|
Размещено на портале Архи.ру (www.archi.ru) |
|
| 04.12.2012 | |
|
Смыслы, как и все «гуманитарное», давно отнесены к факультативной части |
|
|
Комментарий Петра Капустина к лекции Александра Раппапорта.  Петр Владимирович Капустин. Фотография предоставлена авторомНедавно опубликованный текст лекции Александра Раппапорта вызвал развернутое обсуждение. Некоторые рассуждения попросту не помещаются в формат откликов под статьей – поэтому мы публикуем комментарий к лекции, написанный профессором воронежского ГАСУ Петром Капустиным, отдельно, как продолжение дискуссии. Петр Владимирович Капустин. Несколько соображений по поводу лекции А.Г. Раппапорта «Нерешенная проблема архитектуры» Смысл, а не пространство или камень – материал архитектуры. Александр Гербертович утверждает: «Архитектура обеспечивает человека не зданиями и сооружениями, как это было принято думать, а смыслами». С радостью и благодарностью готов принять этот тезис. Да и самому приходилось утверждать подобное, например: в архитектурном проектировании часто выступает в обманчивой очевидности «натурального объекта», чем, как правило, блокирует возможность осознания и разработки коннотативных значений проекта. Между тем именно создание коннотативных значений – действительная функция архитектурного проектирования, в то время как функция денотативного обозначения строительного объекта в требуемых чертежах полностью относится к сфере строительного конструирования. Настораживает, однако, следующее. Рассуждения о духовной и непрагматизируемой сущности архитектуры не новы, но возросла ли при этом духовная сила или смысловая инструментальность архитектуры? Ведь и модернисты пели смыслы, да как сладко: «Архитектура – одно из пяти условий жизни: хлеб, одежда, работа, дом, сказка. Сказка? Да, сказка». Это – Джио Понти. (А вы подумали «дом»?! Дом вам и строители построят). Или, ещё дальше в историю: «Архитектура также соотносится со строительным искусством, как поэзия с прозой, это драматический прорыв за рамки только профессии, и потому об архитектуре невозможно говорить без экзальтации». Клод-Николя Леду. При этом у архитектуры, особенно – у архитектурного проектирования, явно отягощённые отношения со смыслом (с начала Нового времени). О нём вспоминают, когда надо обозначить суверенитет архитектурного, когда надо презентовать архитектуру вовне, когда в тиши кабинета спрашивают себя о главном в профессии. Но когда дело доходит до практических действий, архитекторы привычно восклицают: «Строить!» (Мис ван дер Роэ, Ле Корбюзье, тот же Понти, et cetera). А там уже не до сантиментов, это же, по Витрувию, «настоящее дело». «Камни» снова выходят на первый план. Отчего бы так? Ответ мог бы быть таким: у нас до сих пор нет действенных инструментов работы со смыслами, а все имеющиеся, почти без исключения, созданы совсем под другие задачи. «Инструменты» здесь – это не карандаши или компьютеры, а, прежде всего, интеллектуальное оснащение деятельности, её методологический, теоретический и методический аппарат. Наша рациональность всё ещё целевая и количественная; способы вчувствования в среду, пространство, форму, стиль всё еще не осознаны и осваиваются лишь случайно; наша интуиция, полностью забытая теориям архитектуры и проектирования, пребывает в неразвитом и латентном состоянии… Можно ли надеяться на скорое изменение ситуации? Например, усилиями обновляющегося образования? Нет, поскольку, преодолев сугубо производственную ориентацию образования, мы остались в витрувианской «вилке» – разделении сведений «общего пользования» («приблизительных теоретических представлений о частях отдельных наук», по Витрувию, п. 16, глава 1, книга 1) и знаний для «практики», для «настоящего дела». Смыслы и вообще всё «гуманитарное» давно отнесено к первой, факультативной части. Ситуация мало изменилась, ведь сегодня существует такое передовое мнение, что проектная компонента архитектурного образования – это дело производственное и не может уже претендовать на полноту наших организационно-содержательных забот, которые, напротив, стоит обратить к гуманитаристике всякого рода – менеджменту в архитектуре, маркетингу, архитектурному PR, педагогике. И, в том числе, к популяризации «умения видеть архитектуру», где потребуется и своя герменевтика, контуры и уровень которой можно легко себе представить, не дожидаясь когда они явятся в кошмарном сне. Но проектирование не обсуждается вообще, будто оно всех удовлетворяет, будто его нельзя менять, будто его приход из Нового времени был а) естественным и единственно возможным и б) остановился. А значит, оно будет воспроизводиться и дальше – всё то же, далекое от смыслов и смысла. Одним словом, для перелома ситуации, для того, чтоб смыслы стали, наконец, «настоящим делом» архитектора, требуется целая программа действий, прежде всего – в области теории и образования. И неясно кто бы мог этим заняться, поскольку у малого числа тех, кто мог бы, еле хватает сил ставить проблемы и выдвигать идеи, каждая из которых требует десятилетий разработки. Но другого пути нет. Врождены чтоб сказку сделать былью Не уверен, что автор говорит о смыслах, хотя использует именно это слово. Александр Гербертович говорит, скорее, об интуиции: «Врожденность не значит в моем понимании чего-то строго физиологического. Она означает трансцендентное появление чего-то на горизонте бытия – уже данного нам существования». А также говорит он о феноменах и значениях, вечных или вневременных: «И сегодня обнаружить архитектуру – это значит произвести археологическое действие, раскопать ее из-под так называемых культурных слоев, которыми она засыпана». Ведь смыслы прихотливы и ситуативны, субъективны и преходящи; они, разумеется, также могут порождаться и в той или иной традиции, но могут и по поводу её, в отвязной рефлексии, а также и против всяких традиций вообще. Более того, смыслы возникают всегда, даже в клубах дыма некоторые видят чёрта и прочих персонажей, которых там нет (или есть? проверить нельзя, поскольку смыслы не верифицируемы и вопрос «а что ты понял?» лишён смысла). И, уже если говорить о врождённых идеях, то стоит ли их именовать столь «легкомысленно»? Наука и проблема синтеза Не могу разделить универсумалистский оптимизм: «Между внешним и внутренним в архитектурном опыте и в научном или в философским мышлении на первый взгляд нет прямых связей, но если архитектура на самом деле есть поле универсальных смыслов, то такие связи должны быть и, вероятнее всего, они присутствуют скрыто… Задача теории архитектуры отчасти сегодня состоит в раскрытии этих связей». Философия и её связи со всем и всеми возражений не вызывают, речь о науке, её притязаниях на картину мира, её порочных связях – этих «отвратительных научных щупальцах, разрушающих поэзию земных миражей» (Сергей Маковский в «Аполлоне», 1913 г.). Нет нужды вспоминать о проблеме синтеза знаний. Две конкурирующие парадигмы с тотальными претензиями имеют, несомненно, много общего, но не уступят друг другу ни пяди. Тем, более, что речь пока, увы, не об Архитектуре, а о предметном архитектурно-проектировочном знании, которое сформировалось под мощным полем научного авторитета. Это превращённые формы, их альянс нездоров (следуя за Полом Фейерабендом), способен порождать лишь мутантов. Собственно и породил – см. зверинец актуальной архитектуры. Если раскрытие таких связей и составляет задачу теории архитектуры, то, скорее, в гигиенических целях. Мерцание объекта Великолепное рефлексивное наблюдение Александра Гербертовича, чрезвычайно смелое: «…Скульптор лепит и этот процесс непрерывен, в отличие от архитектуры, которая работает с жесткими материалами и дискретными появлением и исчезанием своего объекта. Такой мелькающий, мерцающий тип сознания у архитектора». Это сильно сказано! Но я связываю мерцание не с архитектурным опытом (доязыковым и дознаковым), а с сугубо проектным – из-за постоянных и технически необходимых переходов от sign к de-sign, которые вызваны, скорее всего, именно слабостью моделей, то есть молодостью проектирования, всё ещё зависимого от модельного метода. Эти переходы, кстати, совершенно невнятны «теоретикам проектирования» с 1960-х гг. и доныне, поэтому мир их аналитико-синтетического занудства плосок и гомогенен. А вместо мерцания объекта – не моргающее глазение в упор – правда, уже на миражи и фикции позитивного разума (увы, от этого оказался не свободен даже Рудольф Арнхейм). Изнутри – наружу и обратно Спору нет, очень важны и интересны все эти ветра и потоки архитектурно-проектного сознания. Направление «изнутри – наружу» и вовсе стало магистральным для модернистов, они не изменяли ему даже вопреки очевидности (Генри Дрейфус в 1955 г. (!) гордо пишет: «Честная работа в дизайне должна литься изнутри наружу, но не снаружи вовнутрь» [Designing for People, р. 15] – и это Дрейфус, известный как организатор масштабных и подробных исследовательских программ!); не отходили они от него даже тогда, когда декларировали свою социальную заботу или планировали послевоенное восстановление страны (см. Корбюзье в тексте «О единстве пластических искусств» (1946 г.) – одном из, пожалуй, наиболее фарсовых его текстов). О, это были локомотивы света и разума, стремительно несущиеся во мраке чужих заблуждений и пороков; они били лучом непосредственно из мозга через глаза-окуляры… Но вот что интересно: ранние теории проектирования резко меняют ориентацию, они описывают детерминацию проектного сознания всевозможными внешними факторами и из трансмутации совокупности факторов выводят «процессы принятия проектного решения». Модернисты видели себя трансцендентными миру, но сам мир был у них «в кармане», и когда пришла пора их наследникам направить луч рефлексии на себя, а не на идейных врагов, оказалось, что ничего кроме тотальной имманенции они выдать не могут. Происходило как бы «надвигание» проектной мысли на внешний мир, структурирующийся тем самым в категориях и паттернах проектирования же (точнее, разумеется, конструирования). Так ли выявляются и выделяются «врождённые смыслы»?! Вряд ли, и это – проблема, она из ряда нерешённых и не решаемых сегодня, кажется, никем. Эти встречные и неразделённые потоки начали гасить друг друга и привели к ступору если и не самого проектного воображения, то уж точно теории архитектуры и теории проектирования. Замечателен фрагмент лекции о времени и весе: возможно, он способен дать новые инструменты анализа модернистского отсутствия (включая «нелинейное», et cetera): «Кстати говоря, в легкой конструкции время течет из вас – наружу. Оно из вас как бы вытекает. Вы впитываете в себя пустоту. Рядом с тяжелым сооружением вы заражаетесь его тяжестью, и у вас начинается довольно сложный и загадочный диалог с этой тяжеловесностью. Но это все не описано, в проектах просматривается слабо, экспертиза и критика на это не обращает внимания». Если вспомнить неуклонную тягу современной архитектуры к эфемеризации, то Александр Гербертович, кажется, даёт нам в руки осиновый кол против архитектурных вампиров. Особенно вспоминается, конечно, Ричард Бакминстер Фуллер – вдохновенный наполнитель пустот (сознания или черепной коробки хиппи с гудящим в ней ветром) и опустошитель тел от полноценных архитектурных переживаний. О средовой и стилистической чувствительности А.Г. Раппапорт говорит: «Я думаю, через сто-двести лет архитекторы поймут, что их профессиональная интуиция есть способность к своего рода резонансу». Полностью согласен: поскольку проектировать стиль и среду архитекторы ещё не могут (я бы добавил сюда также город, регион и экзистенцию), есть один путь: настраивать сознание на волну – на онтологические, точнее даже феноменологические эманации, прекратив тешить своё самолюбие «процессуальными парадигмами» и психологизмами всех мастей. Взращиванием такой именно резонансной чуткости и должны бы заниматься институты воспроизводства деятельности – как проектом востребуемого архитектора (а не нынешним прививанием озабоченности отправлениями строительной (erection) функции). А вообще, образование, теория и методология архитектуры и проектирования должны стать ведущими, даже доминирующими занятиями в сфере архитектурной деятельности, а не производство проектно-сметной документации или строительство; идеальным было бы отношение, зеркальное сегодняшнему положению. И возникает вопрос (см. выше): куда тогда следует отнести Проектирование, если оно сумеет стать смысловым, гуманистичным и гуманитарно-ориентированным? Мой ответ: именно в первую, большую часть (не путать с разработкой проектно-сметной документации). Об эйдосах искусственных (небывалых) объектов Платон не смог, наверное, узреть идею Большого Адронного Коллайдера, или не успел её припомнить. Но он, несомненно, не выразил бы и тени сомнения, что она есть и что она вечна. С неоплатонизма начинается подготовка почвы для (человеческого) креативного мышления, а проектирование, в частности, обретало самостоятельность уже как практика перманентной артификации. В отличие от Архитектуры, для которой древние воспоминания конститутивны и важна устойчивость, проектирование их не имеет и на месте стоять не хочет. Воспоминания Архитектуры для проектирования – почти природны, поскольку давно оестествились. И вопрос (С. Ситара) не столько об искусственном (в т.ч. архитектурном искусственном), сколько о неизвестном ещё. У проектирования нет воспоминаний, но это не значит, что отсутствуют соответствующие объекты. Археология уже сегодня ставит в тупик и наверняка вскорости порадует нас новыми/старыми артефактами. Кто знает, не окажется ли среди них БАК? А.Г. Раппапорт прав: «Для того чтобы точно знать, является ли локальная инновация пополнением или воспроизведением, надо иметь достаточно мощный различающий аппарат и аппарат памяти». Может ли создание таких аппаратов быть делом теории? Не это ли её нерешённая проблема? Мы ведь пока лишь в самом начале пути. А пока мы таких аппаратов не имеем, наше «архитектурное проектирование» – бесконечная череда компромиссов (неосознанных по большей мере), оболванивающих эйдосы и прототипы и не дающих ровно никаких оснований для творческого самомнения. Стиль как смыслопорождающий механизм в архитектуре Не могу согласиться с поспешным и энергичным согласием лектора на вопрос о смыслопорождении (энтузиазм ответа, правда, иссякает уже на втором предложении). Александр Гербертович говорит, мне кажется, всё же о другом: о том, что архитектура есть прямое воплощение смыслов, а не механизм чьего-то смыслопорождения – её таковым хотели сделать – модернисты, инженеры, власти… Это и есть история «архитектурного проектирования». Вот, возьмём ещё и архитектуру наперевес, и с этим-то оружием… То же и со стилем (во времена, когда слово не было негативным). Александр Гербертович призывает свернуть с этого пути, но видит лишь одну сторону поворота – в пользу Архитектуры. Но она уже не одна, она сожительствует с Проектированием и никуда от него уже не уйдёт, судя по всему. Да и сожитель не отпустит. Бесплодна ли эта пара? Порождает ли она смыслы, а не только убогую пользу, достаточную прочность и красоту (похожую на восклицательный знак в рекламе мыла)? Да, разумеется, ведь смыслы порождает всё, что угодно, даже наука (невольно, разумеется). Но не пора ли спросить: что это за смыслы? Мы столь голодны на смыслы, что любые пойдут? Мис не думал о смыслах, но и он их порождал, точнее, создавал поводы для зрительского, пользовательского смыслопорождения, которое его нисколько не волновало (и зря, а то и поводы были бы другие). Речь ведь всегда идёт о другом: утраченные Архитектурой целостности стиля и смысла не восполняются проектированием. Всё, что создано под именем архитектурной профессии с Нового времени, создавалось отнюдь не для смыслов и не для содержания. «Архитектура обычно воспринимается как нечто строящееся, – пишет Филипп Серс. – Но что произойдёт, если мы попытаемся описать её иначе: не как что-то развивающееся в соответствии с порядком, планом, Gestaltung-ом, внутренней логикой, а, напротив, как проект, который должен быть подвергнут строгому сомнению, пройти опыт онтологической критики? Не придем ли мы тогда к выводу, что, множа уловки, сфера архитектуры усердно пыталась ускользнуть от закона, общего для творений рук человеческих, претендуя на несвойственный ей статус, уклоняясь от инстанций, которым она призвана подчиняться?» В таких условиях, действительно, остаётся надеяться на Бога и на ниспослание стиля. Оперирование неопределенностью Архитектура может считать, что оперирует чем угодно, при этом слишком поздно замечая, что прооперировали очередной раз её. Делая из архитектуры франкенштейна или киборга можно пришивать к её телосу всё новые органы и концентрировать внимание на их функционировании, но Архитектура остаётся «телом без органов» («Дано мне тело – что мне делать с ним, // Таким единым и таким моим?»). Архитектура – построенная – всегда утвердительна, а поэтому и определённа – даже «Облако» Диллер и Скофидио таково. Сколько бы архитектура не прикрывалась дизайном, сколько бы ни строила из себя универсальную или тотальную проектировочную практику (или её якобы базис, историко-идеологический), она при этом лишь обманывает себя, пролонгирует забвение собственного бытия, отсрочивает свои сроки, но не становится чем-то иным; растворяясь в чём угодно, она никуда не перетекает целиком. Темы освоения архитектурой «неопределённости», «неясности», «имматериальности», «исчезновения» и прочие очень модные темы – очередной всплеск архитекторского натурализма и наивности. Архитекторы – величайшие натуралисты. Им (нам) очень хочется видеть свои деяния на переднем фронте естествознания и натурфилософии – видимо, не даёт покоя генетическая память об интеллектуальном первенстве Архитектуры в древности, уничтоженной усилиями полков витрувиев от профессии – составителей компендиумов здравого смысла. Не у всех это доходит до фиглярства Питера Эйзенмана, торопящегося «оматериализировать», как выражался Малевич, каждую новорожденную научную теорию как если бы это была голая онтологическая истина, но это только потому, что не все могут себе такое позволить. Онтологическая растерянность архитектуры сегодня вопиющая. Потому и нет теории, но есть эмпирия «практики» или «творческого поиска», симбиотически употребляющая всё подряд для удержания на плаву, на гребне рынка и спроса на социальной ярмарке тщеславия. Другое дело, что миссию утвердительности давно оттягивает от Архитектуры на себя проектирование, выступающие под разными ликами (УНОВИС и проуны – лишь откровенные имена на этом маскараде). Архитектура уже, кажется, смирилась с ролью быть инженерией («инженерным миром», по Г.Г. Копылову) для кого и чего угодно, то есть утвердительницей чужих истин, знаний и мнений. Это породило, помимо прочего, серьёзную проблему для Архитектуры – она стада трансцендентна себе самой, её «тело без органов» (или автономия, по А.Г. Раппапорту) стало объектом её страстных желаний: уже из одного этого аутоэротического напряжения можно бы вывести новый стиль. Да беда в том, что «стили» с конца XIX столетия стало принято строить исключительно за счёт отказа от тела, на волнах забвения, в новых и новых слоях семантического замещения. И смыслопорождение идёт уже, по крайней мере, столетие, с Ницше, той же дорогой. Но в Архитектуре уже «всё есть» и мне представляется, что А.Г. Раппапорт очень прав, когда напоминает об этом. И, под конец, о пошлости Для Рёскина, Морриса, Шпенглера, Башляра пошлостью была неправда формы, имитирующей ложную конструкцию, подложный материал или иллюзорную функцию, и тем самым подрывающая смыслы. На мой взгляд, пошлость сегодня – шутки с онтологией. Это когда студенты MIT «воспроизводят» по ночам круги на полях, или когда пограничники устраивают пиар-акции в пользу бедных сироток с «ловлей» снежного человека, как . Человечество не может позволить себе такие шутки сегодня, поскольку пребывает в стадии перехода в иную картину мира. Но именно поэтому позволяют себе такое человеки – они же, бедные, реагируют на драматизм ситуации. Многочисленные теории и методологии проектирования ХХ века не сомневались: в проектировании пошлость – это бессознательное. Или, что то же самое, слабость рефлексии (хотя самим им её частенько не хватало). Сегодня мы и на рефлексию имеем хорошие критические виды, но как быть с бессознательным, если оно-то, несомненно, врождённо?! Если с ним можно связать смыслы, просто погрузить смыслы в него. Все смыслы наши пошлы, выходит? Не в смысле анекдота о пятнах Роршаха, но в исконном значении слова, которое недавно , то есть они пришли из прошлого. Мы все знаем, каким пиршеством заканчивается у нас плотоядная идея «творческого освоения наследия». В этом смысле, поиск «мест», где есть «мясо», где готовят «мясо» – занятие, обреченное на успех: вот они-то везде! И куда как меньше мест, где не мясо, но нервы. Пусть бы и травкой перебивающиеся, неготовые пока отвечать на многие из поставленных в лекции вопросов, но обнажённые и, в самом деле, чуткие и резонирующие. Хочется верить, что так и будет, как говорит уважаемый лектор: «Архитектор будет погружен в тайну жизни смыслов и тайну их перехода от внутренних состояний сознания к внешним и какой-то связи пребывания самого человека в мире, внутри и вне каких-то пространств и времен». А также сказать огромное спасибо А.Г. Раппапорту и его собеседникам за интересный и содержательный материал! П.В. Капустин 01– 02.12.2012 справка |
|