|
Размещено на портале Архи.ру (www.archi.ru) |
|
| 27.01.2014 | |
|
Субстанция и форма |
|
|
Александр Раппапорт |
|
|
Новый текст архитектора-философа А.Г. Раппапорта. Автор назвал его «итогом работы 50 лет». О бесформенности субстанции и о том, как она, бесформенная, может помочь оживить умирающую архитектуру.  Александр Раппапорт. Фотография Александра Бродского, 2013.Одним из главных свойств субстанции как категории нового архитектурного мышления оказывается ее бесформенность. Субстанция не обладает формой, по крайней мере, внешней. Внешняя форма субстанции есть фактура ее поверхности, то есть, в каком-то смысле, та же субстанция, ставшая поверхностью, двумерным многообразием. Для архитектуры, в ее сложившейся парадигме, бесформенность кажется чем-то совершенно неприемлемым. Хотя более пристальный взгляд на недавнюю историю теоретических предпочтений может показать, что принятие пространства в качестве центральной категории само по себе в равной степени не ориентировано на форму, отсюда и просочившаяся в архитектурное мышление новая категория «организации». Понятие организации в архитектуру перешло, возможно, из бюрократического лексикона, ибо это имя собственное именно бюрократических институтов. А бюрократия интересна тем, что, будучи как целое совершенно бесформенной, она насквозь формалистична и все строит на манипуляции формами и формальностями. С другой стороны, в понятии «организация» слышится еще и нечто биологическое – а именно – «организм» как понятие, определяющее свой смысл не внешним видом, а системностью внутренних органов. В этом контексте категория организации ведет нас к рациональной организации и к интеллекту, то есть функционализму – что тоже соответствует общим принципам бюрократии. Но на деле пространство в архитектуре побеждало не столько в силу своей установки на рационализм и интеллект, сколько своей свободной масштабностью и близостью к пластической игре объемов. Это внешне пространство становится уже не столько материалом, как то полагал Ладовский, сколько трехмерным фоном пластики. Что же касается того, как пространство организуется в виде форм – то мы попадаем в область интерьера, а как раз в интерьере игра с пространством в последние десятилетия выглядит довольно робко – это смесь простейшей театрализации и декоративности. Разумеется, ориентации на пространство, в русле которой прошлое столетие родило выдающихся архитекторов. И обаяние гениальности незримо освящало теоретические постулаты пространственного подхода. Попытки укрепить категорию пространства в качестве надежного основания – ни топология, ни проксемика и география, сделав ряд важных шагов, осветивших внутреннюю природу пространства, к конечной цели так и не пришли. Пространство оставалось важной, но далеко не до конца понятной категорией архитектурного мышления. Именно это, на мой взгляд, и стало стимулом для усложнения исходной парадигмы и введения в теории архитектуры четвертого измерения – времени. Тут сыграли свою роль и эзотерические учения, и опыт теории относительности стал чем-то вроде авторитетной поддержки этого сдвига, и его приняли, не особенно задумываясь. Но вот проходит несколько десятилетий и призыв к темпорализации архитектурного пространства остается, по сути дела – призывом. Я не хочу создать впечатление стороннего и независимого наблюдателя этой истории. Возможно, что мое участие в ней не было значительным, но во всяком случае я участвовал в ней как мог. В конце 70-х годов, отойдя от Московского методологического кружка (ММК), руководимого Г.П. Щедровицким, я с головой ушел именно в архитектурное пространство. Отчасти уход из методологии был последствием моего анализа «проектирования без прототипов», которое столкнулось с проблемами, не только не имевшими готовых решений на то время, но и не обещавших таковых в обозримом будущем. Сам Г.П. Щедровицкий в то же время сделал крутой поворот от теоретической методологии к методологии игровой, которая мне казалась веселым, но столь же бесперспективным занятием. В конце 70-х годов я подготовил небольшую книжку, изданную в ЦНТИ, посвященную проблематике архитектурного пространства. Примерно в то же время я опубликовал проблемную статью «Межпредметное пространство» в «Советском искусствознании-82». Одновременно я написал довольно большую работу «Поэтика архитектурного пространства», которая не вышла в свет, но опубликована в моем блоге. Здесь самое слово «поэтика» говорит о попытке дополнить пространственную идеологию в архитектуре своего рода формальным аппаратом, так как поэтика есть учение о художественных формах. Конец 80-х годов был ознаменован поголовным увлечением «средовым» подходом, в котором пространственный пафос стал несколько сниженным, хотя по инерции он сохранялся в термине «предметно-пространственная среда». Я участвовал в нем скорее как благожелательный скептик, подозревая, что обещанный в нем поворот к экологии для архитектуры окажется очередной утопией, так как не дает реальных средств ни проектированию, ни исследованию, ограничиваясь умножением фактов, свидетельствующих в пользу и без них понятной проблемы. Наконец, в 1990 году в первой части книги «Форма в архитектуре» (Методологические проблемы), я делаю попытку теоретического обобщения, прибегая к эпистемологической стратегии, то есть, опираясь не на онтологию предмета, а на язык его описания. Термин «методологический» не означал возвращения к методологии, скорее, он продемонстрировал, что этот подход ведет в тупик, так как синтез многообразия предметных описаний не может быть разрешен никаким из известных способов, в том числе и с помощью «методологической организации». В самом конце 80-х годов я пытался предложить новый тип архитектурной школы, так как уже понял, что решение проблем лежит не столько в теории и не столько в «организации» пространства, сколько в организации профессионального мышления. Эти попытки не нашли поддержки и я взял тайм-аут и переключился на журналистику и живопись, которая все же ближе к реализации, чем зодчество. В итоге вышла книжка «99 писем о живописи» (написана в 1999-2001 гг., напечатана изд. НЛО в 2004). Как я теперь понимаю, именно в ней мне удалось окончательно уйти от пространства, пользуясь тем, что в живописи первую скрипку все же играет цвет, колорит, ставший для меня – тогда неосознанно – прототипом новой категории – субстанции. Начиная с первых лет XXI века я возвращаюсь к теоретической работе в НИИТИАГе под знаком новых поисков принципиально новой парадигмы. Ее предварял экскурс в архитектурную мысль XIX века, что мне и сегодня кажется до конца не разрешенной проблемой, из которой вырос и символизм и авангард, и функционализм и модернизм – столь эффектно завершившие свои благие упования к середине XX века, открывшие дорогу новой эклектике постмодерна и критической деконструкции самого утопического мышления. Несколько лет я, с легкой руки С.О. Хан-Магомедова, пытался систематически описать злоключения теории архитектуры 1960-х–2000-х годов. Дело продвигалось медленно, и попутно я начал довольно активно заниматься текущей критикой в журнале «Архитектор» СА РФ, где вел рубрику «Независимое суждение». Независимость эта во многом определялась тем, что к тому времени я утратил некогда живой интерес к концептуализму и синхронным ему линиям художественного авангарда. В середине десятилетия мне представился случай довольно серьезного возвращения к ММК, в книге «Квадратура кружка», написанной к 2011 году и до сих пор не изданной. Разумеется, все эти направления и области моих интересов и соответствующие изменения в стиле мышления требуют тщательного исследования и критики, для которых еще не пришло время, но в этом коротком автобиографическом отчете я, полагаю, сумел назвать хотя бы главные из намерений, в конце концов воплотившиеся в работах 2011–2013 и нынешнего года, где я сначала занимался анализом категории Стиль и Среда под знаком категории смысла как идущего на смену категории формы и категории темпоральности как ключевой к пониманию смысла. Темпоральность или время в этих размышлениях вышли далеко за рамки исторического времени и стали проникать в процессы восприятия и понимания, вызвав интерес к категории памяти. От категории памяти я естественно перешел к платоновскому анамнезису и к иерархии масштабов воспоминая от мгновенного припоминания и забвения впечатлений и переживаний и к вечности как трансценденции самой идеи памяти. Возвращаясь от этих расширений темпоральности к архитектуре наших дней, я пришел к неутешительным выводам об умирании архитектуры и полной победе проектного мышления, именуемого условно «дизайном», на пересечении которых миру явились некие «архитектурные монстры», выходящие в основном из мастерских «стархитекторов» и сторонников «параметрической методологии». Эти мрачные оценки заставили меня более внимательно проследить судьбу самой теории архитектуры с начала прошлого века до нашего времени, и я увидел, что оставаясь на поверхности каскадом теоретических и проектных аттракционов, эта теория на самом деле неуклонно теряла свой предмет, квалификацию и профессиональную интуицию, повторяя, часто без всякой надежды на понимание, модные философские и научные идеи. Более подробный текстуальный анализ этого еще предстоит, в частности, внимательное перечитывание трудов профессоров Баухауза и ВХУТЕМАСа и авторов знаменитого журнала «Оппозиции». Но для того, чтобы такое перечитывание вновь не стало простой апологетикой и пропагандой идей авангарда, как это произошло и с авангардом 20-х годов, и с поставангардом 60-х–70-х годов, необходимо иметь некое основание для критики, и это основание не может быть ни академической теорией архитектуры (в духе Жолтовского), ни все тем же конспектом идей французских структуралистов и постструктуралистов и немецких и французских феноменологов. Для объективной критики необходимо выработать какое-то, пусть даже гипотетическое, теоретическое и методологическое, но независимое основание. Только опираясь на него «критика» и анализ этой теории перестанет быть простым пересказом, цитированием и реферированием. Поняв это, я попытался выдвинуть некий скелет новой теоретической парадигмы архитектуры, который, нуждаясь в собственном развертывании, и мог бы служить основанием критики, и питаться ее же результатами. В качестве центральной я выдвинул триаду категорий, символически противопоставленную витрувианской триаде (польза–прочность–красота) и заменившей ее в модернизме триаде форма–конструкция–образ, (хотя бы в интерпретации А. Иконникова), где последний обычно совпадал с категорией символа и знака. Эта моя гипотетическая триада выглядит как триединство трех категорий: норма, масштаб и субстанция. Одновременно эта триада обращена и к мышлению, и к онтологии, которая в последние годы стала все больше интересовать теоретиков архитектурного проектирования (у нас, например, покойного М.Р. Савченко). В категорию «норма» входят все нормативные структуры архитектуры – прежде всего, тип и типологии, так называемые «паттерны», но также семиотика и символика, а, соответственно, все типовые «формы» и композиционные прототипы, в том числе и пропорциональные прототипы гармонических структур отношений параметров. В категорию масштаба входят как привычные для теории архитектуры антропоморфные структуры и их изменения, так и темпоральные масштабы, измеряющиеся процессами функционирования и форм исторические изменения в нормах и трансцендентные темпоральные категории, такие как мгновение и вечность. Опираясь на эти категории, я далее пытаюсь перейти к категориям онтологического плана, в числе которых центральной оказывается категория «мира», а на периферии категории элементов (стихий) и ситуации. Здесь нет места для более подробной категориально-исторической экспликации этих категорий. Но и беглый взгляд на них не может не уловить их историко-онтологическую преемственность с традицией. Наибольшие трудности и соответственно перспективы связаны с экспликацией категории субстанции. Эта категория принципиально не подлежит той логике метрической схематизации, к которой привязан анализ форм, и той символической шкалой состояний восприятия и переживания, с которой связана категория образа. Так что огромное количество рациональных понятий и категорий философии здесь остается чисто внешним контуром субстанциального анализа. Ближе всего к ней подходит категория материи и вещества*. Но эти категории в архитектуроведении давно уже утратили собственно художественный смысл и вошли в круг технической эпистемологии. На самом деле центральной традиционной категорией для субстанции оказывается категория интуиции, потерянная академической и авангардистской идеологиями. Категория интуиции оказалась для многих философских идеологий чрезмерно субъективной (романтизмом) и недостаточно «идеальной» или «формальной», то есть слишком индивидуальной, выпадающей из мира стандартных спецификаций. Единственная философская школа, в которой эта категория продолжает занимать важное место, остается «философия жизни» (Бергсон, Шпенглер, Ницще), но сами эти школы в современной идеологии, подавленной позитивизмом и марксизмом, остаются в виде, оставленном их основоположниками, и до сих пор не развитыми, хотя они в какой-то мере восходят к универсализму гетеанской мысли. Категория субстанции, тем не менее, в философском отношении сохраняет следы материализма, отвергнутого физикализмом энергетических онтологий и энергийности неоплатонической традиции. Но все же несоответствие категории субстанции и категории формы остается камнем преткновения на пути ее вписывания в контекст теории архитектуры. И этот единственный камень оказывается более трудным, тогда как эстетика декоративного использования минералов могла бы войти в теорию архитектуры с меньшим трудом. Ей никто и не отказывает в таком вхождении, но суть дела в том, что именно категория субстанции позволяет нам надеяться на синтез различных онтологических представлений – не только декоративных свойств камня и дерева, но и тех материальных структур, которые лежат в основе памяти и осмысления – то есть структур переработки и хранения информации клетками головного мозга. Я не имею ни малейшего желания сводить духовные аспекты субстанциального представления архитектуры к процессам в молекуле ДНК, но не использовать их в теории архитектуры как аналогии или параллели было бы столь же неразумно, как пренебрегать физическими свойствами камня в свете эстетических категорий тяжести и прочности, с помощью категории субстанции. Я возлагаю на эту категорию особые надежды в целях «оживления» архитектуры, ныне повсеместно показывающей если не признаки «умирания», то черты «омертвения». Последние для выживания человечества, на мой взгляд, столь же опасны, как и умирание и смерть. И не соглашаясь с пессимистами, видящими в перспективе ближайшего будущего (50-100 лет) глобальную катастрофу культуры и человечества, надеюсь, что архитектура станет одним из мощнейших средств осмысления и оживления человеческого и социального существования. Одним из первых шагов к такому новому ренессансу архитектуры я считаю трансформацию ее системы профессионального образования и теории, в которой категория субстанции, не вытесняя, а дополняя категории пространства и формы, станет не менее важной и решающей. _______________________________ *Примечание Есть возможность, что так вводимая категория субстанции будет принята за синоним категории «содержание». Эта опасность категориального смешения субстанции с содержанием вполне реальна. Тогда получается нонсенс – ибо категорию содержания нельзя ни заменить, ни «дополнить» категорией формы. Однако, в теории архитектуры, в отличие от логики, субстанция не есть ни содержание, ни материя, хотя к ней можно отнести категории и содержания, и материи. Она просто находится в ином «агрегатном» и, метафорически выражаясь, состоянии, и опознается не столько свой формой (как жидкость или газ тоже не воспринимаются нами в качестве форм), сколько чем-то вроде реверберации и резонанса. |
|