Решая вопрос о времени постройки собора Смоленской Одигитрии Новодевичьего монастыря, наши предшественники — иссле­дователи XIX—первой половины XX в. — вынуждены были выбирать между четырьмя датировками — 1525-м, 1530-ми, 1550—1551-ми и 1598-м годами1. Сегодня мы по­дошли к черте, за которой выбирать будет уже не из чего.

Дата 1525 г., под которой памятник фигурирует в литературе2, с точки зрения современных историко-архитектурных знаний, — совершенно нереальна. Об этом убедительно говорил в своем докладе на Лазаревских чтениях 1988 г. проф. С.С. Подъяпольский: ни размеры здания, ни его стилистика, ни сроки постройки в хронологи­ческие и культурно-исторические рамки, символом которых является 1525 г., явно не укладываются.

Не лучше обстоит дело и с близкой ей датировкой — 1530-ми годами. Последняя явилась результатом изучения надгробных эпитафий в подклете собора. В нем оказа­лись погребенными умершие в 30-е, 40-е, 50-е и 60-е годы XVI в. Однако у нас нет никаких гарантий, что эти погребенные не были перенесены в подклет собора уже после его сооружения. Осмотр сохранившихся надгробий показывает, что все без ис­ключений надгробные доски — вторичны и надписи на них скопированы с более древних (рис. 1,2)3.

Не мог быть построен собор и в 1598 г., как о том сообщает опоясывающая его интерьер двусмысленная годуновская храмозданная. В этом году собор только поновлялся, в чем мы убеждаемся с помощью той же храмозданной: древний северный портал здания оказался заложенным при перестройке и лента храмозданной проходит по закладке.

Рис.1. Могильные плиты Захарьиных в подцерковъе собора

Дошедший до нас в идеальной сохранности ансамбль Новодевичьего монастыря, с точки зрения его строительной истории, остается «терра инкогнита» для специалис­тов. В конце XVII в. монастырь был капитально перестроен (по сути дела, выстроен заново), а весь его древний архив в результате несчастного, как полагают, случая — погиб. Не сохранилось ни древних зданий (за исключением соборной церкви), ни известий о них. О каменных зданиях, предшествующих нынешним, у нас имеются всего четыре свидетельства, причем одно из них — ложное. Это последнее содержится в Синодике 1705 г., переписанном с «ветхих тетрадей», и говорит о катастрофе, якобы случившейся в монастыре при строительстве в нем в 1525 г. каменной соборной церкви4. Данное свидетельство представляет собой типичную историографичес­кую компиляцию, и мы с ним спорим. Второе, по содержанию своему подозрительно близкое первому, — это сообщение летописи о падении в монастыре верхов строящиеся каменной церкви Рождества Богородицы — под 1551 г. При этом были проломлены своды подцерковья5. Третье представля­ет собой летопись на лещадной доске в соборной усыпальнице, где сообщается, что около 1685 г. в монастыре была разобрана старая, много лет простоявшая неосвященной цер­ковь над гробом первенца Ивана Грозного — царевны Анны. Данное известие наводит среди прочего на мысль, что в Новодевичьем монастыре до его реконструкции в конце XVII в. были и другие каменные церкви, о которых мы, по понятным причинам, не знаем. Одна такая древняя каменная церковь перво­классной архитектуры — Усекновение главы Иоанна Предтечи — стояла за сте­нами монастыря еще в на­чале XIX в. Она была взор­вана Наполеоном, но со­хранилось ее превосходное изображение (рис.3)6. Это была приходская шатровая церковь (восьмерик на четверике) для монастырских бельцов — слуг и служебников (при ней, возможно, — «богадельный» монастырь для нищих). Поставлена она была впервые вместе с монастырем в 1525 г. и перестроена в камне в 60-е годы XVI в. Памятник был почти полной копией церкви Никиты мученика в с. Елизарове, вотчине Басмановых (рис.4), дата которой в свою очередь известна из храмозданной на стене церкви — 1564—1567 гг.7 Предтеченская церковь служит нам указанием на масштабное каменное монастырское строительство, достоверно имевшее место в 60-е годы XVI в. В ней, полагаем, ключ к интересующей нас проблеме.

Рис.2. "Брусковая" плита казненного в 1546 г. в Коломне князя Ивана Кубенского — типичный народный фальсификат XVIII—XIX вв. — справа. Слева — изготовленная в 60—70-е годы XVI в. для подклета узкая плита умершей в 1537 г. княгини ульяны Кубенской

Основанный по обету Василием III в память взятия Смоленска и в воспоминание «прихода» к Москве в конце XIV в. чудотворной иконы Смоленской Одигитрии Новоде­вичий монастырь был многопрестольной богатой обителью, изначально наделенной осо­бым статусом. Об этом говорят все посвященные основанию монастыря краткие летопис­ные известия, в том числе единственный «прямой» документ — дополнение к духовной Василия III 1523 г., где речь идет об обещании великого князя поставить монастырь со многими престолами8. К сожалению, перечень обещанных Василием III церквей обрыва­ется краткости ради словами — «и иные храмы», однако вышеупомянутые свидетельства позволяют дать его, по возможности, полную расшифровку. Это были: во-первых, собор­ная церковь Пречистые Богородицы Одигитрии (в действительности — Сретения или Явления иконы Смоленской Одигитрии); во-вторых, церковь Происхождения Честного Креста9, затем — Святых апостол от 70-ти Прохора и Никанора, Тимона и Пармена10, затем — теплая церковь Амвросия Медиоланского11, и, наконец, — Усекновения главы пророка и Предтечи Крестителя Господня Иоанна — за монастырской оградой12. Данный внушительный перечень не является, тем не менее, исчерпывающим. В нем, если не считать Святых апостол от 70-ти, празднуемых в один день со Сретением иконы Одигит­рии, перечислены не все придельные церкви. Согласно смыслу духовной, все упомянутые в перечне храмы суть «военные», каким-то образом связанные со смоленскими событиями десятилетней давности, однако один из них, названный вторым после соборной церкви, Происхождения Честно­го Креста, — обладал для со­временников дополнитель­ной символикой. В этот день, 1 августа, когда был приведен к присяге Смо­ленск, на память святых мучеников Маккавеев, учителя их Елеазара и матери их Соломонии — праздно­вались именины великой княгини. Последнее означа­ет, что в храме Происхож­дения Креста Маккавеи выделялись в особую придель­ную церковь13.

Рис.3. Церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи. Старинная литография

Наличие среди престо­лов Новодевичьего монас­тыря именинной церкви великой княгини — не простое совпадение. Построенный официально в ка­честве военного мемориа­ла Новодевичий монастырь, в действительности, был предназначен играть роль загородного филиала придворного Вознесенско­го монастыря в Кремле, и первой почетной постриженницей и в каком-то смысле — ктитором — должна была стать великая княгиня Соломония, развод с кото­рой Василия III в 1523 г. был делом решенным. Удаление от двора опальной княгини поначалу предполагалось обставить подобающими аксессуарами (особы императорской фамилии имели право на свои персональные церкви), однако одновременно власти втайне обдумывали для нового монастыря специальный устав, долженствующий обеспе­чить надежную изоляцию Соломонии. Для этого из девичьего «опального» Покровского монастыря в Суздале в Москву был переведен «костяк» соборных стариц в количестве 18 человек во главе с игуменией Еленой Девочкиной, которой в этой истории отводилась роль главной тюремщицы14. Как известно, этим планам не суждено было сбыться. Вели­кая княгиня взбунтовалась, была пострижена насильно и сослана в заточение в Каргополь, а оттуда — в тот самый Суздальский Покровский монастырь, где, между прочим, уже была соименная ей подколоколенная церковь Происхождения Честного Креста, освященная около 1516 г., возможно, при ее непосредственном участии.

Рис.4. Церковь Никиты Мученика в с.Елизарове. Фотография И.Борщевского

Несмотря на эту неудачу, Новодевичий монастырь в качестве кремлевского филиа­ла состоялся и этот его особый статус сделал его открытым для принятия в свои стены новых знатных постриженниц — вдов и дочерей великокняжеской семьи, удельных и опальных княгинь и боярынь. Самым титулованным из них полагались в прокорм вотчины, приказчики, слуги и, если это было необходимо, — свои особые церкви. А потому наличие в Новодевичьем монастыре во второй половине XVI в. неких не во­шедших в первоначальный перечень каменных церквей «неизвестного» происхожде­ния представляется делом вполне допустимым. В монастыре, соблюдавшем в своем обиходе и общежительный, и особножительный уставы (вспомним, что в Новодевичьем монастыре постригались царицы!), вполне могли быть построены со временем и каменная трапезная церковь, и каменная церковь на Святых воротах, и каменная поминальная церковь под колоколы, и, как мы убедились, даже «служняя» церковь за оградою (обычно церкви за монастырскими стенами совмещали в себе функции бога­дельного монастыря и приходской церкви для монастырской челяди). Поэтому встречать сомнением известие о существовании в монастыре неизвестной каменной церкви, «не от основания сущей», и даже пытаться дезавуировать его на том основании, что в нем говорится о падении церковных верхов (что одновременно утверждается в отношении церкви соборной), как это делает С.С.Подъяпольский, — думается, преждевременно. Следует вначале посмотреть, нельзя ли для объяснения этих фактов подыскать более удобную гипотезу. Лещадная летопись над гробом царевны Анны с упоминанием неосвященной каменной церкви, нам кажется, такую возможность дает.

Доска с летописью установлена ктиторшей монастыря царевной Софьей Алексеев­ной под алтарем соборной церкви, над могилой первенца Ивана Грозного. Надпись была впервые издана Н.И.Новиковым:

«ЛЕТА 7058 ИЮЛЯ В 20 ДЕНЬ ПРЕСТАВИСЯ ЦАРЕВНА И ВЕЛИКАЯ КНЯЖНА АННА ИОАННОВНА ДЩЕРЬ БЛАГОВЕРНОГО ЦАРЯ И ВЕЛИКАГО КНЯЗЯ ИОАН­НА ВАСИЛЬЕВИЧА ВСЕЯ РОССИИ САМОДЕРЖЦА, А ПОГРЕБЕНА БЫЛА В СЕМ МОНАСТЫРЕ В ДРЕВЯННОЙ ЦЕРКВИ БОГООТЕЦ ИОАКИМА И АННЫ, НА КОЕМ МЕСТЕ ПОСТРОЕНА БЫЛА ЦЕРКОВЬ КАМЕННАЯ, А СТОЯЛА НЕ ОСВЯЩЕНА МНОГИЕ ГОДЫ, И ТА ЦЕРКОВЬ ДЛЯ ВЕТХОСТИ РАЗОБРАНА, И В ЛЕТО 7193 МАЯ В 25 ДЕНЬ, ПРИ ДЕРЖАВЕ БЛАГОРОДНЫХ ВЕЛИКИХ ГОСУДАРЕЙ И ВЕЛИ­КИХ КНЯЗЕЙ ИОАННА АЛЕКСЕЕВИЧА, ПЕТРА АЛЕКСЕЕВИЧА ВСЕЯ ВЕЛИКИЯ И МАЛЫЕ И БЕЛЫЕ РОССИИ САМОДЕРЖЦЕВ, ИЗВОЛЕНИЕМ СЕСТРЫ ИХ ГОСУДАРЕВЫ ВЕЛИКИЯ ГОСУДАРЫНИ БЛАГОРОДНЫЯ ЦАРЕВНЫ И ВЕЛИКИЯ КНЯЖ­НЫ СОФИИ АЛЕКСЕЕВНЫ ТОЯ БЛАГОРОДНЫЯ ЦАРЕВНЫ И ВЕЛИКИЯ КНЯЖ­НЫ АННЫ ИОАННОВНЫ ТЕЛО В ПРЕЖНЕЙ КАМЕННОЙ ГРОБНИЦЕ И С НАДПИСАННОЮ ПРЕЖНЕЮ ДОСКОЮ ПРЕНЕСЕНО И ПОСТАВЛЕНО НА СЕМ МЕСТЕ СОБОРНЫЕ ЦЕРКВИ ПОД АЛТАРЕМ, А ТЕЗОИМЕНИТСТВО ЕЯ СЕНТЯБРЯ В 9 ДЕНЬ, А НА ПРЕНЕСЕНИИ БЫЛА ВЕЛИКАЯ ГОСУДАРЫНЯ БЛАГОРОДНАЯ ЦА­РЕВНА И ВЕЛИКАЯ КНЯЖНА СОФИЯ АЛЕКСЕЕВНА»15.

Из приведенною текста неоспоримо следует, что, помимо большой каменной соборной церкви, в монастыре в течение примерно полутора столетий стояла некая каменная церковь «без пения», выстроенная и оставленная неосвященной отцом царевны Анны — царем Иваном. Церковь была усыпальничной или надгробной. Поставлена она была на месте деревянной обетной церкви Ивана Грозного, посвященной тезоименитым ан­гелам царевны — Иоакиму и Анне (празднуется 9 сентября). Об этой деревянной церкви, как и о рождении царевны, и об исполненных по случаю ее рождения обетах известно из летописей. Младенец Анна родилась 10 августа 1549 г. В тот де день в торжественной обстановке, в присутствии двора и народа царь своими руками заклады­вает обыденную деревянную церковь, в которой через неделю, 18 августа и крестит дочь16. 20 июля следующего, 1550 г., не дожив до года, царевна умирает, и царь погре­бает ее в церкви ее ангелов17. Обычно обетные церкви с течением времени перестраива­лись в камне. Перестроенная уже после смерти царевны церковь над ее могилой пре­вратилась из «именинной» в усыпальничную. Поскольку необходимости в праздновании именин больше не было, церковь в процессе перестройки могла изменить свое посвящение — посредством небольшого календарного сдвига — в пользу, как было принято на Руси, большего праздника: вместо того, чтобы быть посвященной «средним» святым Иоакиму и Анне, она могла быть переосвящена большому Богородичному празднику — Рождеству Богородицы, празднуемому накануне, — 8 сентября, что совпадает с предпразднеством Иоакиму и Анне (им начинают праздновать 8 сентября в повече­рие). Иначе говоря, Рождество Богородицы и праздник Иоакима и Анны — один праздник, длящийся с предпразднествами и послепразднествами трое суток. При таком календарном сдвиге интересы и монастыря, и царской семьи оказывались соблюденными. Строить каменную церковь царь должен был начать тот же час, под впечатлением смерти дочери, в момент внезапно наступившей бездетности — до 1552 г., когда царица вновь ждала ребенка. Не эта ли церковь упала в 1551 г.? Рассмотрим это допущение. Постройка надгробной церкви над годовалым младенцем — случай, в истории средневекового общества беспрецедентный. В Древней Руси не было обычая широко править памяти по умершим младенцам, даже царственного роду. Сделать записи их имен в монастырские и соборные синодики считалось для спасения их душ делом вполне достаточным. Корма по младенцам не ставились, надгробницы им за немногим исключением неизвестны. В тесных усыпальницах ими жертвовали. Если живым детям (их ангелам) на протяжении XVI в. так или иначе, но посвящались небольшие (придельные или надвратные) церкви, то отношение к их праху, а значит, и к памяти было откровенно бездушным, почти варварским, своего второго ребенка — царевича Дмитрия Старшего — Иван Грозный даже не стал хоронить особо, а вложил гробик в могилу деда в Архангельском соборе*. (*Это наше рассуждение ошибочно. Если принять во внимание субординацию соборных погребений (с точки зрения сакральности церковного пространства) — захоронение младенца в гробе деда было почетным. Ведь дед младенца Василий III лежал отдельно от великих князей московских — на солее, перед дверями будущей царской усыпальницы, как отец первого царя, рядом с Иваном III — дедом первого царя и ктитором собора.). Так же, видимо, поступали с княжнами и царевнами в Вознесенском монастыре.

Однако случай с царевной Анной — особый. Царь не только похоронил царевну в отдельной, пусть даже деревянной церкви, но и был вынужден начать строить над нею церковь каменную. По всей видимости, это один из результатов совершившегося тре­мя годами раньше венчания на царство, попытка изменения протокола по византий­скому (возможно, выдуманному) шаблону. Согласно летописному свидетельству, рож­дение царского первенца было обставлено обетами и совершилось с необычайной пышностью. В жизни средневековой Москвы это было, судя по всему, грандиозное событие. В глазах современников оно знаменовало благословение венценосной чете, а через них сулило счастье и процветание всему народу. Однако закладка обетной церкви и крещение в ней (последнее — вопреки обычаю!) новорожденной оказываются при ближайшем рассмотрении всего лишь вольным перетолкованием внешне очень похожего обряда, совершенного на Ваганькове отцом Ивана Грозного в 1531 г. по случаю рождения первенца18. Но тогда обещание поставить обетные церкви было вызвано затянувшейся бездетностью великокняжеской четы, поистине трагическим положением Василия III, вступившего в новый брак и вновь тщетно вымаливавшего у Бога потомство. Здесь же настоящего повода в подобном обете не было: вышедшая замуж 3 февраля 1547 г., по нашим понятиям, несовершеннолетней и забеременев­шая только на второй год брака Анастасия Романова не давала оснований для столь преждевременной тревоги.

В истории с крестинами царской дочери ощущается присутствие некоего стереоти­па. Очевидно, царь стал заложником страшного семейного предания, когда бездет­ность первой семьи отца едва не привела страну к политическому кризису и катастро­фе. Вместе с тем, испытывая пиетет к своему и дочери византийскому титулу, царь ищет новые общественно-значимые формы для становящихся отныне всеобщим дос­тоянием семейных обычаев и преданий. Так или не так, но обет, в этой ситуации явно преждевременный, был им торжественно дан, что автоматически повлекло за собой и все остальное: места для новой церкви в Вознесенском монастыре не было, чтобы исполнить обет; понадобился далекий загородный монастырь. Внезапно умершую дочь пришлось хоронить там же, в монастыре.

Согласно представлениям своего времени, будучи царевной, Анна с рождения была обречена на девичество, а значит, и на иночество. Хоронить царевну пришлось в де­ревянной церкви, где ее могила могла со временем затеряться. На очереди была, таким образом, постройка церкви каменной, что Анне — первому в нашей истории царственному покойнику, — как бы приличествовало «царстей власти церковию, гробницей и покровом почитатися». Царь оказался помимо своей воли втянутым в круп­ную строительную авантюру. Таким образом, постройка каменной церкви над гробом не оправдавшего надежд младенца целиком выводится из случайных — семейных и бытовых — обстоятельств. Все это, как и глубокое безразличие отца к памяти дочери, так и не освятившего церкви, подтверждает каменная летопись царевны Софьи. Воп­рос в другом: чем был этот впервые в истории московского царства построенный храм — небольшой церковью-часовней или грандиозным мавзолеем? Мы стоим перед труд­ным выбором.

В принципе, возможно и то, и другое. В середине XVI в., на волне общественного и государственного подъема, в обстановке крупнейшей в русской истории церковной реформы строятся, причем интенсивно, мемориальные храмы двух основных типов. Над канонизированными на Макарьевских соборах игуменами русских монастырей строятся небольшие церкви-усыпальницы, преимущественно придельного типа. Младенец Анна вполне могла быть почтена такой скромной церковью. В то же время в Москве и Подмосковье — ближнем и дальнем — идет строительство связанных с государственным и, главным образом, приватным семейным царским обиходом гран­диозных шатровых и столпообразных мемориалов памятно-поминального назначения, не имеющих корней в православной церковной традиции, — своего рода идеологичес­ких фантомов. Это — Покровский собор на Рву, церковь Иоанна Предтечи в Дьякове, Борисоглебский собор в Старице — вотчине двоюродного брата царя Владимира Андреевича Старицкого, и другие менее значительные сооружения в монастырях и боярских вотчинах. Строятся эти памятники под патронажем митрополита Макария, а в отдельных случаях — при его, по-видимому, непосредственном участии — членами царской фамилии и знатью. Эти как бы рассчитанные на театрализованные обря­довые действа памятники советские историки русской архитектуры, стремясь дезавуировать их церковную сущность, остроумно называли «мемориалами», «монумента­ми», «памятниками», подчеркивая объективно заключенный в этих формах мирской, «языческий» смысл.

Царь мог выбрать для увековечения памяти дочери любую из этих форм по своему усмотрению. В качестве существа, не оправдавшего связанных с ее рождением на­дежд, Анна заслужила лишь небольшого (в лучшем случае — средних размеров), перекрытого крещатым сводом храма, а в качестве обожествляемой византийской принцессы — пышного столпообразного мавзолея. До 1550 г. прецедентов не было. После 1551 г . традиция также не сложилась: у истории с царевной Анной не было продолжения, идея пышного именинного храма в честь новорожденной оказалась скомпрометированной ее смертью. Жизнь показала, что загадывать на царских первенцев в связи с крайне высокой в те времена детской смертностью не имело смысла. Других памятников, посвященных напрямую венценосным младенцам, кроме этой церкви, мы не знаем. Проникнуть в тайну исчезнувшего сооружения столь уникально­го происхождения, таким образом, трудно. Однако мы вправе допустить, что при возведении каменного здания на месте «обещанного» деревянного был реализован старый замысел «именинной» церкви. Остается обратиться к аналогам. Ведь ответить на вопрос, каким был бы каменный храм на этом месте, не умри царевна так рано, мы можем, причем с высокой степенью вероятности. Очевидно, таким, каким или каки­ми были построены по прошествии трех десятилетий царем Иваном каменные обетные церкви его отца на Ваганькове.

Каменные реплики этих церквей сохранились; правда, возведены они были не в великокняжеском Ваганькове (вблизи нынешнего Пашкова дома), а в другой подмосковной — приселке села Коломенского — Дьякове, дальнем пригороде древней Мос­квы19. Перенесенные с Ваганькова после истребившего их прообразы страшного пожара 1547 г. эти церкви во главе с церковью Усекновения главы Иоанна Предтечи с приделами представляют собой купу связанных папертями столпообразных купольных церквей на общей платформе. Многопридельная церковь Усекновения в Дьякове есть, таким образом, единственный сохранившийся полный аналог не дошедшей до нас церкви Иоакима и Анны — с абсолютно тождественной метрикой. Она поставле­на по обету в благодарность за избавление от бесплодия (вариант — в память благополучного разрешения от бремени) — в честь ангела венценосного младенца год в год, а может быть, даже раньше дьяковской церкви, за городом, одним и тем же ктитором, одним и тем же, по логике вещей, придворным зодчим, в процессе единого, дливше­гося не один год государственного строительства. Это памятники одного архитектур­ного типа, порождение одной культуры и одного мировоззрения.

Правда, если верить каменной летописи царевны Софьи, Анна в момент закладки была в отличие от царевича Ивана мертва20, однако последнее не столь существенно: церковная традиция не видит разницы между смертью и воскресением, в данном случае — рождением или тезоименитством, и поэтому меняет после смерти человека службы заздравные на службы заупокойные, и в этом одна из причин, почему домакарьевские православные церкви семантически «безлики».

А что, если царь поставил над царевною нечто подобное дьяковскому храму, но, например, с уширенным основанием и с конструктивно опасным шатровым верхом и, разумеется, без многочисленных приделов (или с одним — Иоакима и Анны)? Ведь тогда мы получаем возможность каким-то образом объяснить и факт падения в Новодевичьем церковных верхов, а заодно и так и не состоявшееся освящение церкви: если церковь, действительно, упала, ее, как принято, долго и по обязанности достраивали и так никогда и не освятили.

Рис.5. Фрагмент Несвижского плана. 1611 г.

Вооружившись этой гипотезой, рассмотрим еще раз имеющиеся у нас скудные известия. Какие в них можно найти (хотя бы между строк) свидетельства в ее пользу?

1-е — предполагаемое совпадение датировок. Церковь над гробом царевны Анны должна была строиться до появления у царской четы второго ребенка — царевича Дмитрия Старшего, родившегося 26 октября 1552 г. Ее могли заложить сразу после похорон, осенью 1550 г. и строить на протяжении лета 1551 г., вплоть до июля, когда произошла катастрофа.

2-е — совпадение праздника Рождества Богородицы с памятью царевны Анны с ее тезоименитством, о чем говорилось выше.

3-е — заключенная в летописном своде контаминация. Известие о падении «верхов» церкви Рождества помещено там под 1551 г. и помечено июлем. Сразу же за ним следует также отмеченное июлем известие о смерти царевны — и тоже под 1551 г. Однако Анна умерла годом раньше. Перед нами — как бы неосознанная, «полубессознательная» работа сводчика, соединившая известия разных уровней согласно их внутренней связи, без разъяснения последней. Поставленные рядом, вне логики известия о церкви и о царевне могут означать, что церковь Рождества Богородицы каким-то образом с ней связана. Это типичная контаминация, в истории Новодевичьего монастыря — не единственная21. В другом летописном своде аналогичным образом контаминированы известия о закладке Новодевичьего монастыря с известием о постриже­нии великой княгини Соломонии, а известие о Соломонии — с известием о Елене Девочкиной. Ясно также, что поводом для стыковки известий послужило падение церкви, а не наоборот.

4-е — недавно найденный новый иконографический источник — Несвижский план начала XVII в. (рис. 5), который изображает окруженный стенами и башнями Новодеви­чий монастырь с огромной шатровой церковью на восток от собора22. Подобно любому источнику примитивной иконографии, Несвижский план требует к себе критического отношения, однако иною объяснения изображению огромной шатровой церкви в центре монастыря мы пока не знаем. Некоторые исследователи допускают, что на плане изображена шатровая церковь Усекновения главы Иоанна Предтечи, о которой говори­лось выше. Это возможно, но храм на плане помещен все же внутри, а не снаружи монастыря, что, при учете этой точки зрения, также требует объяснения.

5-е — в настоящее время за алтарями существующего собора Смоленской Одигитрии стоит огромная столпообразная многоярусная октагональная церковь-колокольня Иоанна Богослова и царевича Иоасафа, некогда увенчанная шпилем колоссальной высоты. По остроумному предположению Ю.М. Овсянникова, колокольня построена царевной Софьей на месте церкви над царевной Анной, по сломе последней. То, что царевна была погребена за алтарями монастырского собора, сомнений не вызывает. Это — почетная часть кладбища, и ее могила вполне могла здесь находиться. План колокольни необычен: ее колоссальный нижний ярус обведен гипертрофированной высоты папертями роскошной архитектуры. Паперти — имитация церковных подклетов, колокольне абсолютно не нужных. На подклетах был построен, как свидетель­ствует летопись, и обрушившийся храм: «до земли мост проломила». Столпообразная многоярусная подколоколенная церковь на подклетах фантастической архитектуры, сменившая некую столпообразную или шатровую предшественницу, — вещь вероят­ная. На нее, а не на монастырский собор ориентирована и сегодня ведущая из Моск­вы древняя литовская дорога (ул. Большая Пироговская).

В разобранной царевной Софьей шатровой (если доверимся Несвижскому плану) церкви подклет играл роль погребальной крипты (откуда, вероятно, и великолепие храма-копии). В крипте находилась могила, над могилой была сооружена кирпичная надгробница под покровом, с торцовою лещадною доской, с начертанной на ней эпитафией. И то, и другое, как правильно сообщает каменная летопись Софьи Алексе­евны, было перенесено вместе с каменным гробом в подклет большого собора. Погре­бение царевны не в церкви, а под церковью — вещь абсолютно уместная и, видимо, точная. Как младенец Анна не заслуживала большего.

Редуцируемая нами надгробная церковь имеет аналоги среди шатровых поминаль­ных церквей московской знати. Последние восходят к царским постройкам. Это — церковь Воскресения в Городне — вотчине царского тестя Ивана Меньшого Шереметева, церковь Ильи Пророка в вотчине Ивана Большого Шереметева и церковь Никиты Мученика в вотчине Басмановых. Церковь в Городне — октагон на подклете (под­клет устроен в процессе возведения церкви через год после начала строительства)23. Церковь Ильи Пророка — «вписанный октагон», а церковь Никиты Мученика — восьмерик на четверике. Все три храма поставлены по душам вотчинников. Предпола­галось ли производить захоронения в двух первых, неизвестно. В церкви Никиты Мученика, судя по дошедшей до нас Вкладной24, — только помин по душам ктиторов. Весьма вероятно, что усыпальницей должна была стать перегороженная подклетом церковь Воскресения, но Шереметевы попали в опалу и местом погребения членов рода надолго стал Кирилло-Белозерский монастырь. Дочь Ивана Меньшого Елена сде­лалась царской невесткой — впоследствии монахиней Новодевичьего монастыря. Рядом с нею в крипте большого собора погребена царевна Анна.

К сожалению, данная гипотеза заключает в себе (даже если оставить в стороне очевидную шаткость вышеприведенных «свидетельств) целый ряд противоречий (например, выражение источника «верхи» вместо «верх», как должно было бы быть при шатровом варианте храма). У нас получается, что церковь-усыпальница над гробом Анны была едва ли первым каменным зданием монастыря, что почти неправдоподобно. Ведь отказавшись от датировки существующего собора 1525-м, 1530-ми и 1551-м года­ми, мы отодвигаем его постройку еще на одно-два десятилетия — в 60-е годы XVI в.! И это притом, что строительство каменных соборных церквей в монастырях вокруг Москвы уже в 40-е годы принимает едва ли не массовый характер. Мог ли придворный монастырь такого ранга столь долго обходиться без каменной церкви? Так что, 1550-е годы, на чем настаивает С.С. Подъяполъский, — безусловно, самая удобная дата для редуцирования в Новодевичьем первой каменной соборной церкви. И обрушиться крестовокупольная постройка при своем возведении в конце концов могла (например, при широко расставленных столбах), и ошибиться при списывании названия церкви переписчик тоже мог (в случае, если свод был немосковским). Но тогда, если мы примем все же эту точку зрения, нам придется объяснять себе и читателю, почему в конце 60-х—начале 70-х годов XVI в. (а именно так мы датируем собор существу­ющий, о чем ниже), т. е., буквально через 15—17 лет после предполагаемой построй­ки первого собора в Новодевичьем монастыре полностью перестраивается каменная крестокупольная соборная церковь и на ее месте строится новая — ныне существую­щая. Теоретически это возможно, но требует серьезных обоснований, которых нет. И как здесь можно что-либо доказать без археологических, например, раскопок, органи­зация которых на территории старейшего аристократического кладбища дворянской и купеческой Москвы представляется во всех отношениях проблематичной? Проведен­ная несколько лет назад срезка грунта вокруг собора научных результатов не дала. Будущим историкам московской архитектуры остается полагаться только на случай­ные архитектурно-археологические наблюдения, которые и могут, в конце концов, вы­вести их на истину.

И наконец, признав доводы С.С. Подъяпольского, мы полностью лишаем аргументации дедуцированную нами историю с постройкой церкви Иоакима и Анны, но взамен получаем новый ребус для разгадывания — Несвижский план с грандиозным шатровым храмом в центре монастырского ансамбля! Думаем поэтому, что обе гипотезы в каком-то смысле равноправны (гипотеза С.С.Подъяпольского, разумеется, предпочтительнее), но обе — слишком гипотезы, чтобы сегодня можно было с уверенностью выбрать одну. А потому, оставляя вопрос о первом каменном соборе Новодевичьего монастыря открытым, переходим к нашей основной теме: когда мог быть построен существующий собор Смоленской Одигитрии?

Здесь ситуация не менее парадоксальная. Дело в том, что верхние ярусы здания существующего собора несут на себе отчетливые следы двух строительных периодов или двух попыток изменить по ходу строительства силуэты его так называемых «верхов»: его закомары подняты против первоначальной отметки, капители лопаток надставлены, центральный барабан надстроен дополнительным полуярусом. Соблазни­тельно видеть в этом результат падения верхов церкви в 1551 г., и тогда все как бы становится на свое место! Однако переделка верхов храма отчетливо «двойная»: снача­ла надставлялись закомары и ставились барабаны, потом по зрелому размышлению надстраивался центральный барабан. Момент самокорректировки, таким образом, в любом случае присутствует. Не связывать надстройку барабана с надстройкой четверика невозможно. Строители не восстанавливали обрушившийся храм, а сами себя поправляли. Это — разные типы работ. К сожалению, проведенные в последние годы архитектурно-археологические исследования верхов памятника, давшие эту богатейшую информацию (архитекторы Г.А.Макаров и Н.С.Романов), не только не опубликованы, но даже не приведены должным образом в систему. Невозможно получить внятного ответа на вопросы:

— перестраивался ли собор по прошествии какого-то времени или его отметки менялись в процессе строительства, чему мы знаем множество примеров?

— были ли это одна или две переделки, о чем говорилось выше?

— менялись ли при этом его архитектура (Г.А.Макаров, например, считал, что закомары первоначально предполагалось сделать килевидными)?

В поисках ответов на эти колоссальной важности вопросы мы против всех правил будем основываться исключительно на собственных впечатлениях от осмотра с лесов собора в 1970-е годы, т. е., по сути дела, — на интуиции. Последнее означает, что ошибка с нашей стороны возможна. Причины подобной нашей решимости будут ясны из дальнейшего.

Независимо от того, с каким из двух зданий произошла в 1551 г. катастрофа, — с церковью ли Рождества Богородицы над гробом царевны или с соборной церковью Смоленской Одигитрии, ошибочно названной переписчиком церковью Рождества Богородицы, уже поверхностное обследование существующего собора показывает, что он скорее всего не падал; его конструкция обладает необходимым запасом прочности, своды его обширного подцерковья не проламывались и не чинились и т.п. И хотя изменения первоначального замысла в нем читаются невооруженным глазом (о чем говорилось выше), есть доказательства, что надстройка верхов собора происходила на стадии стенной кладки, до начала выкладывания сводов, т.е., до гипотетического «обрушения» в 1551 г. Сами же формы памятника в сочетании с его уникальным «типом» говорят в пользу значительно более поздней даты.

Существующий собор Новодевичьего монастыря принадлежит к редчайшему типу древнерусских храмов. Это — церковь-усыпальница «римского» или «раннехристиан­ского» типа со службой наверху и погребениями в подцерковье. Ни Архангельский, ни Вознесенский, ни тем более Успенский соборы, несмотря на то, что в их стенах расположены целые кладбища, церквами-усыпальницами, с точки зрения архитектур­ной типологии, не являются. Это — обычные большие крестовокупольные храмы, при­способленные волею их заказчиков и строителей для погребения. Быть погребенными в церкви — высшее благо для человека средневековья. Церкви были открыты для мощей праведников и практически недоступны для простого смертного. Любая хрис­тианская церковь символизирует гробницу самого Христа, а церковный престол — его гроб. В церквах погребали владетельных князей и иерархов. Для прочих лиц един­ственной доступной формой благоустроенной «покровенной» могилы оставались сна­чала деревянные, а потом каменные палатки в церковной ограде, в лучшем случае — приткновенные к стене храма. Однако желание оказаться после смерти в церкви оставалось во все времена неистребимым. А потому погребения в церквах соверша­лись — при наличии благословения и в нарушение неписанной субординации, — во все времена. Знатных покойников хоронили в папертях, притворах и нартексах, т.е. во второстепенных в сакральном отношении отделениях храма, — но только не в подцерковье. Причины тому были как конфессиональные, так и климатические — сырость и холод в подклетном ярусе русского храма. Подземные же захоронения в погребах и криптах в нашем климате и вовсе дискомфортны, за исключением, разуме­ется, двух известных «печерных» монастырей в Киеве и Пскове со своим уникальным микроклиматом, что было в полной мере использовано еще в древности.

Так было до начала XVI в., до проникновения в русскую придворную культуру архитектурных и бытовых представлений итальянского Ренессанса. С этого времени начался перенос погребений с церковного двора в подцерковье. Однако главной причиной размещения кладбищ в подцерковье стали не столько защита надгробных плит от разрушительных действий непогоды или создания комфорта для клира (должен­ствующего совершать часть поминальных обрядов непосредственно на гробах — пе­ние панихид и литий), сколько «выдворение» из храма недостойных, освобождение интерьера, очищение архитектурного пространства от саркофагов и погребальной бу­тафории, киотов, кутейных блюд, тощих свечей и т.п., т.е. утверждение рационально­го начала, как в архитектурном, так и в мировоззренческом плане.

Совершенно ясно также, что усыпальница знатных боярынь не должна была похо­дить на усыпальницу великих князей и царей в Вознесенском и Архангельском собо­рах. Погребаться в церквах знать могла себе позволить (при условии получения на это церковного благословения) у себя в вотчинах, в крайнем случае — в своем вотчинном монастыре, но не в штатном монастыре, находящемся под юрисдикцией митрополита и великого князя. Известно, каким скандалом обернулась для Воротынских постройка в Кириллове своей надгробной церкви. Иначе говоря, для привилегированного сосло­вия, которое прежде всеми силами стремилось на церковный помост, под своды хра­ма, создание в подцерковьях коллективного монашеского кладбища означало до изве­стной степени снижение статуса, для тех же, кто не имел иных перспектив, как только лежать в церковной ограде, — повышение и честь. Все вместе создавало воз­можности благоустроенного погребения с регулярным помином для всего монашеско­го чина, который был в те времена отчетливо сословным. В каком-то смысле это означало включение в «разряд». Свою роль в сложении братско-сестринского коллек­тивного почетного кладбища должен был сыграть повсеместно принимаемый в то время повсюду общежительный устав (который, тем не менее, никогда не распрост­ранялся на помазанников). В целом же постройка в московских аристократических монастырях коллективных усыпальниц в подцерковье свидетельствовала об усилении в обществе сословно-иерархического начала, сложении своеобразного «местничества».

В свою очередь внутри подцерковья также наличествовала известная пространственная иерархия: наиболее привилегированные места находятся под алтарем, а са­мое душеспасительное, «сакральное» место — непосредственно под престолом. Ясно, что место это изначально кому-то «обещалось» — кому-то одному или одной, желательно, самой почетной монастырской постриженнице, но не «от властей», а ктиторше, вкладчице. Кому в каждом отдельном случае — вопрос особый. Лицо это пользо­валось перед всеми остальными исключительными преимуществами. И в этом заклю­чалось громадное неравенство в равенстве.

Первой монастырской церковью-усыпальницей нового века стала построенная в 1516 г. Василием III и княгиней Соломонией соборная церковь суздальского девичьего Покровского монастыря, где и обрела, в конце концов, вечный покой многострадальная княгиня. Загадочная и элегантная архитектура этой церкви обладает теми же типологическими признаками, которые мы позднее находим в соборе Новодевичьего монастыря (на это уже обратил внимание Л.В. Цюрик). За Покровским собором последова­ли соборы крупнейших аристократических монастырей Москвы — Успенского в Си­монове (40-е годы XVI в.), за ним, через много лет — Новодевичьего (чью дату мы пытаемся установить), далее — Новоспасского (40-е годы XVII в. Об усыпальнице 90-х годов XV в. этого собора достоверно ничего не известно) и наконец — Большого собора Донского монастыря (80-е годы XVII в.). Из приведенного списка видно, что в Москве XVI в. таких монастырей было два — Симонов и Новодевичий. Ни в Троице-Сергиевом монастыре, ни в Спасо-Андрониковом, ни в Вознесенском ничего подобно­го просто не мыслилось. Это была привилегия монастырей, облюбованных столичной бюрократией — сказали бы мы теперь.

Вне упомянутых московских монастырей крипты в подцерковье устраивались вре­мя от времени, начиная с 1516 г., только для погребения владык и преподобных. Крипта была при Успенском храме на Крутицах на подворье Подонского владыки, в Спасо-Прилуцком монастыре — над мощами преподобных Игнатия и Дмитрия Прилуцких (40-е годы XVI в.), в Спасо-Преображенском монастыре на Соловках — над Зосимою и Савватием Соловецкими (60-е годы XVI в.). С середины XVII в. этот вид погребения начинает воспроизводиться в вотчинном строительстве, вначале — в ктиторских монастырях: в Ипатьевском под Костромой у Годуновых, в Киржацком мона­стыре у князей Милославских (монастырь Милославским не принадлежал, но они в нем построили свою усыпальничную церковь), а там и в домовых храмах в вотчинах и на городских дворах, в усадьбах (замечательный пример — церковь гостей Никитниковых в Китай-городе).

С конца XVII в. крипты под алтарями вотчинных церквей уже — массовое явление. Особой изобретательностью отличается вотчинная церковь бояр Полевых в Полевщине под Ново-Иерусалимским монастырем: крипта с погребениями находится под храмом, однако на земле, рядом с нею, поставлена специальная «подклетная» трехстенная церковь в виде самостоятельного церковного объема, открытая одной стороной в усыпальницу. (Привилегией усопших Полевых было слушать заупокойную обедню по-царски — лежа в гробах.) Особенностью большинства поздних монастырских памятников остается то, что под погребения в них отводилась только одна из секций многосекционного подклета, остальные использовались по обычаю — в хозяй­ственных целях. В монастырях же чисто классической традиции, как в Новодевичьем, под погребения отводился весь подклет.

Основным типологическим признаком ранних монастырских церквей-усыпальниц является их расположение «на кладбищах», без всходных лестниц и крылец и без так называемых приделов «у церковной подошвы». Говоря по-другому, это — церкви «на сенях», на арках, под которыми повсюду — вне и под ними — кладбища. Все обыч­ные атрибуты православного храма — лестницы, приделы, звонница — «втянуты» внутрь и вынесены наверх кубообразной церковной постройки. Святая Святых подцерковья — крипта — располагается под алтарем. Главная в этих постройках — прямая, «вертикальная», если угодно, связь между службой и могилами: отслужив заупокойную обедню, клир спускался к могиле для пения панихиды, не выходя из храма — по «внутристенным», в буквальном и переносном смысле, лестницам. В центричных памятниках поздней традиции кладбище и служба объединены еще более экзотическим образом: межэтажное перекрытие между нижним ярусом с могилами и церковью отсутствует, центр храма имеет вид огражденного балюстрадою открытого колодца. Мертвые и живые слушают обедню вместе, как в христианском Риме и во множестве католических церквей Европы.

Огромный, шестистолпный, пятипридельный, девятиглавый, окруженный с запада трехъярусными, а с севера и юга — двухъярусными папертями Новодевичий собор — крупнейшая аристократическая усыпальница Москвы за всю ее историю, удивитель­ный компендиум этих черт и приемов. Трудами современных исследователей — Л.В. Цюрика, Г.А. Макарова, Н.С. Романова и других — в нем выявлены два внешних одноапсидных призмообразных придела, разобранных и сложенных заново в конце XVII в., а на сводах западной паперти следы еще двух приделов, относящихся к типу «приделов на крышах» или «в шеях». На юго-западном и северо-западном углах здания обнару­жены две встроенные в его тело всходные лестницы, точно такие же, как в Покровс­ком монастыре в Суздале. Традиционных для русского храма лестниц напротив цер­ковных порталов в этом храме не было вообще. Не было и центральной западной лестницы напротив западного портала. Третьей лестницей, связывающей храм с подцерковьем, была внутренняя лестница, ведущая из придела в дьяконнике Архангела Гавриила (день памяти Василия III) в подклет. По ней, отслужив заупокойную обед­ню, клир спускался в крипту.

Громадные размеры Смоленского собора, его небывалая для крестовокупольного здания высота (если мы не ошибаемся, это единственный архиерейского типа шестистолпный храм XVI в. на подклетах), многоярусность, приделы на крышах, гладкие цилиндрические барабаны (точно такие же, как у собора Софии Вологодской 70-х годов XVI в.), огромные алтарные полукружия, напоминающие наполненные ветром паруса (пять выстроенных в ряд полуцилиндров), и наконец полная симметрия при­делов при тонком, в полкирпича, откровенно декоративного характера аркатурном поясе, как бы наброшенном на эти чудовищные массы (плюс рисунок архитектурных обломов), — все вместе указывает на вторую половину XVI в., точнее — на 60-е годы. Наиболее датирующим признаком остаются, конечно, «приделы на крышах», кото­рые едва ли могли появиться в монастырском соборе раньше аналогичных приделов в Благовещенском соборе Московского Кремля, где они возникли в 60-е годы XVI в. по необходимости — в связи с упразднением придельных церквей на полатях внутри собора и выносом их приделов наружу. В пользу поздней даты, вне сомнения, также — симметричное расположение приделов на всех четырех углах постройки (рис.6).

Теперь, когда мы представляем себе в общих чертах масштаб и тип изучаемого здания и его место в архитектуре боярской Москвы второй половины XVI в., попытаемся ответить на вопрос, когда и в связи, с чем у властей могла возникнуть идея постройки столь грандиозной усыпальницы для монастырского чина? Не было ли здесь какого-либо особого повода?

Рис.6.  Западный  фасад  Смоленского  собора.   Реконструкция Г.А.Макарова

Появление в московском церковном быту церквей-усыпальниц невозможно свести одному внешнему перехва­ту обычаев римско-католи­ческого мира. В обществе должен был появиться класс людей, занимающих высокое положение при дворе, который тем не менее не мог рас­считывать на внутрицерковное погребение, но мог пре­тендовать на «покровенную» усыпальницу с полным цик­лом регулярных заупокойных служб с выходом на гробы. Дело в том, что затерянные в северных лесах большие и прославленные монастыри во все времена плохо соблюда­ли свои обязательства перед вкладчиками, не следили за могилами, сокращали служ­бы и пр. В этих условиях часть знати предпочитала погребаться в вотчинах и сама оплачивать священника, а ее радикально настроенные представители выбирали и вовсе «прагматический» вариант — погребаться у себя во дворах, в своей домовой или усадебной приходской церкви или в ближайшем загородном монастыре, под городскими стенами, в пределах досягаемости, под самоличным семейным контролем, чувстви­тельно теряя при этом в «святости» места (в истории Новодевичьего монастыря не было ни канонизированных церковью преподобных игумений, ни вообще выдающихся местночтимых подвижников, ни их чудотворных мощей — по крайней мере, до начала XVII в.). Эту категорию лиц, как и в государевой службе, составляла ближайшая царс­кая родня, выделившаяся из местной боярской среды, кровно близкая к трону и потому переросшая служилый класс на целый разряд: племянники и племянницы, кузены и кузины, шурины, невестки, золовки, троюродные братья и сестры, царские приемыши и т.п. — целый институт «царевичей» и «младших цариц», как на Востоке. Эта среда выдвигала своих лидеров или предводителей (предводительниц — в применении к женской половине дворца). Их будущее загробное существование было достаточно дву­смысленным: они не могли лежать ни с теми, ни с другими. Выходом из положения для них была как раз «римская усыпальница». Дело в том, что в церкви-усыпальнице данного типа есть место, где погребаться не только почетно и спасительно, но в чем-то даже более значимо, чем в иных отделениях храма — в нартексе или на паперти: это — крипта под апсидой, а в крипте наиболее сакральным местом являлось место под престолом, где полагали свои кости, подражая Христу и его святым, ктиторы храма. Если перед нами, действительно, монастырь царской руки, то кому было предназначено это место? Не было ли среди монахинь Новодевичьего монастыря монахини из числа царской родни, но — не царицы, которая могла бы на него претендовать? Монахини, для которой и был в конце концов построен весь этот грандиозный собор? Была, и ее разграбленный, по всей видимости, прах и сейчас лежит в белокаменном саркофаге под престолом, в уровне пола подклета. Кто она? Надпись на крышке саркофага гласит: «ЛЕТА 7082 МАЯ В 8 ДНЬ НА ПАМЯТЬ СВЯТОГО АПОСТОЛА И ЕВАНГЕЛИСТА ИОАННА БОГОСЛОВА ПРЕСТАВИСЯ БЛАГОВЕРНАЯ КНЯЖНА ЮРИИ ВАСИЛЬЕ­ВИЧА КНЯГИНЯ УЛЬЯНА, А ВО ИНОЦЕХ АЛЕКСАНДРА» (рис.7).

Рис. 7. Надгробие Ульяны  Удельной (Палецкой)

Итак, это — княгиня Ульяна (Ульяния) Дмитриевна Палецкая, невестка царя, вдова умершего в 1564 г. младшего брата Ивана Грозного — Юрия Васильевича, второе после царицы женское лицо в доме. Смерть недееспособного младшего брата, не являющегося к тому же по новой системе престолонаследования претендентом на престол, — событие скорее семейное, чем политическое. Однако оно имело самые разнообразные последствия, отразившиеся на многих сторонах жизни того общества. Со смертью Юрия Васильевича пришло в движение многое из задуманного царем ранее (в эпоху венчания на царство), но отложенное до лучших времен, прежде всего, все касающееся устройства загробной жизни своей и своего клана. Вступивши на престол 17-летним юношей, царь не думал о смерти, и только внезапный уход из жизни младшего брата заставил его обратиться к делам загробным. От смерти Юрия Васильевича берет начало растянувшаяся во времени цепь нестандартных мероприя­тий, долженствующих обеспечить вечную жизнь царю и его роду.

Первым встал вопрос об устройстве дальнейшей жизни его вдовы княгини Ульяны Дмитриевны, по новой табели — царской невестки. По законам своего времени она должна была постричься. Но куда? Находящийся в пяти минутах ходьбы от дворца Вознесенский монастырь для этой цели, как мы уяснили из вышеизложенного, подходил мало: он предназначался порфироносным вдовам — царицам, выступавшим в нем в роли Великих Стариц. Как «младшей царице» путь в Вознесенский Ульяне был заказан. Находившийся на краю земли Суздальский Покровский монастырь счи­тался «опальным» и означал ссылку. Но Ульяна была царицей-праведницей, вместе с мужем пользовалась благорасположением царя, жила в его доме. Кроме того, извест­ная сложность заключалась в том, что после ухода из жизни ей предстояло быть погребенной в монастыре своего пострижения. Итак, если не в Вознесенский, то куда? Вспомним в связи с этой проблемой неудачный этикетный опыт Грозного 1568 г. с погребением своей кузины княгини Марфы Бельской, которую царь не захотел класть в Троице «у дорожки» (в Троице-Сергиевом монастыре у знати в XVI в. не было ни усыпальниц, ни палаток) и внес ее гроб в церковь своего ангела, в придел в дьяконнике в Средней Троицкой церкви (с конца XVI в. — Духовская), т.е. похоро­нил ее одесную алтаря! Случай дикий, даже на современный взгляд. Выбор вновь, как и в истории с царевной Анной, пал на Новодевичий: «ТОГО ЖЕ МЕСЯЦА АПРЕЛЯ В 30 ДЕНЬ, ЦАРЕВА И ВЕЛИКОГО КНЯЗЯ БРАТА КНЯЖЕ ЮРИЕВА ВАСИЛЬЕВИ­ЧА КНЯГИНИ УЛЬЯНА ПРОИЗВОЛИЛА СЯ ПОСТРИЧИ У ПРЕЧИСТЫЕ ОДИГИТРИИ В НОВОМ ДЕВИЧЕ МОНАСТЫРЕ, [А] ДО МОНАСТЫРЯ КНЯГИНЮ УЛЬЯНУ ПРОВОЖАЛ ЦАРЬ И ВЕЛИКИЙ КНЯЗЬ ИВАН ВАСИЛЬЕВИЧ ВСЕА РУСИА И ЦАРИЦА ИХ ВЕЛИКАЯ КНЯГИНЯ МАРИА И ЦАРЕВИЧЬ ИВАН И КНЯЗЬ ВОЛОДИМЕР ОНДРЕЕВИЧ; А ПОСТРИГ ЕЕ АФОНАСЕЙ МИТРОПОЛИТ ВСЕА РУСИА, А С ОФОНАСИЕМ МИТРОПОЛИТОМ БЫСТЬ ПИМИН АРХИЕПИСКОП ВЕЛИКОГО НОВГРАДА И ПСКОВА СО ОСВЯЩЕННЫМ СОБОРОМ, А СО ЦАРЕМ ЖЕ ВЕЛИКИМ КНЯЗЕМ БЫЛИ ВСЕ БОЯРЕ, А НАРЕЧЕНА БЫСТЬ ВО ИНОЦЕХ АЛЕКСАНДРА. И ПОВЕЛЕ УСТРОИТИ ЕЙ ДО ЕЕ ПОСТРИЖЕНИИ КЕЛЬИ И УДОВОЛИ ЕЕ ГОСУДАРЬ ДО ЖИВОТА ЕЕ ГОРОДА И ВОЛОСТЬМИ И СЕЛЫ И ВСЯКИМИ МНОГИМИ ДОХОДЫ, ДА И ДЕТЕЙ БОЯРСКИХ И ПРИКАЗНЫХ ЛЮДЕЙ ДА ДВОРОВЫХ ЛЮДЕЙ ВСЯКИХ ЕЙ ПОДАВАЛ, КОТОРЫМ ОБИХОД ЕЕ ВСЯКОЙ ВЕДАТИ; И НА ЕЕ ОБИХОДЫ ПОВЕЛЕ УСТРОИТИ В МОНАСТЫРЕ И ЗА МОНАСТЫРЕМ ПОГРЕБЫ И ЛЕДНИКИ И ПОВАРНИ ОСОБЫЕ» (под 1564 г.)25.

Приведенное известие отвечает сразу на большинство вопросов. Уход Ульяны в монастырь возведен в степень государственного акта. Москва снова торжествует. Наконец-то, через 40 лет после закладки второго московского придворного монастыря, в нем впервые поселяется настоящая царица, по царскому чину, со своим двором, с целым штатом бельцов и белиц — слугами, горничными, поварами, с почетными проводами и громадным царским приданым: городами и волостями и управителями к ним, требующими построек вне и внутри монастыря. Обиход ее был особый. Внутри монастыря ей рубились свои вместительные кельи с домовой деревянной церковью (см. аналогичные проводы Ирины Федоровны Годуновой в Пискаревском летописце), вне монастыря строились приказные избы, погребы, ледники, поварни и пр. Это была первая переселившаяся в Новодевичий «младшая царица», постриженная во вдовстве, не разведенная. За нею последовали случайная жертва царского гнева, но не опаль­ная Елена Шереметева, за Еленой — царица-вдова и несостоявшаяся правительница Ирина Федоровна Годунова, бесспорная царица-праведница, открывшая своему брату Борису дорогу к трону. У каждой из них были вотчины и двор. Туда же через сто лет последовали разведенная Евдокия Лопухина, опальная правительница Софья Алексе­евна и две дочери Алексея Михайловича — Евдокия и Екатерина. Все они селились особо, все строились, все держали за стенами, в Служней слободе свои приказы и канцелярии.

Но начало превращению Новодевичьего в разновидность дворцовой резиденции положила вдова-царица Ульяна Палецкая. На годы ее пострижения падает постройка в монастыре роскошной каменной служней шатровой церкви Усекновения — для ее слуг и канцеляристов. Но это, разумеется, детали. Главным ритуальным вопросом нерядового пострижения было: где иноке Александре лежать после смерти? В монастырской соборной церкви это было по вышеизложенным причинам невозможно, на кладбище с сестрами — унижало ее достоинство. Вернуться после смерти в Вознесен­ский монастырь, как вернулась позднее другая постриженница Новодевичьего мона­стыря Ирина Федоровна Годунова, она не могла, ибо не была все-таки царицей (перенос умерших из монастыря пострижения в родовые усыпальницы, вопреки правилам, практиковался). Действительно, в Кремль Ульяния не вернулась. В монас­тыре ей была построена достойная ее степени гробница — Смоленский собор со службою наверху и криптою под престолом. В эту крипту в 1574 г. она и легла. Ее погребение — главное в усыпальнице. Справа от нее легла Елена Ивановна Шереметева, а наискось, в головах, тоже справа Софья положила царевну Анну.

Нетрудно заметить, что места для следующей высокопоставленной покойницы — настоящей царицы Ирины Федоровны Годуновой — в усыпальнице нет. В этом одна из причин возвращения Ирины Федоровны в Вознесенский монастырь: в Новодевичь­ем ей было негде быть погребенной (что бы об этом ни говорил Пискаревский летописец!).

Когда же в мир иной ушла дочь Алексея Михайловича царевна Софья, взгляды и обычаи переменились в сторону процедурных упрощений и все четыре лица из семьи Петра Великого — сначала Софья, затем ее сестры, а там и царица Евдокия — были положены наверху в соборе «по-кремлевски», для чего понадобилась немалая техни­ческая дерзость, их гробы вложены не в землю, а в пазухи подклетных сводов. Все четыре — между небом и землей. Снизу из подклета под их гробы сделаны кирпич­ные прикладки.

Смерть Юрия Васильевича замечательным образом отозвалась на судьбе не только его вдовы, но и Новодевичьего монастыря, отныне обреченного на полный снос и перестройку. Тогда же, в 1564 г. начинается грандиозная и дорогостоящая реоргани­зация семейного помина в царском некрополе, в Святая Святых государева двора — в Архангельском соборе. В 1564—1567 гг., как доказал Е.С.Сизов26, собор реконструируется. В нем, в южном предалтарии, выделяется собственно царская усыпальница: в связи с обретенной им новой степенью царь наконец-то отделил себя от своих пред­ков. Одновременно собор впервые, как считается, расписывается. Могилы великих князей украшаются новыми каменными надгробницами, вероятно, еще без эпитафий на торцах. На стенах над могилами пишутся идеализированные портреты великих князей московских — предков его царского величества, в молитвенных позах, с ним­бами над головами и изображениями тезоименитых святых в кругах. Последний из портретируемых — Юрий Васильевич. Все члены великокняжеской семьи, умершие следом, в том числе сам царь и его сыновья, остались неизображенными. С них стали писать и ставить на гробы парсуны. В соборе впервые создается чин соборных пани­хид на весь год. В связи с необходимым уточнением дней ангелов усопших производятся изыскания в хрониках. Параллельно возникают литературные и живописные памятники, посвященные истории и родословию московских государей. В те же годы, после 17 лет дипломатических усилий и ожидания царь получает благословение на царство «за руками» вселенских патриархов. И в те же годы, в связи с террором в России, прекращается погодное летописание. Вперед выходят облеченные в ритори­ческие формы апофеотические сочинения. Россия меняется, а с нею меняется, монументализируется, каменеет ее церковное искусство. Новые черты приобретает, как видим, и ее строительная практика.

Итак, мы предполагаем, что существующий собор Смоленской Одигитрии был заложен в том числе и в связи с приемом в монастырь царской невестки Ульяны Палецкой. Но что стало с первым каменным собором? И был ли он? Положительного ответа на этот вопрос у нас нет. Трудно, конечно, поверить, что существующий собор не имел своего каменного предшественника. А если наши подозрения справедливы, то первый, несохранившийся собор был построен, как полагает С.С. Подъяпольский, где-то в 50-е годы и тут же был снесен. В подобном гипотетическом поступке Грозного есть нечто чересчур размашистое и варварское. Неужели такое вообще было возмож­но? Безусловно, да. Нечто подобное произошло в те же 60-е годы в Никитском монастыре в Переславле-Залесском, где в связи с ниспосланным царской чете у гроба Никиты Столпника Переславльского чудом зачатия царевича Ивана Ивановича и данным царем обетом был снесен и выстроен заново первый каменный собор Василия III. Причем снесенный собор был собором-реликварием, возведенным над мощами преподобного, и в этом качестве мог претендовать на некоторую неприкосновенность. Однако царя это не остановило. Новый собор-заместитель был выстроен неряшливо и грубо, с внешними приделами, с очень похожими на новодевичьи пятью апсидами и громадным цилиндрическим барабаном. Данный пример — не единственный.

Архитектурная гигантомания, выдающимся образцом которой является собор Новодевичьего монастыря, достигает в 60–70-е годы своего апогея и может быть проиллюстрирована еще одним примером. В 1558 г., в период исполнения казанс­ких обетов, в другом высокочтимом монастыре — в Троице, прямо посреди мона­стыря, на огромной строительной площадке царем Иваном с семьей был заложен новый мартирий Сергия Радонежского вместо старого — ныне существующего белокаменного Троицкого собора, выстроенного к тому же другим радонежским чудотворцем — учеником и последователем Сергия преподобным Никоном, т.е. вместо здания вдвойне священного! Существующий белокаменный собор должен был быть снесен и заменен новым, максимально пышным, достойным великого чудотворца, каким царь считал Сергия Радонежского. Последнего ожидало, таким образом, перезахоронение. Но пикантность истории не в этом. За образец новой церкви-усыпальницы преподобного Сергия был взят мартирий другого великого московского чудотворца — митрополита Петра, погребенного, как известно, в кафедральном Успенском соборе Московского Кремля. Случай, как видим, не менее уди­вительный, чем дедуцированная нами перестройка Новодевичьего собора. Но не то диво, а то, что новый Троицкий собор в формах кафедрального Успенского собора был-таки через 25 лет после закладки построен и освящен как Успенский (предполагалось посвятить его Троице). Мощи Сергия переносить в него, однако, не стали, ограничились помещением в нем в качестве церковной реликвии старого гроба чу­дотворца, хранившегося до того момента в Средней Духовской церкви монастыря. Вблизи трона, как видим, возможно, было все. А потому думаем, что первый каменный собор Новодевичьего монастыря, действительно, существовал в природе и мог быть построен еще Василием III, т.е. до 1533 г. Если принять эту раннюю датировку, история с недостаточно мотивированной перестройкой монастырского собора будет выглядеть чуть менее вызывающей.

Подытожим сказанное. Признать формы существующего собора относящимися к 40—50-м годам XVI в., т.е. отнести его ко времени постройки Симонова монастыря для нас невозможно из-за приделов на крышах, типологически сменивших старинные приделы на полатях в 60-е годы. Это новшество, как уже говорилось, не могло появиться в церковной практике раньше Благовещенского собора. Аргументом того же порядка является его многопридельность, и особенно симметрия приделов. Для крестовокупольного здания все это — поздние признаки. Самое вероятное время его постройки — конец 60-х—начало 70-х годов, до смерти Ульянии (1574 г.). На размах монастырского строительства именно в 60-е годы указывает постройка в Новодевичьем каменной шатровой церкви Иоанна Предтечи за монастырскими стенами, о чем уже говорилось. Этот факт дает нам так называемую «верхнюю» дату строитель­ства. Ясно, что если в Новодевичьем монастыре на рубеже 60-х—70-х годов строится роскошная каменная церковь для слуг и служебников за оградой, то весь монастырь, кроме, может быть, стен, о которых ничего достоверно не известно, уже выстроен в камне, а это — и трапезная церковь Амвросия Медиоланского, до нас не дошедшая, и известная по источникам Покровская церковь на Святых воротах, и неизвестная нам колокольня, и чуть более «известная» церковь над гробом царевны Анны, оставшаяся неосвященной, к этому можно прибавить сонм деревянных келейных церквей знат­ных постриженниц.

Строительная история Новодевичьего монастыря рассматривается обычно независимо от истории пострижения в него особ императорской фамилии (за исключением, конечно, царевны Софьи — «инокини Сусанны», полностью монастырь перестроившей). Нами сделана попытка на примере трех его первых постриженниц и жертв — княгини Соломонии, царевны Анны и Ульянии Палецкой — представить себе формы воздействия на архитектуру крупнейшего монастырского ансамбля церковных, быто­вых и сословных представлений того времени. Возможно, после опубликования мате­риалов Г.А.Макарова и его учеников от высказанных здесь в сугубо гипотетической форме, может быть, излишне экстравагантных предположений придется в очередной раз отказаться. Из-за хронического дефицита информации исследователи Новодевичь­его обречены читать историю монастыря всякий раз заново, по складам и на ощупь. Надеемся, однако, что подобные опыты, по крайней мере, небесполезны. Автор убеж­ден вместе с тем, что без хорошо поставленных археологических наблюдений на тер­ритории ансамбля (тем паче — без раскопок) мы еще долго будем блуждать в потем­ках.

1 Обзор литературных датировок см.: Ретковская Л. С. Смоленский собор Ново девичьего мо­настыря. М., 1955. С. 6 и примеч.

2 Большинство исследователей называют датой основания монастыря (а значит, и закладки собора) — 13 мая 1524 г., а освящение дати­руют 28 июля 1525 г. Относительно даты ос­вящения сомнений нет, а вот дата закладки — явная интерполяция (по всей видимости, пер­вого исследователя памятника И.М.Снегирева). Ее источники легко раскрываются. 13 мая в монастыре ежегодно устраивался крестный ход «на память основания обителя». Дату же 1524 г. называет один — только один! — со­мнительный источник — плита Елены Девочкиной рубежа XVIII—XIX вв., вмурованная снаружи в апсиду собора. Между воображае­мой закладкой и освящением прошли, таким образом, год и три месяца, т.е. срок, достаточ­ный для постройки в монастыре каменного собора, но не того, что стоит в монастыре, не существующего! Исследователи же архитекту­ры считали и считают, что как раз — суще­ствующего, что есть (если принять во внима­ние размеры собора) едва ли не абсурд. Если признать факт позднего сооружения собора, необходимость в «удобной» дате отпадает и можно попытаться непредвзято исследовать вопрос. Все летописные своды (а их несколь­ко) единодушно относят закладку монастыря к 1525 г., пользуясь при этом выражением того же лета, тоя же весны, а один крат­кий летописец сообщает даже точную дату, близкую 13 мая, — 8 мая 1525 г.: «Лета 7033 году (в публикации: «7030-го» — типичная ошибка) майя в 8 день великий князь Василий Иванович повеле воздвигнути под Москвой Новодевичь монастырь, а соборная церковь Смоленской Богородицы» (Летописи и хро­ники за 1976 г.: Сб. статей. М., 1976. Т. 22, ч. 1.С. 290). И это не все. Те же своды открыто говорят о закладке целого монастыря со множеством церквей и престолов, причем, что очень важно, говорят об этом по-разному, пос­леднее свидетельствует об их оригинальности. Из источников следует, что Новодевичий мо­настырь и его собор строились деревянными в течение полутора месяцев, т.е. сказочно быст­ро. Такая скорость вполне объяснима: монас­тырь был обетным. Быстрота его строитель­ства была, таким образом, ритуальной. Она должна была свидетельствовать об усердии за­казчика, о силе его веры, о глубине раскаяния. Кроме того, летописцы чаще всего прибегают к выражению «поставлен монастырь», т.е. в одном термине заключены и начало, и конец храмоздательского акта. Так говорят обычно о деревянных сооружениях. О каменном было бы сказано: «заложен», «заложи» и пр.3 Ограничимся одним примером. Самая «ран­няя» плита соборного подцерковья — плита Ирины Захарьиной 1533 г. — является (и это видно невооруженным глазом) отсеченным от другой, соседней плиты бруском белого камня (откуда «брусковые надгробия» В.В.Гиршберга). Оба «бруска» совершенно идентичны, оба написаны одним почерком, одной рукой. На втором бруске эпитафия Григория Юрьевича Захарьина, умершего в 1556 г. Таким обра­зом, истинный «возраст» плиты Захарьиной, умершей в 1533 г., — не ниже 1556 г. Но и это не все. Плита рассечена надвое из-за тес­ноты внутреннего кладбища, в этом тоже нет сомнения (см. рис.1). Однако третья плита Захарьиных — обычная широкая кладбищен­ская уличная плита над умершей в 1563 г. еще одной Захарьиной. На обеих брусковых пли­тах орнаментов нет. Третья же плита очень хорошо датируется по орнаменту — вторая половина 60-х—70-е годы XVI в. Отсюда мож­но предположить, что брусковые неорнамен­тированные надгробия появились в подклете в результате погребения в нем последней Захарьиной, т.е. после 1563 г., но и тут мы не мо­жем быть уверены, что все это не произошло много позднее 1563 г., так как плиты на по­койных клались не враз. И, наконец, последняя Захарьина могла быть вообще перезахоронена с плитой и гробом через много лет после ее смерти... Над частью могил были сооружены кирпичные надгробницы с лещадными торцо­выми досками, позднее разрушенные. Неко­торые надгробницы были спаренными (напри­мер, княгинь Воротынских). Внутреннее клад­бище Новодевичьего монастыря — археологически сложный памятник и требует специ­ального изучения.

4 Архив музея «Новодевичий монастырь». Оп. 1. Ед. хр. 1. Л. 58 об. Как и современные исто­рики архитектуры, переписчик датировал су­ществующий собор 1525 г. Копируя старый синодик, где было обычное «Помяни Господи избиенных с храму, как строили каменную церковь, каменыциков 57 человек...», он сме­ло поставил дату, в которую верил. Стояло ли там «соборную», мы вряд ли когда-нибудь уз­наем. А вот выражение «во святой обители сей» фразеологически принадлежит XVIII в. Желание переписчика «поработать» над источником понятно по-человечески: он был потря­сен картиной катастрофы и захотел узнать, когда это могло произойти. Вместо 57 имен он переписал 54. Второй источник, говорящий о падении в монастыре церковных верхов, ра­зумеется, не мог быть ему известен: 1550— 1551-е годы. Однако в этом, подлинном изве­стии нет слова «соборная».

Синодик опубликован в кн.: Источники по социально-экономической истории России XVI—XVIII вв. Из архива Московского Ново­девичьего монастыря // Подгот. текста и вступ. ст. В.Б.Павлова-Сильванского. М., 1985. Ин­тересующее нас известие — на с. 255—256.

5 Под 1551 г.: «Того же лета в Новодевичьем монастыре что на Дорогомилове, у церкви Рождества Пречистыя каменные верхи обвалилися, во июли месяцы, и до земли мост проло­мило, людей много побило, которые церковь делали». ПСРЛ. СПб., 1911. Т. XXII, ч. 1. С 531.

6 Литография с изображением церкви Усекно­вения главы Иоанна Предтечи хранится в Государственной публичной библиотеке в С.-Пе­тербурге (ныне — Российская национальная библиотека).

7 Надпись не издана. Совпадающая с нею ме­стами слово в слово вкладная на пергаменте (без даты) хранится в архиве: РГАДА. Ф. 281, Коллегии экономии. Ед. хр. 9036.

8 Собрание государственных грамот и догово­ров. М., 1813. Ч. 1. С. 416; Духовные и дого­ворные грамоты великих и удельных князей ХIV-ХVI вв. М., 1958. С. 416: «... идучи на свое дело с Казани... Да коли есмы з Божию волею достал своей отчины города Смоленска и земли Смоленские и яз тогда обещал поставити на Москве, на посаде Девич манастырь, в нем храмы: во имя Пречистыя, да Происхож­дения честного креста и иныя храмы, а кото­рые храмы в том манастыре поставити, и яз тому велел написати запись диаку своему... да на строение тому манастырю три тысячи рублев денег... А сию запись писал диак мой Меншыи Путятин лета 7000 тридцать первого, месяца июня».

9 См. примеч. 8; ПСРЛ. СПб., 1911. Т. XXII, ч. 1.

С. 520; М., 1978. Т. XXXIV. Постниковский летописец. С. 15.

10 Русский Временник. М., 1820. С. 341; ПСРЛ. Т. XXXIV. С. 15.

11 ПСРЛ. Т. XXXIV. Постниковский летопи­сец. С. 15.

12 ПСРЛ. Т. XXII, ч. 1. С. 520; Т. XXXIV. Пост­никовский летописец. С. 15.

13 В обетах Василия III по случаю взятия Смо­ленска первую роль играл не храм Одигитрии Смоленской, а храм Происхождения Честного Креста, поскольку формально Смоленск был взят (приведен к присяге) именно в этот день — день именин великой княгини. А потому данный обет был исполнен им тотчас же по возвращении в Москву: «В лето 7022 ... того же лета месяца июля ходил князь великий Василии Ивановичь в третьи под Смоленск..., и взял град Смоленск месяца августа 1 день на спасов день, Происхождение честного креста господня. И во граде Москве князь великий церковь постави святого Спаса, Происхожде­ние честного креста господня, и святых муче­ник Маковеи по плоти и учителя их Елеозара и матери их Соломонии, от реки поставлена на рве» (ПСРЛ. М., 1965. Т. XXX: Владимирский летописец. С. 141). Позднее деревянные цер­кви Спаса были построены тем же ктитором в камне. Церковь Спаса Москворецкого на Рву против Константино-Еленинской башни была одной из достопримечательностей города. Она изображена на всех планах Москвы рубежа XVI—XVII вв. В существовании в ней придела Маккавеев в честь княгини Соломонии можно не сомневаться. Это была ее прямая именин­ная церковь. Каменные реплики обетных цер­квей Спаса простояли чуть меньше трехсот лет и были разобраны во второй половине XVIII в.

14 ПСРЛ. Пг., 1921. Т. XXIV. Типографская летопись. С. 222; СПб., 1913. Т. XXI, ч. 2; Сте­пенная книга. С. 604.

15 Древняя Российская Вивлиофика. М., 1791. Ч. XIX. С. 302.

16 ПСРЛ. СПб., 1904. Т. XIII, ч. 2. С. 459—460.

17 Там же. С. 460.

18 Там же. Ч. 1. С. 59; СПб., 1859. Т. VIII. С. 279.

19 Кавелъмахер В.Е. К истории постройки цер­кви Иоанна Предтечи в селе Дьякове // Па­мятники культуры. Новые открытия. 1991. М., 1997. С. 339—351; Он же. К истории пост­ройки именинной церкви Ивана Грозного в селе Дьякове. М., 1990. (издано на средства И.А.Левакова).

20 Сочиняя свою летопись, царевна Софья Алек­сеевна не могла знать наверняка, как обстояло дело. Царь Иван мог заложить каменную цер­ковь и при жизни Анны.

21 Вот это известие полностью: «Того же лета на святой недели во вторник потрясеся земля во Ерослави и на Угличе и в Ростове. Того же лета в Новодевичьем монастыре, что на Доро­гомилове, у церкви Рождества Пречистыя ка­менные верхи обвалилися во июли месяце, и до земли мост проломило, людей много погиб­ло, которые церковь делали. Того же лета июля, царевны Анны не стало, и положена в Ново­девичьем монастыре, что на Дорогомилове». ПСРЛ. Т. XXII, ч. 1. С. 531.

22 Впервые опубликован: Александрович С. Не­свижский план Москвы 1611 г. // Культур­ные связи народов Восточной Европы в XVI в. Проблемы взаимоотношений Польши, России, Украины, Белоруссии и Литвы в эпоху Воз­рождения. М., 1976. С. 208—227. Рис. 1. Вклейка, пункт 23 «Монастырь девичий».

23 Ильин М.А. Русское шатровое зодчество. Памятники середины XVI века. М., 1980. Гл. «Церковь Воскресения в Городне» (глава напи­сана по материалам архитектора Н.Н.Свеш­никова).

24 РГАДА. Ф. 281 Коллегии экономии. Ед. хр. 9036. Л. 1. Вкладная на пергаменте Алексея Даниловича Басманова, ок. 1567 г. Часть тек­ста вкладной идентична храмозданной по лев­касу 1567 г. в интерьере церкви Никиты Му­ченика в с. Елизарове.

25 ПСРЛ. Т. XIII. Дополнение к Никоновской летописи. С. 382.

26 Сизов Е.С. К атрибуции княжеского цикла в росписях Архангельского собора // Государственные музеи Московского Кремля: Мате­риалы и исследования. М., 1976. Вып. II. С. 62 и след.