Под «внешним» в древней Руси понимались и физический материальный мир, и все мирское, светское; а также чужое, иноземное, «неверное», «поганое» и т.п.

Внутренний мир – мир православной веры, полный благодати, благолепия и благочиния. Внешний, соответственно, – мир зла, суеты, «дьявольской пестроты», адской тьмы. Например, в «Златоструе» XII века в описании ада наряду с реками, «огнем палящими», скрежетом зубовным и «червем ядовитым» присутствовала и «тьма внешняя лютая».

Под «внутренним писанием» понималось Священное Писание, под внешним – вся нехристианская письменность, в особенности античная «внешняя мудрость»: «Да не внимаите отъ внешнихъ философъ реченное, аще не законъ Божий» [1]. Внешняя – телесная красота  безоговорочно считалась греховной: «Красота личная тело и душу губит» [2].

В переходную эпоху стремление человека ко всему внешнему начинает объясняться заложенной в его природе («естестве») потребностью к познанию («ведению»), «…потому что тем ко искусству и к совершенству придут, и душа веданием и учением совершаетца, и сицевым образом человек совершен бывает…» [3]. Данное рассуждение скорее всего принадлежит Николаю Спафарию, повторившему его почти в тех же словах в предисловии к «Книге о сивиллах» [4]. Та же мысль проходит через многие сочинения того времени, в особенности у Симеона Полоцкого, Кариона Истомина, Василия Киприанова и Леонтия Магницкого, а также и у других авторов.

В концепте «совершенного человека» Симеона Полоцкого заложен тезис о гармонии внутреннего воспитания в религиозной вере и внешнего обучения свободным наукам. Их соотношение воспринимается столь же естественным, как и гармония души и тела: «воспитание без обучения, аки тело без души есть, …яко душа телесе кроме» [5].

Ради ведения-познания разрешается чтение «внешних» книг, в особенности, античных произведений, включая мифологию. Об этом, в частности, пишет в предисловии к книге Полидора Вергилия Урбинского «О изобретателех вещей» его автор, возможно, Феофилакт Лопатинский: «…читаем книги различны, не токмо сих именем христианским красящихся, но и древних еллинов, и египтян, и персов, и прочих истории, не да веруем им, но да ведаем творимая у них и да явимся искусни во обхождениях их» [6]. Он призывал читателей концентрировать внимание не на религиозной стороне вопроса, а на внешней - на знаниях, заложенных в переводимых книгах, несущих несомненную пользу «внешнему человеку».

Русские мыслители XVII – начала XVIII века доказывают, что внешнее не есть негативное, что телесное здоровье влечет за собой и душевное здоровье, что чтение внешних мудрецов обогащает разум и не развращает веру и т.п. Звучат требования «мирского образа жизни для мирян» (Юрий Крижанич в «Политике», Леонтий Магницкий в «Арифметике» и др.).

Особое значение приобретает зашита внешнего-светского в первых русских трактатах по эстетике. В известном «Послании некоего изуграфа Иосифа к цареву изуграфу и мудрейшему живописцу Симону Федоровичу» утверждалась новая «живоподобная» манера иконописания, называемая «премудрой». Автор его, иконописец Иосиф Владимиров, ратовал за то, чтобы «всякий образ или икона новая светло и румяно, тенно и живоподобне изображалась» [7]. Отсюда, внимание художника должно быть обращено на внешнего человека, его красоту и телесность («светло и румяно»).

Если в древней Руси задача художника зримо показать «…то, что невозможно видеть телесными очами…», а задача зрителя, соответственно, «…духовно созерцать [это - Л.Ч.] через иконное изображение» [8], то теперь перед художником ставится задача изображать именно то, что он видит «телесными очами». Средневековое изображение строилось строго в соответствии с иерархией невидимого мира: отсюда «вертикальный формат» изображений, композиционное значение центра, правой и левой стороны иконы и т.п.  [9]

В основу искусства Нового времени закладывался принцип «зеркала». Об этом писал, в частности, Симон Ушаков в «Слове к люботщательному иконного писания», утверждая, что художник должен стать «вторым зерцалом» и «живо изображати» все увиденное [10]. Для того, чтобы облегчить эту задачу, Симон составлял «Алфавит» – атлас  с зарисовками человеческого тела в разных ракурсах. Тот же Иосиф Владимиров в послании к Симону Ушакову поясняет, что «премудрость» мастера состоит в зеркальном отображении красоты внешнего мира. Подобно солнечному лучу живописец проницает «умными очами» изображаемую «персонь»: «егда на персонь чию, на лице кому возрит, то вся чювствении человека уды во умных очесех предложит и потом на хартии или на ином чем вообразит» [11].

Одним из важнейших положений в трактатах защитников «светловидной манеры письма» было признание независимости красоты как таковой от религиозных оценок, а также от вероисповедания мастера, ее сотворившего. Иосиф Владимиров разоблачал «нечестивых человек», упрекающих художников в том, что внешняя телесная красота на их картинах «соблазняет христиан». Собственно и стимулом написания трактата для Владимирова стал спор с сербским архидьяконом Иоанном Плешковичем по поводу живописанного образа Марии Магдалины, на котором слишком живой представала женская плоть. Владимиров обвиняет Плешковича в защите «дерзости плохописания», признающей право на существование только «старинных» закопченных икон или подделок под старину («того держатся, что застарело»).

Живописец остроумно ловит архидьякона, выступающего против иностранных картин и мастеров: он как бы спрашивает Плешковича, посмеет ли он портрет русского царя «поставить в бане для ругательства» только за то, что он написан иностранцем. Ответ на сей риторический вопрос ясен: конечно же, никто не посмеет пренебречь «персонью царьскою за майстроту иностраных художеств» [12].

Декоративность нового живоподобного письма, детализация ярких пестрых одежд, бытовых сцен, сюжетов и предметов, архитектурного фона и т.п. - все это также свидетельствует об обращении живописцев к отображению светской стороны жизни. Поворот к видимому-внешнему-светскому сопровождался переходом от обратной перспективы в живописи к прямой перспективе.

 В целом, соотношение внутренний-внешний прошло от полного отрицания значимости внешнего через допустимость его в случае необходимости-«потребы» к признанию равноправия этих составляющих. Можно выделить также период, когда интерес к запрещаемому ранее внешнему (знанию, изображению и пр.) доминировал над интересом писателей и художников к отображению «внутреннего» человека.