Либерализм, введённый в Пруссии законами Штейна-Гарденберга, стал гимном бюргерства: отмена крепостного права, сепарация полей, свобода ремёсел, выборное самоуправление, ипотека, акционирование; власть впервые не вмешивалась в право распоряжения владельца своим участком, даже помазанник утратил право на окончательный приговор. Одним из первых это испытал на себе Вильгельм, будущий кайзер, пытавшийся спасти старую берлинскую ратушу – горожане, его мнением пренебрегая, построили новую, а прежней обломки ему же и подарили. Сегодня они в парке Бабельсбергского дворца. Дом и земля стали «средством производства» и извлечения прибыли, мефистофелем века стал – паровоз.

Паровоз нёс прогресс, перекрывал расстояния, отрывал рынки сбыта и места приложения рабочих рук, ставил требования и сам же приносил средства их решения. Уголь же не везде лежит. Пожирал живущих по-старинке фермеров, принуждал к интенсификации хозяйства, ликвидации хуторов – а с ними и людей, там живущих? Действовали законы, целевые программы «внутренней колонизации»[30] выпускались в 1886-1891 годах и ещё раз были усилены в 1919 году[31] – а в городах манил личный рост и заработок, лучший чем даже в развившемся на (произведённых в тех же городах) искусственных удобрениях сельском дворе[32]. На Рейне и Руре в это же время росли неформальные «колонии» восточных пруссак, прусских поляков и иных; за 1840-1910 года одна только Восточная Пруссия потеряла 729 364 человека, причём 700 000 из них за 1871-1910 годы покинули родную пашню: «...рабочий хочет быть именно в круговерти города, ему естественна суета улицы, как покупатель он пользуется выгодами крупногородского хозяйства, и находит здесь свои развлечения. Именно поэтому столь многие год от года бросают сельский труд»[33]– и низвергаются в пучины «временных» жилищных неудобств.
Государство самоудалилось – единственной силой, способной в либерализме к обновлению, была промышленность. Не ради самоцели или человеколюбия (хотя нельзя отрицать и его) – из выгоды.

Литейный завод Круппа, крупнейший работодатель в Эссене и округе, уже с 1861 года[34] строил жильё для служащих. Не он один – около 22% литейщиков и шахтёров Рурского бассейна жили в конце XIX века в «рабочих квартирах», исключительно высокий процент – но в 1893 году 21% горняков Рура снимали койку на ночь в чужой квартире[35].

«Казарменный» тип жилья в немецких местностях появляется именно как служебный при фабриках – в Мюльхаузене в 1853 году. Имя схоже с презрительными ярлыками «готического», то есть ломаного и варварского вкуса – в противовес ренессансу, или манерно-вычурного «барокко», в противовес неоклассике – но его дали уже при рождении, и было оно указанием на качественность, равенство, здоровье: не обошла ли последняя в Германии оспа, 1870-1871 года, стороной одних солдат[36]? Сам тип «казармы» есть порождение рубежа XVIII и XIX веков; рабочим даровали самое новое, что давала на тот момент... наука? Планировки как науки ещё не существовало, но «казарма» действительно подразумевала особый тип жилья, на тот период однозначно не худший: комнаты особе, кухни тоже, но подчас через коммунальный коридор, туалеты тогда все ставили во дворе – полуотдельное жильё. Германский Строительный устав[37] квартиры и сегодня определяет через «отдельность», непересечение с кем-либо другим.

Крупповы действительно казарменного вида двухэтажные «строчки»[38] в Вестэнде и Кроненбурге, пенсии и врачи, домик и садик за верность предприятию и мгновенное выселение при расчёте отражали заводчика-реалиста: более жить рабочим было негде, стальной и угольный Рур был городами и частными застройщиками небогат – «Кто знает, когда через месяц-год по стране покатится вал классовой борьбы рабочих против работодателей, не окажемся ли мы единственными незатронутыми этим, если своевременно примем все меры?» И принял: городками пешей доступности (удобно для полицейского надзора), раскиданными вокруг завода (препятствие для сбора и стачки), в половину средних местных цен. Отсюда через эклектичность Альтенгофа[39] путь проложен был к «Маргаретенхёэ», «первому немецкому городу-саду»[40]. Многое тут опробованное впоследствии вошло в строительные нормы и правила[41].

В забастовках 1872 года крупповские посёлки не участвовали. На выборах 1893 года социал-демократы получают в Эссене лишь 3% голосов. Всем прочим последним звонком стал берлинский биржевой крах 1873 года, лишивший множество служащих и рабочих средств к существованию: на этом фоне монопольное положение доходных домов, хозяев угловых и коечных жильцов, их владельцев самоуправство[42] не было внове – но бросилось в глаза и вызвало к жизни, при постоянном назидании Зитте и Шульце-Наумбурга[43], разнообразные филантропические строительные общества[44]. Против академического формализма и бытового фанфаронства, за осмысленное обращение к корням – ведь лишь опёршись на них можно действительно шагнуть вперёд?

Товарищества обращались к жильцу как к личности, которую следовало поднять на новый уровень развития, в том числе и жилищного, через регулярность повторяющихся серийных деталей и правильность облика побудить жилтоварищей к правильному поведению. Уже первые постройки Месселя в Берлин-Моабите, при стилистическом их следовании модному тогда неоренессансу, как и в доходных дворцах зажиточного бюргерства, отчётливо проявили новый примат свежего воздуха, света и солнца над выгаданным квадратным метром.

Застройка велась комплексами, обширными дворами[45] (под половину участка оставались свободными), целыми улицами и кварталами периметральной застройки, согласованно и – благодаря ограниченности большинства фондов – рационально, графично в отделке, тем более что такое творчество удачно совпадало с идеалом прусской благородной простоты, домика Гёте в Веймаре или домика колониста времён Фридриха II – что кому ближе было. Знамениты дома Пауля Мебеса на Фричвег в Берлин-Штеглице (1907-1908 годы) – в них внутренний проезд решён как улица малого городка, даже и с площадью. Наружные стороны выше и более торжественны в обработке, стоят словно крепостной стеной, но и у тех и у других портят проект технически необходимые задники – ничуть не лучше чем у доходных домов. От них откажутся «Сады Цецилии» («Ceciliengärten») в Берлин-Фриденау, воплотившие в 1928 году идеальный квартал Бруно Мёринга и Рудольфа Эберштадта (Bruno Möhring, Rudolf Eberstadt) – те ещё в 1910 году на конкурсе «Большой Берлин» представили идею пятиэтажного периметра с трёхэтажным внутренним кольцом, и далее двухэтажными домиками по линзовидному проезду-выгону центре квартала. Три кольца образуют гибрид современного большого города, блокированного пригорода и города-сада, с огородами, в одном-единственном квартале[46].

Последовавшее за биржевым крахом двадцатилетнее замедление притока селян в города дало филантропам и товариществам развернуться и даже показать первые результаты; с 1890х годов можно говорить о состоявшемся типаже жилищно-строительного кооператива или товарищества с ограниченной ответственностью[47], целью ставившего не только удовлетворение жилищной нужды на время работы на предприятии, но создание собственного очага, пусть и совместного с другими владения, обеспечение завтрашнего дня и покойной старости через неотторгаемость товарищеского жилья. В неприятии подобного сошлись приверженцы прежней сословной кастовости, марксисты-эсдеки и картели домовладельцев, одни из собственнических интересов[48], другие во имя всеобщей революции[49]. Блокировали выдачу городских земель или иную поддержку[50], не останавливались и перед доведением до банкротства тех, кто б думал иначе, социальнее чем они[51]. Их одёрнул «Совместный указ»[52] прусских министерств торговли, просвещения и внутренних дел, города, напротив, побуждавший создавать домостроительные общества рабочих и служащих, кредитовать, участки предоставлять по сниженным ставкам в обмен на гарантированно низкие квартплаты и общую социальную направленность – «социализм без социалистов»[53]. Первое патерналистско-социально-реформаторское товарищество такого рода возникло в Берлине в 1892 году[54] и сочетало общую собственность участка застройки, сведение воедино рабочих и служащих без различия веры или партии, самоуправление, потребсоюз, сберкассу[55], детский сад... Издавало газету, устраивало библиотеку, летний детский лагерь или (фабрику-)кухню – эти многим послужили поддержкой.

«Строительная газета» 1890 года впервые, наверное, отмечала, что величина и планировка рабочих квартир, по причине малодостаточности, должна быть иной, не как в доходном доме. «Квартира с лестничной площадки должна быть доступна без коридора. Две комнаты, кухня и просто комната, достаточны чтобы удовлетворить основные нужды городского рабочего. Кухня должна быть, по возможности, 15 м², так как именно в ней происходит каждодневная жизнь. Комната в 20 м² служит сну»[56]. – прежде площадь не объяснялась функцией вовсе[57]. Неразработанность планов, отсутствие прообразов-опор заставляло товарищества заводить собственные проектные бюро[58]. Вело к логически проработанным проектам. После долгих лет шаблонирования задаться вопросом, что такое есть «жизнь в многоквартирном доме»? Что есть «бытование»?..

Строительство тех лет принято называть романтическим, на одну лишь живописность ориентированным, чего-де требовал Зитте в «Градостроительстве»[59] – неверно! «Задача строителя немецкого города-сада: достичь живости и теплоты, присущей старым, естественно выросшим поселениям нашей страны – но достичь не подражанием их чертам, а художественной проработкой функциональных форм» в немногих лишь вариантах[60] – формулировка Штаакена, посёлка Берлин-Шпандауских казённых оружейных мастерских[61], схожа с соцреализмом. Заставляет задуматься, насколько тот был или не был ходулен – тогда она сомнений не вызывала. Но там же требования современного транспорта стояли на одной высоте с требованиями выразительности художественной и пользовательской верности. И звучат в описаниях посёлков, за разом раз:

– групповые коммунальные подключения с одним вводом на группу домов и трубами/кабелями от подвала к подвалу, от чердака к чердаку – мера как художественная, экономическая, социальная: длина коммуникации или площадь мощения оставалась прежней, а количество конечных пользователей росло. Считать приходилось:

 – это были годы, когда человекочас не стоил почти ничего, зато предметы и механизмы были ценны, и в дело пускали даже и гнутый гвоздь.

Это, впрочем, не обязательно вело к квартирам, равноценным градостроительству. В Штаакене, при оригинальной планировке сблокированного типа 4 (кухня в садовой пристройке с отдельным выходом и полуприкрытой террасой), принятие ванны становится семейным событием – она в кухне, а та доступна лишь через общую залу. Единственный в доме туалет и вовсе вынесен на верний, спальный этаж: гостей не принять. А «семейные» блокированные дома Фрика в Хеллерау, одним лишь расположением лестниц, не навязывают ли сдачу комнат по отдельности? В «Садах Цецилии» кухня неудобна к столовой, одна спальня упрятана за лоджию, другая – во двор, ванная доступна только через обширный, из одних дверей состоящий тёмный холл: подобный анализ, привычный сегодня и совершенно совпадающий с зиттевским художественно-рациональным анализом городских площадей, в жилищное строительство привнёс Александр Клейн, петербургско-берлинский архитектор. Бескоридорная квартира, снижающая затраты на строительство и, соответственно, квартплату, позволяющая больше и лучше разместить на той же площади, и экономящая «пробег» домохозяйки была его коньком, треки движения, тени от окон, «шварцпланы» меблировки – методом создания пригодных планов[68].

Большая вольность, свобода от чуждых шаблонов, на меньшей площади и с предотвращением (неосознанного) самоповреждения – вот что вкладывалось в «минимальное жильё». Прикладная орнаментика не архитектурна – вернёмся к собственной архитектурной выразительности! Будем говорить пропорциями, игрой света и тени, богатства декорации перенесём в духовные сферы[69], отразим проработанными деталями и пропорциями[70] даже и самого простого материала: в штаакенском городе-саду формы стульев и столов одинаковы для всех, но в более дорогом исполнении они из ценных пород дерева, а в более дешёвом – просто покрашены. А ведь раскраски – не только компенсация невозможности пышной обстановки, но и средство сделать её невозможной впредь, как сейчас шаблонами-оттисками фасадов восстановленного музея естественной истории в Берлине[71]. И цвет здесь совпадает с волей к выразительности так же, как в Нью-Йорке совпали стремление в небо и сталепрокат.

Законодательно обеспеченные сырые подвалы, этажи в 2,30 м в свету и чердаки-пьомби к рубежу веков уже не строили, но никуда не девались уже построенные[72]; туалеты на этаже сменялись на туалеты в квартире – но сколько было их, и сколько новых, правильных квартир[73]?

«Свет, воздух, солнце!» – клич нового дня, дворец – вилла – коттедж – односемейный дом – блокированный дом, вершина творчества, дворец простого человека. Новая задача нового времени, не «архитектуры» более – та звучала синонимом «прикладок» – заговорили о «зодчестве». Типизация стала вновь пробиваться сквозь ужимки даже и самого заурядного либерального фасада. Исправлялась квартирография большим количеством одно- и двухкомнатных квартир – каждая с собственной кухней и туалетом. Но подлинного прорыва не произошло, очередь ждавших хоть какого-либо жилья и земельные платы заставляли гнаться за массой и даже тут привносить дополнительные поперечные флигеля, пусть бы и очеловеченные.

К 1914 году объединений-товариществ по стране насчитывалось около 1 400[74], с развёрнутой программой:

«Социально-общественные и культурные нужды удовлетворит... Народный дом. В нём будут общежитие для холостяков, школа, гимнастический зал, спортплощадка и игровая площадка, библиотека с читальным залом, игровыми комнатами и залами для занятий, как для молодёжи, так и для взрослых. – Также будет организована школа домоводства для выпускниц общеобразовательных школ – в сочетании с общежитием и хозчастью трактира. В этом последнем предусматриваются несколько гостиничных комнат и разного размера залы для собраний, совещаний, лекций. Здесь же... управление товарищества. […] Главный корпус Народного дома составит большой зал для концертов, разнообразных лекций, небольших театральных постановок и выставок... Сзади к Народному дому примыкают, отделённые от него лишь узким проходом, солнечные и воздушные ванны для обеих полов, окружённые залами и каждая – с просторным бассейном посередине. Подобный культурный центр очень важен товариществу, оттого ему в проекте отведёно значительное место на карте – на самой возвышенной точке»[75].

С таким центром, квартиры доподлинно могли быть минимальными[76] – но комплекс в целом в центральных или хотя бы окраинных районах возвести было редко возможно. Нужно было идти далее вовне. Лишь за пределами городов земли было больше и была она дешевле, дозволяя нужный размах – и тогда же с подобным же столкнулась и промышленность: фабрикантам некуда стало ставить цеха! Началась миграция индустрии, и обновление её, и тот же молох, что в городах рабочих сгрудил, и рассредоточение населения породил: не просто ночевать – горожанином быть. Трамвай (паровой) и пригородное сообщение позволили не единицам – массам работать в одном районе, а жить в другом, и выезды выходного дня стали возможны тоже, много способствовавшие эмансипации... Вновь замкнутый круг: без бед и благ промышленно-транспортной революции «реформа» была просто-напросто невозможна!

Традиция «новгородов» под стенами городов старых знакома Европе ещё со средневековья – в Германии, Франции, Испании. Предвосхищая публикацию Говарда[77] в 1899-1914 годах в Англии возникает «мыльный город» Порт-Санлайт. Затем первый «по Говарду», там же, Лечворт (1905 год). В Рейнской провинции Крупп в 1907 году основывает город-сад «Маргаретенхёэ» – но в нём непосредственно нет производства; есть в Хеллерау, и преизящнейшая слитность мастерских и мастеров – но позднее. С другого конца рейха им откликается Кёнигсберг соседством у нового завода «Штейнфурт», городком «Ратсгоф», с аптекой, почтой и потребсоюзом, полицией и церковью, детским садом и школами – автономным, самодостаточным, редким: Германия не децентрализовывала промышленность, не разукрупняла города, и строила, под именем «городов-садов», вовсе не «города-сады». Но в Восточной Пруссии средневековые традиции сохранялись лучше...

Строительное описание «Ратсгофа»

«Города-сады» появляются сперва как «районы-сады» или «пригороды-сады», живописно оформленные в виде сада-цветника, с коттеджной и островной малоэтажной застройкой в фахверковой традиции, с прорезными фронтонами и обильными верандами. Без дымов, цехов или многоквартирных громад, они праздновали классовую сегрегацию, неизвестную до того в городах. Иного рода «города-сады по Говарду»[78]: тридцатитысячники, равномерно окружающие и разгружающие ограниченный в своём росте мегаполис, и сочетающие жильё, рабочие места, торговлю, отдых и развлечения[79].

Западные оконечности Кёнигсберга с 1889 года большой дугой описаны путями на Лабиау и Тильзит; за переездом, в имении «Ратсгоф», городское «Всеобщее квартиростроительное объединение» по самой низкой цене выкупило около 200 000 м² земли, положив начало двухдесятилетней истории роста: от первоначального треугольника около 61 250 м² восточнее Арндтштрассе (Вагоностроительная ул.), через поле между Арндтштрассе и фон-Брандт-аллеей (Станочная ул.), до Эмденер штр. (Ручейная ул.) «Ратсгоф» на 1,2 км протянулся на уступе береговой террасы, от грюндерских вилл Амалиенау до деревни Лавскен. Он остался бы лишь ещё одним реформистским жилмассивом, не присутствуй тут, невидимый словно в парковом скрытом «аха», новосоздаваемый промышленный район устья Преголи и Морского канала.

В «Маргаретенхёэ» до заводов было около 3 километров ходу, в Хеллерау мебельные мастерские были непосредственно в посёлке и проектировались с ним единым целым – но и строили «для своих». Здесь эксперимент сразу многого рода:

Традиционным, напротив, было строительство и проектирование помимо строительного уложения, «Маргаретенхёэ» тоже возводили как «диспенс», и позднее жилые городки модернизма тоже строились так. «Круппом» выступал Феликс Гейманн (Felix Heumann), владелец «Штейнфурта»: его супруга даровала детский сад.

Основные улицы, Арндтштрассе (Вагоностроительная ул.) от Лавскер аллеи (пр. Победы) с усадебным парком и трамваем – к платформе пиллауского направления, заводам и реке, общество нашло уже проложенными, и приступило с 1903 года к «реформенным» четырёхэтажным многоквартирным домам вокруг большого курдонера (Косогорный пер.), для наименьших и наимобильных из рабочих. Квартиры одно- и двух- и трёхкомнатные, с кухней, кладовой, туалетом; в подвале складочная ячейка, на чердаке другая, многие с балконами и к каждой квартире огород. Общей была помывочная в подвале их дома и постирочная на чердаке.

Резонная планировка по вступлении в товарищество архитектора Фрица Блейера (Fritz Bleyer) была сочтена ошибочной[83] и в новых, с 1907 года строившихся домах по западную сторону Арндтштрассе «Ратсгоф» стал именно садом: за исключением Вибештрассе и фон-Брандт-аллеи все улицы классифицировались как «жилые», с гравийным лишь покрытием; дома одно-, двух- и четырёхсемейными, в полтора и два этажа:

Их планировалось построить до 600 штук.

В домах первой группы удобны массивные входные веранды, «газебо» с видом на улицу – обращённые во двор они становятся деревянными, лёгкими прорезными. Также и щипцы недвусмысленно разные: на улицу каменные, углы с рустом – в сад забраны досками. Спаренные дома второй группы уместнее было бы перевернуть, у них на садовых углах появляются лоджии, на садовых фасадах – дуги-эркеры, над ними – по фахверковому асимметричному щипцу; оба мотива были бы уместнее на уличной стороне. Лоджии здесь исключительно декоративные, неглубокие, входы в дом с торцов, и отчего-то даже без зонтиков над ними. Также и в третьей группе садовый фасад сблокированных домов уличного выразительней: крупные скошенные щипцы из кровли делают лотарингский крест; под ними глубокие арочные лоджии, на стене первого этажа трельяж – а с уличной стороны шаблонный вид, всего этого даже не отражающий. И входы в один полудом с улицы, в другой – вновь с торца. Особняки третьей группы отчего-то в духе модерна, с мансардной кровлей, двойным портиком (!) входного тамбура и осевой планировкой.

Детальная планировка везде разнилась, уже при строительстве подлаживалась под приобретателей, но проработанней всего она в блоках первой и третьей групп. Во всех есть входные тамбуры, но только в этих веранды создают дополнительные полуприкрые транзитные зоны на границе дома и общественной среды. В третьем сблокированном типе удачно обыгран вход в зал из-под лестничной площадки, из тени – к свету счетверённого бокового окна, но без ослепления. Такой же вход из-под лестничного марша в особняке третьего типа начинается и оканчивается у стенки лестничной клетки, от пространства комнат отделён.

Входные тамбуры – но вешалку не поставить даже под лестницей. Столкнувшись с вопиющей антисанитарией «прусской Сибири» – экономя дрова, немецкий восток организовывался вокруг печи, превращая единственную горяче-влажную комнатку в мастерскую и спальню едва ли двухметровой высоты и совершенно недостаточной вентиляции[84] – «Ратсгоф» впервые строит тут кухню малую, по образцу английских «scullery», моек-ванных-прачечных как отдельного помещения при кухне-столовой[85]. Потому в новых домах кухни намеренно невелики, для обитания непригодны, зато общие комнаты рядом с ними подчёркнуто увеличены. Впрочем, в ванных «Ратсгоф» англичанам не следует, располагает над кухнями – экономит труб длину. Туалеты тоже уже встроенные[86].

Глубина рассуждений – и рядом банальная непрактичность: как объяснить тягу к созданию зависимых комнат? Меньшая спальня на втором этаже дома второго типа, к примеру, вполне могла бы иметь собственную дверь в коридор – но доступна только из другой, большей спальни. Схожие странности найдутся и в других планировках тех лет: в «Гримнаборе» одни дома получают вполне годную прихожую, и кухня доступна в них автономно, через отделяемую столовую нишу – другие кухню имеют заложницей общей комнаты, прихожую совмещённую с лестничной площадкой, лестницу второго этажа, по которой из ванной, все ступени сосчитав, выкатиться можно прямо во двор.

С 1919 года «Ратсгоф» продолжился западнее фон-Брандт-аллеи большими корпусами и расширенной классностью жилья. На южной стороне Лохштедтер штр. (Ремонтная ул.) встают дома сблокированные, на северной – ранее не строившиеся пятисемейные дома. По Лавскер аллее на углу Арндтштрассе стояли местная аптека и потребсоюз, на углу Фишхаузенер штр. (Ремонтный пер.) – околоток, ближе к городу – кинотеатр «Аполло» на Диффенбахштрассе (ул. Энгельса) и католическая часовня св. Адальберта на Кастаниеналлее (Каштановая аллея). Были и свой мясник, и пекарь, и детский сад и медпункт. Школа на углу Вибештрассе и Арндтштрассе, 1909-1910 годы, переполнилась уже через пару лет, так много детей подтверждали плодотворность города-сада – вторую поместили к храмовой площади, где почта, лавки, проектный отдел жилтоварищества, и в 1929 году строится евангелический приход (кирху начинают в 1936 году).

От дома к дому, от одного этапа расширения к следующему «Ратсгоф» шёл к блокированной, затем строчной и в будущем ковровой застройке. Здания уступами отступают от тротуаров и сходятся вновь, сады слитны и перетекают с одной стороны улицы на другую – иногда линия застройки лишь намечена угловыми домами. В квартирных домах часты низко нахлобученные черепичные крыши, венчающие стены наподобие больших беседок, зрительно уменьшающие зданий высоту, или полновысокие этажи как псевдо-чердаки, со слуховыми окнами, дощатыми или черепичными щипцами.

Свес таких увеличенных крыш рационально использовался для размещения балконов[87]. Кирпич и черепица природного цвета, светлая цветная штукатурка, белые лопатки и тёмные цоколи, синие и зелёные ставни, фахверк перекликается с частыми здесь трельяжами – отдельные дома копируют и старый Кёнигсберг, колоколообразные щипцы и трёхстворчатые окна... Единого архитектурного словаря «Ратсгоф» не имеет, и этим тоже сродни первоначальным «пригородам-садам»; ансамблю предпочитает общую «живописность», оттеняет и оттеняем «господскими» виллами необарокко в Амалиенау за снятыми уже лабиаускими железнодорожными путями. Вал насыпи, как и в прообразе, крепостной городовой стене, немедленно превратился в променад.
 

Существенным, и редко где преодолённым недостатком довоенных новостроек стала их однородность: в «жилой казарме», с чистыми квартирами на улицу и каморками во двор встречались или могли встречаться все классы и положения, и неимущему соседу тайной советницы кухарка могла помочь тарелкой супа, а то и годными ещё штанами – ведь казённой социальной поддержки не изобрели тогда ещё. Также и работа с жильём могла соседствовать тут, избегая ежеутренних и ежевечерних потоков. Теперь же появлялись, как в коттеджных пригородах, так и рабочих городках, классово сегрегированные, в определённые часы словно вымерающие массивы[88]: Ратсгоф здесь, разнообразием застройки, выгодно отличается от Маргаретенхёэ, хотя и его оставляет за собой Хеллерау, обогащённый художествами, открытый гостям. Поэтапное строительство помогло стать законченным целым.

Развитие данного, равно и всякого иного типа жилья продолжалось, покуда Мировая война не воспретила всякое гражданское строительство – и не развернула его в Восточной Пруссии, оккупированной и освобождённой в 1914-1915 годах: российские войска здесь сравняли с землёй 41 414 построек и 60000 повредили, в иных городках устоял лишь дом-другой[89].

Постройки, большой мере, вторичные: некогда славную суровую красоту не пощадил век своевольного дельца. Или, по прочтении, закостенелую средневековость обитания, непригодную для нового века[90][91]. Теперь дальняя окраина рейха становилась его лебединой песней[92]: функциональной и поэтичной, здоровой и доступной, историчной без фальши и, главное, для согласного совместного проживания людей. В этом сошлись «Веркбунд», «Союз Дюрера»[93], «Защитники отчизны»[94], и многие другие – и кайзер, выделивший 400 миллионов в восстановительный фонд, 16 февраля 1915 года телеграфировавший рейхсканцлеру: «новая… жизнь да расцветёт из руин Восточной Пруссии»[95]. Это был уже прямой указ.

Разрушения дали воссоздать не прежнюю реальность, а идеал: «суть не в повторении неких форм, а в тактичном встроении в среду», писал Мутезиус[96] (Hermann Muthesius), один из основателей Веркбунда – не в возрождении орденской древности или дней королевы Луизы, не в «архитекторстве»[97] или переносе сюда мотивов чужих краёв, а в новой общности, созвучии, солидарности, взаимопомощи, как людей, так и домов. Возгонке принципов, найденных на месте, не формы зданий, а их характера: разнообразия и схожести островерхих крыш рыночной площади, фахверковых стен над протяжёнными аркадами торговых галерей... Но «не втискивать[ся] в вымученно-стародавние градостроительные планы, а давать [старине про]расти в них естественным образом, стать неотъемлемой чертой современности», «современность имеет природное право на собственное слово» в городском ансамбле, лишь созданная в духе собственного своего времени форма имеет шанс ожить, назидал Рихард Детлеффсен[98] – «стать родиной»[99].

Спешно, без права на неудачу, пришлось писать учебники и вводить новые уложения: построенное было не переделать, неуспех означал невозвращение беженцев, неполучение урожая, незаселение новыми колонистами. Спрямлять межи[100] и перекраивать участки, бывшие подчас под 30-40 метров глубины и застроенными разве что не сплошь, под новые улицы и более пригодные для застройки площади – а новых водопроводов и канализации не требовалось, ведь дороги вокруг с 1900х годов были ими оборудованы. Понизился, предвосхищая уложение 1919 года, до одного-двух этажей с мезонином фасад; дворовые флигели стали исключением, дворы и сады соседей теперь перетекали друг в друга, цеха среди жилья или жильё среди контор не возобновлялись.

Строительной полиции в помощь и художественное руководство отправились до 500 архитекторов из метрополии, «строительных заступников»[101]. Арбитры города и ландшафта перед администрациями, организациями и частными застройщиками, с 1919 года они образуют тройки «архитектурных заседателей»[102] – а право редактуры подаваемых на выплату восстановительных пособий чертежей и контроль строительных работ придавали им убедительность. Чему наставляли они? – привычному тут ещё с орденских и фридриховских лет. Типизации[103]. Нормированию. Вполне в орденском и фридриховском духе: не хватает современных строительных материалов – вспомнить о глинобитии и фахверке, вернуться к высоким черепичным крышам[104]. «Нормальные», то есть нормированные окна и «нормальный кирпич» были достижением, путеводной звездой, к которой следовало стремиться – и не одну девочку окрестили в те годы Нормой, как Норму Бейкер. Допускался даже поселенческий самострой, прежде осуждаемый[105] – но только с использованием готовых, товарищескими мастерскими[106] исполненных дверей, оконных рам и прочего[107]. Был и дополнительный аспект – цвет.

Уже до войны немецкое общество медикализировалось, обязательные прививки введены в 1874 году: если ранее, заболев, продолжали работать до самого конца, или же, калеками, зависели от благодетельской помощи, то теперь больницы и курорты возвращали к жизни. Человека стало можно ремонтировать![108] Не на селе – там не было столько врачей –, но и не в городах, там не было места, не было воздуха – больницы строят в пригородах, павильонными комплексами, удивительно похожими на города-сады[109]: добро пожаловать в архетип работающего реконвалесцирующего градостроительства! И вот в разорённой, низведённой до первичности провинции звучит: «...кто в серых залах трудятся над серым, вскоре становятся раздражителен и теряет интерес к работе; кто работал на нежно-кобальтовом синем, нередко засыпает за мольбертом; но те, кто в дивно жёлтых залах берёт в руки жёлтое, трудились с огоньком, посвистывали и пели – радостно было взглянуть.» Или: «...рекомендованы были тёплые тона в рабочие помещения, жёлтые и светло-красные стёкла на окна, чем выше – тем светлее. Вскоре самочувствие их весьма улучшилось, ведь краски делились своим солнечным светом, оттого стали они живей и бодрей.» Или: «...переезд в комнату с видом на восток, покрашенную свежо и живо в тёплые цвета, совершенно снял раздражение. Жёлтые шёлковые занавеси оказались особенно чудодейственны: луч, на них попадавший, отбрасывался глубоко в глубь покоев. Невероятно, сколько здорового можно достичь правильным расположением цветов, какие замечательные настроения возникают словно по волшебству.» Того больше: «...в лазаретах Лондона и других городов … цветовые палаты оказались особенно полезными для переживших близкий разрыв гранат»[110]. – отсылка ко врагу должна была быть особенно действенна, ведь это же свои, родные мотивы: «Как привлекательны альпийские раскрашенные домики, сохранившиеся в Баварии, Штирии, Тироле и других немецких землях!»
Память места? Воля к форме?

«...в строительстве на селе и в городе нужно постоянно стремиться к красочному облику. Непонятно, отчего горожане должны были бы отказаться от чрезвычайно эффектного действия красок. Их одних уже хватило бы, при правильном расположении по площадям, безо всяких архитектурных форм, чтобы доставить добротную картину. Дома, если только не являются частью некоего ансамбля, можно обосабливать. Остаётся применить чистые краски в правильном сочетании, так как нечистые краски могут изуродовать весь дом»[111]. – но «...нельзя не отметить, что большую часть общественности сперва нужно к пониманию цвета привести... Не требуйся подобная подготовка, давно бы уже появились цветные посёлки, где климат это нам позволяет. Или хотя бы цветные курорты, санатории для нервных и других больных, с цветными галереями, палатами, столовыми и другими залами». «Яркие краски многими, особенно образованными из нас, воспринимаются как неприятные и бесвкусные, подчас осмеиваются как приличные лишь эстетически малоодарённым или примитивным жителям дальних стран.» «...[благородный] дикарь радуется цвету, в отличие от нервного жителя мегаполиса – но это лишь доказывает, что глаз его лучше, правильнее нашего... наше зрение стало так нервно и болезненно восприимчиво, что не в состоянии воспринимать цвета!.. Это взывает к опытному гигиенисту...»[112].
А тот и готов. И «дикарь», «прусский сибиряк» при нём.

Кто был сильнее – не разберёшь, но строили здесь в цвете, отстроили к 1918 году 42 368 домов, и из Гердауэна – Алленбурга – Домнау – Тапиау – Гумбиннена – Ширвинта – Гольдапа – Шталлупёнена – Даркемена – Пиллькаллена – Маргграбовы – Ортельсбурга – Нейденбурга – Зольдау – Гогенштейна – Лёцена – Лика – Биаллы[113] – в столицы унесли. Оттуда уже на всю страну и мир зазвучало: «...десятилетия, ориентировавшиеся лишь на технику и экономику, погубили в строительстве усладу для глаз. Каменные короба, серые в сером, заступили на место цветных или раскрашенных домов... Публика сегодня страшится цветного дома, забывая, что совсем недавно архитекторы и помыслить не могли строить грязноцветные дома, а построенным домам не давали загрязниться... Мы [напротив] полностью и решительно отвергаем бесцветие... Вместо грязно-серого да восстанет в сиянии дом синий, красный, желтый, черный, белый…» – так в 1919 году прокламировал[114] в Берлине Бруно Таут, урождённый кёнигсбержец. Подписались берлинцы, дрезденцы и гамбуржцы – и три восточных пруссака: из Ортельсбурга, архзащитник Йон Мартенс, из Инстербурга, студент Шарун и Розенкрантц, обербургомистр.

Таут в манифесте и «Гримнаборе» противопоставил формальной живописности плана бывших прежде городов-садов геометризм и живописность по стенам домов красками – в Инстербурге, Черняховске Калининградской области «Пёстрый ряд» подхватил и развил эти черты. Первое воплощение «Призыва к цветному строительству»[115].

Строительное описание «Пёстрого ряда»

Ганс Шарун прибыл в Инстербург в апреле 1917 года из Гумбиннена, где его бывший доцент Пауль Крухен был районным архитектором, руководителем строительной консультации восстановительных работ. Ещё студент, живо участвовал в создании тут жилищных товариществ и кооперативов – и передвижных художественных выставок, и проектных объединений. А по расформировании стройбюро Шарун в апреле 1919 года превратил его в личное архитектурное бюро. Год спустя[116] ему заказан посёлок для Домостроительного товарищества служащих (1 и 2 очереди), железной дороги (3 очередь) и Общества малогабаритных поселений (4 очередь), ещё безымянный. В 1921 году на «выселке Камсвикус» первое новоселье, в 1924 году строительство завершено и территория входит в городскую черту.

Инстербург с востока с 1865 года ограничивала траншея железной дороги на Тильзит. Из города к ней подступали казармы, по улице Казарменной (ул. Гагарина) – её продолжала дорога в деревню Камсвикен, по легендарному витязю, жившему выше по реке. XIX век любил персонализацию: Арминиус, Боруссия, вот – Камсвикус.

Веймарская республика, плацы распущенных полков и национализированные поместья отводя под «минимальное строительство»[117] микрорайонами и посёлками[118], продолжала военные установления кайзеровских лет.

Эксперимента не чуждаясь, комнаты открывая воздуху и свету[119][120], ради их ориентации строго по странам света старый добрый единый уличный фронт безжалостно рвала на куски[121][122] – чтобы отослать к средним, немецким векам, «соборам социализма». Тейлоризировала, стандартизировала и (само)ограничивала чтоб избыть жилую нужду – но в «рабочие» квартиры продолжали вселяться более благополучные слои населения[123], и даже им дома эти бывали чужды.

Не так в дальней провинции, суровой и неожиданно богатой эрзац-валютой масла и мяса, где спускаемые свыше предписания, от красок до модуля, звучали как возвращение к своему же исконному, незаслуженно забытому! Там подчас сходилось всё задуманное и неудавшееся в столицах, и ехал рабочий в свой новый дом не на трамвае и не на паровичке-кукушке, а на инстербургском новейшем троллейбусе.

В 1916 году за железнодорожным мостом разбивалось новое городское кладбище с зелёным хозяйством. Напротив, на южной стороне, Шаруну и были отведены 6¼ гектаров полей. Вдоль аллеи он протягивает оба «городских» дома, образует символическую входную площадь у моста – и прикрывает огороды. Меж этими домами, поперёк, отводит «улицу-выгон», как в старой Германии: к концам заужена, на въезде две лавки (ул. Элеваторная). Малоэтажность и улица-курдонер, и даже один дом из силикатного кирпича. Пластика скупа, двухэтажные дома по фасаду украшены неглубокими парными треугольными эркерами, на некоторых домах их двое, на других четыре, на третьих нет вообще – под низким восточнопрусским солнцем этот неглубокий рельеф играет не хуже круглой скульптуры. Тем более выразителен он был при бывшей тут цветности: стены в красном, синем, жёлтом; наличники в зелёном, оранжевом, и вновь жёлтом – и тени, и отражения на них:

«Свет и цвет! Они связаны неразрывно, в цветном пространстве краска потолка, стен и пола должны быть едины со светом. Из этого следует, что не конструкция постройки определяет, что красить и как, а свет, то, как он отражается или воспринимается стенами, или бросает тень. Стена против света может быть глубоко синей, другая в боковом освещении – оранжевой, третья, отражающая свет – кронжёлтой, а та, что непосредственно у источника света – белой; потолок может быть ярко красным и так далее, всё в зависимости от условий освещения. [...] Свет и цвет безусловно связаны с построением пространства, но цвет не должен рабски подчиняться ему или отделяться от своего собрата, света. [...] Свет и цвет! Вместе их нам дарует стекло. Переход к архитектуре стекла дело, вероятно, далёкого будущего, особенно при нынешней дороговизне – но он непременно осуществится»[124].

Покуда же можно было строить с цветными стёклами веранды, оформлять контрастным цветом готизирующие штукатурные ниши. Им в пару на «Пёстром ряду» три типа лестничных окон, два типа входных порталов, и ещё пара – полотнищ входных дверей. Всё это объединял черепичный красный цвет высоких крыш, декоративные брандмауэры рассекают их, несут звёздочки лестницы и лавки – такие же как на рисунках «Стеклянной цепи» зачинателей нового зодчества. Так однотипный план, бескоридорные трёхкомнатные квартиры с кухней, кладовой и туалетом, частью – с коммунальным заселением, становился адресом. «Пёстрым рядом» – прозвище вскоре вытеснило официальное имя.

Послевоенная Восточная Пруссия требовала сугубой экономии в строительстве. «Односемейный домик, до войны по всей Германии стоивший 4 000-6 000 марок, теперь стоит по 30 000-70 000, уже с учётом удешевления»[125][126]. Специальным указом к рождеству 1920 года[127] оберпрезидент провинции запретил кафели и изразцы, декоративную штукатурку и сетки-рабицы, толстые стены и балки, паркет и терраццо, даже обои и стен шаблонирование (линирование дозволялось, и против расцвечивания интерьеров тоже не было запрета – его мы встречаем в Ганновере[128] и Магдебурге[129], могло быть и тут). Проектирование и возведение первой очереди полностью подпало под этог указ: ниши на фасадах лишь сантиметровой глубины, наружные стены в полтора кирпича, со штукатуркой – 41 см; перегородки по полкирпича, со штукатуркой – 15 см[130]. Вторая очередь «побогаче»: в сентябре 1921 года МВД допустило на лестницах линолеумные «дорожки», и они немедленно возникли тут, но расстекловку оставило прежней, мелкой, по указу – и она именно такова. Расцвечиванию плоскостей фасадов просто не было альтернатив!

Дома «Пёстрого ряда», отражаясь от улицы-оси, вариабельны в назначении помещений: глубина четырёх комнат, составляющих каждую квартиру[131], почти одинакова – 4,07 / 4,03 / 4,33 м. Одна, во двор, детерминирована как (жилая) кухня, другая как спальня (кроме кровати ничего не вместит), две другие на усмотрение жильца – планировка помещений «от мебели» вообще распространяется лишь после Первой Мировой, прежде одни рисовали стены, другие расставляли инвентарь[132]. Здесь же спальни можно и во двор, и на улицу оборотить, в без палисада палисадник.

В каждой квартире на дворовой стороне туалет с ванной, при кухне – кладовая половинной высоты (над ней идёт отводка ванной комнаты), в прихожей стенной шкаф. В подвале каждой квартире угольный отсек, чердак – общий. Через подвал выход в огороды, в них каждому дому полусарай: держали пчёл, коз.

Размер и смысл придомового участка в жилтовариществах разнился: почвы разные, разнятся время, смысл и обеспечиваемые. Глубокий палисадник более пригоден для посадок и грядок – позволяет заводить высокорастущую зелень, с развитыми корнями, в обычном декоративном цветничке не помещающуюся – разросшаяся зелень даёт защиту от прогляда – на окнах домов более не требуются занавеси – повод очистить помещения от этих и иных ненужных мебелей – опустевшая комната кажется больше и светлей, чистится лучше – воспринимаемая и рассчитываемая инсоляция становится научной дисциплиной – уменьшив квартиру и снизив квартплату, раздвигается застройка, и палисадник превращается в «голый двор», пространство вне обсервации, где житель мог бы хоть голышом ходить[133].

Рабочий, по определению имеющий иной основной заработок, требовал иного чем поселянин, живший с плодов своего поля[134]. Довоенные проекты стремились к садику для отдохновения, послевоенные говорили о витаминах – шок военных лет был тем сильней, что за десятилетия мира Германия голода не знала уже, и даже пропагандистские открытки Мировой войны были с солдатом-толстяком, врага одним весом задавихом. Оттого подчёркивалась роль огородов для инвалидов – выгода к столу, общественно значимое занятие, помощь в невеликой пенсии. Очистка улиц от обрубков тел:

Сблокированные четырёхквартирные дома (ул. Элеваторная, №№6–18) различаются лестничными окнами и формой уличного фасада:

Отличной от этой планировки дома №№4, 5 были обустроены с лавками и для лавочников. Они выдвинуты к проезжей части улицы, выделены клинкерными полотнищами: торговый зал занимает лицевую половину первого этажа, подсобные помещения – дворовую, оборудован удобный спуск в подвал. Дома №№8 и 9 отделены от №№6 и 7 декоративным брандмауэром; №№10–15 отступают от «красной линии», их брандмауэр украшен щипцом со звездой. Дом №17, перестроенный в 1930е годы под клуб, выбиваясь из строя более высокими окнами и карнизом (на задней стороне – и эвакуационным балконом), удачно дополняет комплекс домов, создавая жителям центр. По времени, увы, уже не гражданских собраний.

Дома по Камсвикской аллее к городу, вовне, обращены северным фронтом. Входящему эта сторона показывается в сильном сокращении, окна сливаются со стеной – зато лестничные клетки тут обрамлены нишами трапецоидального плана, и стенки их ярко расцвечены[144]. Собственно лицевой стороной домам служат торцовые стены, несколько заострённые к городу, а на острие дополнительно обработанные ромбовидными полулоджиями-полубалконами. Их раскрывают трапециевидные проёмы, книзу шире чем вверху, динамизируют, играют под солнцем.

На дворовой стороне фасад играет весь, постоянной чередой прямоугольных лоджий и треугольных балконцев – здесь юг и сад, до первого чужого соседа 250 метров незастраиваемой полосы (дома Пёстрого ряда окон Камсвикской аллеи не застилают, отступают). Воля к форме сразу по отмене «Указа об экономии» – и чрезвычайная функциональность: планировка сохранившегося «дома-корабля» схожа с «Пёстрым рядом»[145], но кухни все нетривиально направляет на юг. Там глубокие тенистые лоджии[146] образуют холодные карманы, к ним прилегают кухонные кладовые. Прочие две большие комнаты вновь оставлены на усмотрение жильцам, одна проходная. Ванные обращены ко входной стороне, на север. Некоторые жители составили себе по комнатам круговой обход, как он изначально есть по улице «Пёстрый ряд».

Подвалы из здесь отведены под хранение и выходы к огородам; чердаки – под сушку белья, даже с собственным рядом окон (чердаки «Пёстрого ряда» освещаются через продухи). Этажи однотипны, на первом после войны встроено почтовое отделение; лоджии застеклены за исключением двух; чердак приспособлен под жильё.

Кайзеровский закон о красных линиях был отменён – твёрдым покрытием улицы «Пёстрого ряда» обзавёлись лишь через два года после завершения последней стройки. В зародыше, «Пёстрый ряд» сочетает уже черты строчного генплана, как их строили в 1920е, с отступами и приступами «жилых дворов» Северного Шарлоттенбурга, построенных Гансом Шаруном в 1960х годах.

Вывод

«Реформа» и города-сады в учебниках долгое время рассматривались лишь вскользь, как предшественники «модернизма» – или же как буржуазная девиация. Лишь 1990е годы вновь обратили внимание на них, возвращение из небытия российских образцов, «Восточнопрусского восстановления» насчитывает менее десятка лет.

Стилевой классификации неподвластны – отсылки на «анонимную архитектуру» предшествовавших лет, очищенные и возогнанные примеры из прошлого сочетают они с новейшими открытиями –, это постройки диалога. Архитектурная теория стала в эти годы архитектурной дискуссией, в форме памфлетов или фотографических альбомов от Мутезиуса, Шульце-Наумбурга или Лооса до Лукомского с Бенуа, обоснований – и тем открылась для широких масс, гражданских объединений, обсуждений, и была ими подчас побуждаема. Частично объясняют долгое забвение политические констелляции, сопровождавшие подобное строительство: консервативные силы в нём не раз и не два выказывали большую прогрессивность, конструктивную и строительную верность нежели либеральные и левые круги. Взаимозависимость планировки городов и планировки жилищ, и их обоих связь с политикой на пробу оказывается далеко не прямой.

Наибольшим наследием XIX века стали «жилые казармы» – уже с 1890х годов они цивилизуются. К 1910м годам можно говорить о состоявшейся немецкой «реформе», из Германии по Европе распространились реформенное градостроительство и города-сады: кварталы без задних дворов и боковых флигелей, общеквартальные сады, приватные улицы, бравшие игрой масс, планов и проёмов, а не лепниной или позой. Гладкостенные посёлки оказались ничуть не менее выразительными; промышленное шаблонирование частей и элементов, типизация планов – не противоречившей «охране отчизны», социалистическому сентиментализму и подлинному товариществу. Одновременно с подобным строительством те же Шарун и Мендельсон рисуют взволнованные экспрессивные фантазии – словно для баланса. Когда строят, уже не рисуют ни тот ни другой: когда разруха уже позади, белые стены сменяют пестроту, разве что с единичным цветным пятном – пациент выздоровел.

Здесь бы и остановиться! – но, теряя масштаб, всё далее возгоняются модели, за «франкфуртской кухней» спешат параллельные строчки Мая, ведут к крупнопанельному домостроению и дискуссиям о происхождении кухонек советской планировки, будто бы задуманных для пресечения диссидентских на них собраний.

Синтез форм и позиций, политических, социальных, стилевых и иных, привёл к возникновению построек редкой качественности, но ожесточившийся XX век развёл по разные линии фронта их создателей, «идеологизировавшаяся архитектура и историография заставила забыть о плодотворном слиянии традиционалистской и модернистской сфер»[147]. Низведены до примечаний и забыты оказались целые города и провинции – но те, кто не забыл и не низвёл, не выбрал исключительно «функционализм», «традиционализм», «новое зодчество» или «почвенничество», а их объединил – с высокой долей вероятности выучился в Восточной Пруссии на гения. Таковы Шарун, Хэринг и иные. Их здешние первые дома и сегодня вполне работоспособны, жителей и общественный строй не раз сменив: какой из наших современников рискнёт своим постройкам предсказать такое же? Такое, поняв, миру вернуть – ведь вопросы сообразного экономного и притом богатого жилья стоят и сегодня. А «берлинские комнаты» архитекторы уже научились обходить.

Об авторе

Дмитрий Борисович Сухин, дипломированный инженер-архитектор. Председатель обществ: «Kamswyker Kreis» (Берлин), «Округа Камсвикус» (Черняховск, проект), «Общество друзей BW Insterburg» (Черняховск). Уполномоченный проекта «инстерГОД» (Черняховск). Советник общества «Scharoun-Gesellschaft» (Берлин). Состоит также в обществах: «Architectenregister» (Гаага), «do.co.mo.mo Deutschland» (Дессау), ICOMOS СПб, «Kreisgemeinschaft Insterburg Stadt und Land» (Крефельд).