Советская архитектура так называемого «переходного периода» с 1932 по 1937 год до последнего времени остается малоисследованной областью. Самобытность и цельность архитектурного наследия этого периода, как ни странно, более распространенного, чем наследие конструктивизма, до сих пор не определена. Единого мнения о его характерных признаках, истоках, развитии, составе памятников до сих пор не сложилось также. При исследовании проектов второй пятилетки обычно во главу угла ставится проблема включения их в те или иные стилистические рамки, будь то авангард, сталинский ампир или ар деко. Зачастую рассуждения о политических, идеологических реалиях середины 1930-х выходят на первый план, оттесняя собственно искусствоведческий анализ. И при любом подходе наследие данного периода остается лишь маргинальным, проходным эпизодом в отечественной истории архитектуры.

Однако, есть основания полагать, что с 1932 по 1937 год советскими архитекторами были поставлены задачи и найдены ответы на вопросы, актуальные и по сей день. В первую очередь решалась проблема взаимоотношений между модернизмом и классическим наследием, конфликт между культурной памятью, историческими универсалиями и убыстряющимся ходом времени, новыми технологиями. В своем выступлении на дискуссии 1933 года о творческих путях советской архитектуры и проблеме архитектурного наследства Иван Фомин представил по сути сжатую концепцию этого нового «совершенного стиля»: «Включив в работу (…) установки и достижения современной нам архитектуры, мы легко сможем, принявши классику как сырой материал, смелой и твердой рукой переработать ее в некий совершенно новый, созвучный нашей эпохе стиль.

Опыт первой половины 1930-х годов, с его «очищенностью», структурностью, и одновременно, включенностью в исторический контекст, новым осмыслением тектонических систем и элементов архитектурного классического и неклассического наследия представляется особенно ценным для современной отечественной архитектуры. Сам процесс «проектирования» стиля, поиска архетипов в архитектурном языке прошлого вполне может сейчас восприниматься как один из ранних примеров постмодернистского мышления.

Наиболее ярко новаторство и изобретательность наследия данного периода проявились в архитектуре ведомственных домов. Жилищное строительство «повышенной комфортности» стало той опытной площадкой, на которой в 1932-1937 годах шли поиски нового архитектурного стиля. После конструктивистских домов-коммун они негласно демонстрировали новый образ идеального советского жилья. Для строительства домов НКВД, НКТП и других ведомств приглашались лучшие архитекторы, использовались качественные строительные материалы и передовые технологии. Относительная независимость от жестких директив и оттенок частного, заказного строительства давали архитекторам ощущение большей профессиональной свободы. 

Каждый из выбранных нами для анализа четырех жилых домов демонстрирует характернейшие черты архитектуры второй пятилетки: от функционального устройства до культуры деталей. При их анализе мы сосредоточимся на исследовании сперва «скелета» - структуры, формы, функционального устройства, затем «мяса» и «кожи» – декоративно-пластического и колористического решения.

Дом Ленинградского Совета на набережной реки Карповки в Ленинграде в 1935 году был воспринят как совершенно новый пример комфортабельного социалистического жилья, абсолютно отличного от вызывавших раздражение «трафаретных домов-коробок». Однако на самом деле Игорь Фомин и Евгений Левинсон продолжали развивать принципы столь раскритикованного конструктивизма. Сильно вогнутая линия фасада, выходящего на набережную Карповки, ритм лоджий и квадратных окон – монументальный парафраз дома-подковы в Берлине, спроектированного Бруно Таутом в 1925 году. Можно обнаружить здесь и развитие формы дома Наркомфина на Новинском бульваре в Москве, выстроенного Моисеем Гинзбургом; та же тянутая лапидарная форма на колоннаде в данном случае поднимается на цоколь и изгибается вслед за линией реки. Подчеркнутая динамика форм, острые углы, вызывавшие корабельные ассоциации у критиков, многочисленные подрезки – все это уже выходило за рамки привычной рациональности и строгости форм конструктивизма в понимании того времени. Высокое качество строительства, отделка натуральным камнем, продуманность всех узлов и деталей до мелочей, то есть, проще говоря, «сделанность» дома, тем более не допускали никаких сопоставлений с недавним наследием авангарда. Хотя в действительности здесь мы можем увидеть развитие прежних принципов, характерных для 1920-х годов, и доведение их до качественно иного уровня.

Иную пластическую схему, базирующуюся на основе конструктивистских проектов домов-коммун использовал в 1935 году архитектор Дмитрий Соболев для Жилкомбината ГРЭС №1 в Сталиногорске Московской области. План этого дома, напоминающий самолет, чрезвычайно близок экспериментальным разработкам домов переходного типа рубежа 1920-30-х годов. Жилые корпуса «А» и «Б» соединяются переходами с центральной частью – трехэтажным детским сектором - детсадом, расположенным в полукруглом объеме с террасой на крыше. Рассчитанный на восприятие с разных сторон, в процессе движения по улице, дом «вылеплен» как сложная многосоставная скульптура, по-разному разворачивающаяся перед зрителем. Декоративные элементы здесь не превратили поверхности стен в плоскости для украшения, а усилили впечатление от пластики дома, добавили экспрессивности формам. Архитектор жилкомбината использовал практически весь словарь форм «переходного» стиля, распространенного как в СССР, так и за рубежом. Все здание по периметру по уровню первого этажа огибает черный цоколь. Это эффектное решение помогает «собирать» разнообразные объемы и выступы дома в единую связанную структуру. Это впечатление усиливается благодаря узким белым полоскам, «стягивающим» цокольный этаж. Черно-белая полосатая фактурная поверхность, с одной стороны, интерпретирует мотивы традиционного руста, а с другой, кажется созвучной западному «обтекаемому стилю» («Streamlined style»), особо популярному в США в 1930-е годы. Включенные в состав черного раствора осколки стекла и угольная крошка (возможно, использование такой отделки имело не только декоративное, но и символическое значение – роль Подмосковного угольного бассейна) сверкают на солнце, что создает неожиданный эффект «драгоценности» цокольной, обычно наиболее грубо решенной части здания. Необходимым элементом вышеупомянутого стиля являются и сильно закругленные углы здания, усиливающие ощущение движения, «текучести» объемов. Именно так решены углы корпусов, обращенные внутрь двора с детским садом и углы выступающих ризалитов; поверхность дома как будто «засасывается» внутрь, насквозь, в проезды под переходами в глубине, и вновь выплескиваются крупной волной – объемом детского сада. Членение дома на уровни-пояса при помощи контрастной фактуры и окраски, закругление углов здания помогли объединить разнообразные объемы и выступы дома, усилили ощущение движения, «текучести» объемов.

Как мы видим, и в первом, и во втором случае, пространственное решение домов отталкивается от пропедевтических упражнений 1920-х, от работы с формой, характерной для архитектуры авангарда, но дополнительно усиливается, дополняется, даже утрируется отдельными пластическими приемами, как бы «доводятся».

Функция

Что касается функционального наполнения дома Ленсовета в Ленинграде и жилкомбината ГРЭС в Сталиногорске, то и там и здесь соединены элементы дома «переходного типа» конца 20-х годов с включением инфраструктуры и благоустроенного «буржуазного» жилья. Так, в доме на Карповке в центральном корпусе была запроектирована так называемая «детская группа» с яслями и деточагом на полное количество проживающих в доме детей. Эта часть имела отдельные выходы во двор и сад по диагональным лестницам. Над каждой лестничной клеткой на крыше был оборудован солярий для обслуживания групп квартир по вертикали. Так же были запроектированы механическая прачечная, парикмахерская, магазин и общежитие для обслуживающего персонала. Дом состоял из квартир «улучшенного типа», в 3, 4, 5 и 6 комнат. Часть квартир были двухуровневыми, с дубовыми лестницами, в некоторых были камины. При кухнях были предусмотрены ниши-комнаты для домработниц, мусоропровод. Так же была разработана специальная встроенная мебель из полированного ореха и система антресолей.  

Рассмотрев функциональное и пространственное решение ведомственных домов второй пятилетки в столичном и региональном вариантах, мы убедились в прямой их преемственности по отношению к архитектуре авангарда. Можно говорить даже не о «переходе» от конструктивизма к сталинской неоклассике, сколько о развитии, продолжении, доведении до качественно нового уровня архитектурных экспериментов первой пятилетки.

Детали

Теперь мы обратимся к «коже», оболочке жилых домов «повышенной комфортности» середины 1930-х годов. Принято воспринимать появившиеся на фасадах в начале 1930-х годов декоративные элементы своего рода уступкой, вынужденной мерой, приспособлением к изменившимся требованиям партийной верхушки. Во многих случаях так и было - карнизы, наличники лепились на уже готовые «голые» конструктивистские фасады. Часто это желание «украсить» диктовалось не «сверху», а шло «снизу», и объяснялось простой усталостью обывателей от бескомпромиссных модернистских гладких поверхностей. (Приведем несколько высказываний рабочих середины 1930-х годов о современной архитектуре. Токарь И.Ф.Старшинов: «Наши архитекторы, проектируя дома для рабочих, почему-то до сих пор мало заботились о том, чтобы придать им внешнюю красоту и привлекательность. Фасады зданий в большинстве случаев плоские, неоштукатуренные, без украшений». Д.А.Могилевский, бригадир: «Надо разнообразнее строить наши жилища. Колонны, лепные украшения - все это должно быть включено в программу строительства рабочих домов». Хронометражистка, комсомолка А.У.Катина, о доме РЖСКТ «Автодорожник» на Ленинградском шоссе: «… меня обрадовало, что начали художественно строить не только общественные здания, но и жилые дома. Здесь замечателен подъезд с колоннами, фигурами и статуями. Это не красная кирпичная коробка, а действительно радостный дом. Представляю себе, как хорошо в нем жить!» )

В первой половине 30-х годов советские архитекторы пытались найти, кристаллизовать универсальный над-исторический архитектурный язык и тем самым создать нигде невиданную ранее, актуальную, новую архитектуру, созвучную новой эпохе. Классическое и неклассическое наследие было разобрано на простейшие составляющие (арка, колонна, карниз и т.п.) и осмыслено заново. Изучая классику, архитекторы пользовались теми же логическими инструментами, что и во ВХУТЕМАСе, при анализе простейших форм. Из полученного «конструктора» составлялись уже новые архитектурные организмы, вызывавшие непривычные ассоциации, образы. Несмотря на подчеркнутую серьезность и дидактичность советской архитектуры, здесь можно усмотреть даже и элементы игры.

Так, на «скелеты» надевалась «кожа», созданная на основе изучения тектонических законов исторической архитектуры. (Кстати, зачастую этот процесс проходил буквально: конструктивисткий костяк уже построенных на рубеже 1920-1930-х годов домов «драпировался» карнизами, лопатками, пилястрами, скульптурными фризами, поясками. К качеству такого декорирования и надстройкам конструктивистских зданий в 1930-е относились очень внимательно и требовательно, этой теме были посвящены многочисленные критические статьи и обзоры в профессиональной прессе). 

Основные претензии к архитектору сводились к его излишней свободе и изобретательности в обращении с классическими деталями. Особенно непримирим в критике был Георгий Гольц. По его мнению, дом на Колхозной площади - «супрематистский прием беспредметной пластики, заимствованный из западной архитектуры 20-х годов: геометризация форм, неорганически связанных в комбинацию плоскостей и объемов». Главной мишенью стало утрирование и изменение конструктивного смысла отдельных деталей (карнизов, арок, кронштейнов). Булгаков, со своей стороны, признавал использование новаторских приемов в обращении с классическими деталями, трансформацию классических элементов, и, что особенно важно, перевод их на язык современных материалов. К примеру, раскритикованные пропорции плоских консолей Булгаков объяснял тем, что сделаны они не из мрамора, а из железобетона, у которого свои свойства, прочность, и т.д. Именно об этом спустя 5 лет писал и Моисей Гинзбург. Говоря, что новые материалы по сути диктуют изменения законов построения стиля, он отмечал, что «истинный урок наследия толкает нас прежде всего к новаторству» . Обвинявшие Булгакова в формалистском подходе, конечно же подразумевали конструктивистский метод проектирования, который проявился в свободном и даже ироничном использовании классического наследия наподобие архитектурного конструктора.

В жилом доме УВО (Украинский военный округ), выстроенном в Киеве Иосифом Каракисом в 1935 году, классические детали подобным образом меняются местами, обретают новые пропорции и совершенно новый смысл. Простые геометрические формы, контраст массивов стен и стеклянных плоскостей дополнены выразительными профилями и порталами, которые не замыкают здание в раму цоколь - карниз, а очерчивают, выявляют его пластику. В отличие от московского дома, ступенчатые карнизы, руст и т.д. здесь вплавлены в структуру дома, а не наложены на фасады. Однако сами способы манипуляции с классическим и неклассическим («ассирийские» фризы на углах) наследием вполне сравнимы с домом Булгакова. Архетипические элементы декора, своего рода архитектурная морфология, выступая в новых, неожиданных комбинациях, заставляет дом говорить на новом языке. С одной стороны, здание встраивается в контекст старой застройки района Липок, а с другой – демонстрирует новаторскую игру с традиционными элементами. В итоге рождаются новые образы и новые формы. Это – качественно иной уровень архитектуры.