Теперь (внимание!), слово предоставляется тов. Витрувию, он пишет:
«Польза определяется «безошибочным и беспрепятственным для использования  расположением помещений и подходящим и удобным распределением их по странам света в зависимости от назначения каждого». (Витрувий. Десять книг об архитектуре. Том 1. Пер. Ф.А. Петровского. М., 1936. Стр. 28).

Стало быть, Пирамиды фараонов оказываются, быть может, наиболее «полезными», ибо для них «расположение помещений» по странам света, как выяснили археологи в XX веке,  проводилось наиболее безошибочно. Хотя покоились в этих помещениях покойники. Даже Стоунхендж при всей своей, казалось бы, бесполезности астрономическим  условиям витрувианской пользы соответствует.

Но оставим эту чистую пластику и перейдем к зданиям – прежде всего к храмам.
Видимо, не будет большим преувеличением сказать, что львиная доля архитектурных сооружений – это храмы. Но можно ли к храмам применять витрувианский критерий пользы? Скорее всего нельзя, или такое применение будет чистейшим формализмом.
Храмы тоже обладают канонической ориентацией, но едва ли эта ориентация исходит из соответствия помещений храма их назначениям. Если в средневековом соборе могли искать спасения от набега все жители города, то эта функция храма как убежища – все же не основная.

Основная  функция храма – быть местом молитвы. Но молитва не требует сооружений с фундаментом из камня, она требует фундамента иного типа – чистосердечной веры.
Если считать храм местом хранения священного предмета, то все равно не храм, а только сама реликвия соответствует назначению собрания и молитвы. Незаметный перенос чувств верующих с предметов чистого умозрения и веры на строительные сооружения и их декор – одна из загадок истории человечества.

Сакрализация храмового пространства как символическая операция, конечно, имеет место и не является секретом, но генетические корни этой сакрализации далеко не очевидны, хотя и воспринимаются сознанием как истина не требующая ни исследования, ни доказательства.

Здесь, прежде всего, заметна инверсия внешнего и внутреннего – священными некогда были места в природе: в священных рощах и родниках видели символ веры, в храме же некогда внешне пространство становится внутренним, а внешнее околохрамовое пространство относится к «миру», как пространству не-трансцендентному. Храм, становясь трансцендентным к миру, тем не менее, упрочивает само понимание мира как символического, а не прагматического пространства.

Подробный анализ становления храма и его пространств (внешнего и внутреннего) должен был бы стать одним из направлений исследования архитектуры в ее тысячелетних связях с культовой практикой, то скрывавших, то обнажавших автономию символики самой архитектуры.

Эта работа, видимо, предстоит архитекторам, которые привыкли к хрестоматийному изложению истории архитектуры, где слитность архитектурной и конфессиональной символики уже переросла все масштабы и стала своего рода новым кристаллическим амбивалентным предметом опыта.

Эта история, расширяя образ храма на город, или включая в свой  окоем аналогичный храму образ дворца, все время упускает из виду действительный прообраз – но не хижину, избушку или шалаш первобытного туриста по земле обетованной, а место существования семьи и племени, рода и  этноса.

Позднейшие альянсы архитектуры с промышленностью, властью, идеологией, наукой (в том числе, прежде всего, социологией и психологией), археологией и строительной техникой, индустриальной технологией, методологией, театром, фотографией и кино, рекламой, рынком и т.п., – никак не содействовали пониманию собственной природы архитектуры.

Функционализм  пытался внушить архитектуре, что для ее же блага беспрекословно подчиняться его условиям, бюрократия взяла архитектуру под опеку и начала снабжать ее бесчисленными нормами и правилами хорошего поведения, математика снова попыталась указать архитектуре на значение геометрии и пропорций, философия отставила архитектуру от современности, сохранив ей место в памяти, феноменология продемонстрировала архитектуре тонкость переживаний, на которую сама архитектура уже не способна – и так далее.

Все это я припоминаю не из профессиональной злопамятности и не от отчаяния, а лишь для того, чтобы свежесть ее бесполезности дохнула в лицо ветерком надежды.

Воистину бесполезное священно и не «красота» спасет мир (есть в пику Достоевскому и  иная интерпретация этой мысли – «мир спасут блондинки»), а бесполезность.

Не случайно «полезное» в кулинарии и фармацевтике уже крепко связалось с горечью или безвкусностью. 

Оправившись от социально-психологических  уроков, архитектура теперь ищет спасения в магии – Фен Шуй архитектуры скоро заменит СНИПы.

Нет, архитектура тем и близка народу, что позволяет забыть о пользе и о прочности, не говоря уж о красоте, от которой теперь нигде не скрыться.

И хочется быть в ее тени или под сенью ее доброжелательного безразличия, проснуться от угара пользы и вдохнуть полной грудью ветер, которым веет архитектура даже в самый знойный день практического экстаза.