средних веках не существовало. Интуиция – это новое понятие. В средние века интуиция сводилась к сверхъестественным откровениям: неподконтрольная нормативным структурам, она есть такое начало безответственной, в смысле сакральной, сверхприродности. В средние века интуиция была откровением, то есть внушалась Богом. В Новое время отправитель интуиции остается неизвестным, и нормы контроля этого отправителя отсутствуют, но присутствуют нормы его понимания в рамках категорий схоластики. Сегодня это можно было бы назвать работой мозга. – Нельзя ли уже здесь, в современном понимании интуиции и мозговых структур, найти ответы? Есть ли возможность развивать, к примеру, концепцию интуиции у Бергсона или все же необходимо обратиться к самой мистике? – Думаю, это было бы очень полезно, но это требует специального изучения не только Бергсона, но и вообще философии жизни – Ницше, Шпенглера, Дильтея. Тем более, что вся эта линия шла очень близко и параллельно к феноменологической и герменевтической линии, где те же самые основания снова подвергались рассмотрению, анализу и критике. Там тоже возникают проблемы интуиции. Если бы усилия в этом направлении усилились, мы бы смогли надеяться получить важные результаты. – Род мышления, близкий философии жизни и мистицизму, часто отталкивает скептически настроенных мыслящих архитекторов. Кажется, они больше стремятся к ясно разработанным и описанным наукообразным методам. Могут ли научные исследования способствовать развитию архитектурного знания? – В современной интеллектуальной и рациональной традиции, в которой родился и авангард, и модернизм, архитектурная мысль хотела стать наукообразной. Считалось, что взамен откровений можно использовать научные данные. Опыт показывает, что это не всегда так, хотя в некоторых счастливых случаях творческая интуиция, опираясь на науку, приходит к нетривиальным идеям. Наука же никаких норм формотворчества в себе не несет. Но спрашивается, имеет ли шанс архитектура продуктивно развивать свои представления, не обращаясь к эксперименту? Тут важно отдавать себе отчет в том, что такое научный эксперимент, и чем он отличается от художественного эксперимента. Все научные эксперименты строятся на применении искусственных инструментов для наблюдения и измерения. Поскольку в архитектуре экспериментальные процессы не опосредованы измерительной аппаратурой, а осуществляются индивидуальным сознанием, данные этой интуиции несут на себе субъективные черты самого человека, в отличие от линеек или весов, которые измеряют и взвешивают независимо от того, кто проводит измерения. И хотя мы понимаем, что они получаются сознанием, мы не знаем, откуда они приходят. – Социология, к примеру, не пользуется экспериментом, тем не менее, обладает своими возможностями для рефлексии реальности. – Социология обращается к измерениям, хотя и не имеет инструментов вроде амперметра или микроскопа. Ее эксперименты строятся на анализе мнений, которые могут быть качественно разделены на заблуждения и откровения. Заблуждения отчасти могут опровергаться логикой или схоластикой, которая проверяет мнения на предмет соответствия священному писанию или смыслу понятий, а откровения остаются под вопросом, потому что источник откровения в религиозной традиции может оспариваться: в нем можно видеть божественное откровение либо дьявольское наваждение. Для современной социологии истину неявно видят в наиболее распространенном мнении. Социология полагает, что, заимствуя чьи-то мнения и исследуя их с помощью социологических теорий, которые и сами по себе всего лишь мнения, она расширяет и усовершенствует смысловое постижение жизни. Насколько можно верить результатам социологических анализов, никто точно не знает. Очень часто мнения, которые при этом служат базой интеллектуальной обработки, сами по себе иллюзорны. В целом, вопрос о социологии, ее статусе и ее роли в архитектуре слишком сложен, чтобы на ходу в нем разобраться. Но после того, как социология стала вполне принятой и в России, я не заметил никаких результатов, которые социология вносила бы в жизнь. Но я не социолог и не слежу за ее событиями. Но для архитектуры социология оказалась очень дальней родственницей, ее воздействие на архитектуру сопоставимо с влиянием бюрократии, которое едва ли можно назвать благотворным. – Однако, пытаясь усовершенствовать свой смысловой аппарат, архитектура может забыть о существовании человека. Каким образом архитектура обращается к человеческому? – Это очень интересный вопрос. Если мы уж начали со схоластики и социологии, то я бы их поставил в связь с несколькими средневековыми институтами: институтом исповеди и институтом проповеди. Институт исповеди сегодня заменяется социологическими опросами, в которых выясняют, что человек думает и чего он хочет. А проповеди теперь становятся пропагандой – идеологической или даже архитектурной. В исповеди верующий признается исповеднику в своих желаниях и сомнениях, в проповеди священник старается предложить верующим решение проблем, опираясь на священные нормы и принципы, доступные для внутреннего постижения. Религия исходит из того, что проблемы человека может решить только он сам, прислушиваясь к гласу божьему, а современные архитекторы полагают, что проблемы, которые волнуют человека, могут быть решены внешним образом. Архитектура способна решить важные проблемы человеческой жизни, но, как правило, не те, которые обсуждает социология. Архитектор в какой-то мере всегда брал на себя функцию проповедника. Но чтобы выполнить эту свою миссию, он должен прислушиваться к голосу своей профессиональной совести, интуиции и логики, а потребительскими требованиями должно заниматься проектирование, которое, конечно, отличается от архитектуры. В проектировании нужно учитывать желания жителей и по мере возможностей удовлетворять их. Но в архитектуре речь идет не о технических и нормативных вопросах, а о формах и смыслах жизни. Профессиональная миссия зодчего заключается в переводе человеческих потребностей и желаний в архитектурные формы. Понимание между архитектором и его клиентами не складывается в силу отсутствия соответствующего языка. Архитекторы до сих пор не понимают, что у них нет того содержательного профессионального языка, на котором можно говорить с людьми. Это одна из главных проблем теории архитектуры. – Вы пишете, что архитектурная пропедевтика является посредником между общекультурным и профессиональным полем. Но, кажется, архитектурная профессия становится все более замкнутой, отгораживает себя от других дисциплин, теряет связь с культурой. – Архитектура растворена в культуре, а не сосредоточена в профессии. В профессии сосредоточена лишь ответственность. Но архитектура оказалась сегодня в положении вынужденной безответственности. В силу отсутствия содержательного профессионального языка архитектура пытается компенсировать свою безответственность данными социологии или психологии, которые якобы способны придать архитектуре какие-то основания. Знаете шутку – вопрос: «На чем дом держится? – На обоях». Вот такого рода обоями и является нынешняя лишенная твердых теоретических принципов архитектурная типология и пропедевтика, на которых держится архитектура. Одной из задач пропедевтики является восстановление связи профессии с людьми и культурой. Но та пропедевтика, которая сейчас практикуется с легкой руки авангардистов Вхутемаса и Баухауза, к сожалению, выполнить этой задачи не может. В авангарде начала XX века архитектура понималась как нечто независимое от культуры, а пропедевтика случайным и произвольным способом замещала связь между архитектурой и жизнью, предлагая такие нововведения в жизни, которые отрывались от старого мира и его языков, строя Новый мир, который так и остался чем-то туманным. Хочется надеяться, что в грядущем столетии это положение изменится, хотя оснований для такого оптимизма сегодня все же еще нет, так как реальный мир постепенно вытесняется из жизни миром виртуальным. |
|