За семьдесят лет архитектурная мысль нашей страны переживала и взлеты, и периоды застоя, но все же ее вклад в развитие мировой теории и истории архитектуры до сих пор недооценивается не только за рубежом, но и у нас самих. Если попытаться охватить ее историю целиком, вынеся за скобки различия отдельных концепций, можно увидеть два больших периода, граница между которыми приходится на середину 50-х годов. Первая половина - это эпоха "мастеров", выдающихся личностей, чьи имена все больше и больше приковывают к себе наше внимание; вторая половина, по преимуществу - эпоха анонимного творчества. Конечно, были безвестные служители науки и в 20-е годы, были мастера и в 70-х годах. Но ведь, если число людей, занятых в архитектурной науке во второй половине века по сравнению с 20-30-ми годами, возросло раз в десять, то число личных концепций во столько же раз уменьшилось, уступив место "узким" специальным исследованиям и популяризации.
Угасание интенсивности личного творчества во многом связано с экстенсивным характером развития экономики и культуры 60-80-х годов. В эти годы была создана широкая сеть проектных, научных и учебных заведений, эффективность работы которых, как это ясно сегодня, зависит от того, сможет ли она возродить ту научную и творческую инициативу, которую советская архитектура унаследовала еще с дореволюционных времен и которая вначале была усилена энергией революционных преобразований.
Архитектурная мысль 20-50-х годов по преимуществу своему синтетична, в то время как современная научная, теоретическая и историческая работа аналитична, при этом, как правило, сводится к узкой проблематике и оперирует ограниченным материалом и набором научных средств. Организации и научные учреждения нашего времени приобрели своего рода опыт в демонстрации "неразрешимости" крупных проблем "силами малого коллектива". Во имя преодоления этой "слабости" ныне стремятся "сливать" исследователей в огромные научно-исследовательские и проектные институты и разрабатывать сложные координационные программы и планы, которые все же никак не могут дать тех блестящих результатов, которые некогда оказывались по плечу одному человеку, правда - незаурядному.
Поэтому возвращение к архитектурной мысли первой половины нашего века обусловлено не только теми достижениями, которыми отмечена профессиональная культура этого времени и которые до сего дня не утратили своей ценности, но и интересом к методологии, основанной на действии "человеческого фактора" выдающихся творческих личностей. Привыкнув усматривать в концепциях такого рода всякого рода "уклоны" и "измы", мы, к сожалению, утратили способность видеть их синтетический масштаб. Но не оценив его, едва ли удастся возродить дух личного творчества, инициативы, смелости, которым отмечены, к сожалению, не всем известные достижения отечественной архитектурной мысли. В этой статье я хотел бы напомнить лишь четыре имени из множества имен этого периода - М.Я.Гинзбурга, Н.А.Ладовского, А.Г.Габричевского и В.П.Зубова.
Выбор имен не означает и их исключительности. Как раз в сотрудничестве и в спорах с другими теоретиками и историками той поры избранные мной лидеры архитектуроведения смогли сформировать свои позиции и отточить аргументы. Наш долг - возрождение интереса к методам и достижениям как упомянутых в статье, так и оставшихся за ее рамками выдающихся архитекторов, таких, как Д.Е.Аркин, Н.И.Брунов, В.В.Загура, А.И.Некрасов, И.Л.Маца, Б.П.Михайлов, П.Н.Максимов и многих, многих других.

*   *   *
Версия конструктивизма, предложенная Моисеем Яковлевичем Гинзбургом, отличалась подчеркнутым техницизмом. Центральной метафорой, послужившей основой синтеза всех аспектов конструктивизма была, как известно, машина, не нуждающаяся в художественных формах. Используя эту метафору, Гинзбург пришел не только к отказу от декоративных, символических архитектурных форм, видя в них превращенные формы культуры, преодолеваемые целеустремленной производственной деятельностью свободных людей, но и к программе организации социальных процессов как своего рода проектно-жизнестроительной практике. Поэтому конструктивизм можно рассматривать как своего рода эстетическую утопию демократического общества, перекликающуюся, как это ни парадоксально, с эстетикой утопического аристократического государства Платона.
Впрочем, утопичность этого идеала весьма относительная. Для промышленной архитектуры конструктивистская программа остается жизненной. Быть может правильнее было бы говорить о частичности идеологии конструктивизма, сохраняющего свой смысл лишь в определенных областях архитектуры. Формы конструктивистский зданий, ставшие вопреки намерениям Гинзбурга новыми стилистическими образцами современной архитектуры, могут в будущем, по мере развития технологии строительства, модифицироваться, в то время как синтез утилитарного и эстетического, функционального и пространственного конструктивистской программы не теряет своей методологической силы.
Неявное основание эстетики конструктивизма - культ геометрических форм - стал предметом рефлексии в другой синтетической концепции 10-х годов - теории рациональной архитектуры, предложенной Николаем Александровичем Ладовским и его товарищами по "Ассоциации новых архитекторов" в первой половине 20-х годов.
Известно, что идеи рациональной архитектуры противопоставлялись концепциям конструктивизма. Можно показать, однако, что в них реализовался тот же тип синтеза утилитарного и эстетического, что и в конструктивизме. Предметом исследования Ладовского были архитектурные форы как специфическое художественное явление, что противопоставлялось утилитарно-жизнестроительному их пониманию конструктивистами, как рациональных и экономических "конденсаторов" социальных процессов. Однако в поисках оснований выбора архитектурных форм Ладовский обращается к психологии восприятия, основанной, как и конструктивизм, не рациональной экономии энергии.
Концепция Ладовского продолжает и дополняет конструктивистский подход к архитектуре. Программа Ладовского близка к конструктивистской эстетике В.Мейерхольда и С.Эйзенштейна: художественное целое предполагается собирать из аналитически очищенных выразительных элементов пространства, в качестве которых отчасти использовались элементы геометрии Евклида, отчасти психологически интерпретированные идеи механики. Но если для Эйзенштейна на первом месте всегда стоял "монтаж" целого, то Ладовский сделал предметом своего исследования "алфавит" элементов архитектурной композиции.
Синтетичность мысли Ладовского состоит, однако, не столько в том, что сам он дал интереснейшие образцы такого художественно-композиционного монтажа, сколько в том, что ему удалось соединить задачи преподавания архитектуры с методами психотехники, широко применявшимися в то время, например, в центральном институте труда поэтом и инженером А.К.Гастевым.
Продуктом этого синтеза стала концепция "автономии архитектуры", выраженная в афоризме Н.Ладовского "Архитектуру мерьте архитектурой" и послужившая теоретическим основанием суверенитета архитектурной профессии и обособления архитектурной мысли.
Автономный способ понимания архитектуры не исключал архитектуру из других сфер жизни и культуры, из причинно-следственной связи с "факторами" архитектурного формообразования но позволил изолировать и выделить специальный учебный предмет "элементов архитектурной композиции".
Жалко, однако, что сегодня расширение пропедевтического курса осуществляется прежде всего через обращение к работам А.Араухо и Р.Арнхейма, в то время как отечественные достижения архитектурной мысли остаются малоизвестными.
Н.А.Ладовский говорил: "Не камень, а пространство - материал архитектуры". В этом популярном афоризме рационалистов редко видят упрощение. На деле, конечно, для Ладовского пространство было чем-то значительно большим, чем "материал". Пространство выступает лишь как "материал" только в границах того аналитического учебного предмета, который ни в коем случае не исчерпывает всех моментов творческого метода и знаний архитектора. Сам Ладовский опирался в своем творчестве на интуицию, в которой пространство насыщалось метафорическими свойствами, более разнообразными, чем свойства, обнаруживаемые в психоаналитических текстах. Для М.Я.Гинзбурга пространство было "местом", резервуаром и структурным ресурсом организации социально-производственных процессов, для Н.А.Ладовского - "материалом" конструирования художественных архитектурных форм и композиций, для А.Г.Габричевского - жизненной стихией, впитавшей в себя историческое богатство переживания архитектуры, весь ее эстетический и общечеловеческий смысл.
Малоизвестная в нашей стране и почти неизвестная за ее пределами концепция архитектурного пространства Александра Георгиевича Габричевского, разработанная им в начале и опубликованная во второй половине 20-х годов, по содержательности и оригинальности не уступает знаменитым концепциям Г.Башлера, Б.Дзеви или К.Норберга-Шульца, опубликованным в 50-х годах. Габричевскому удалось сделать то, что еще Ле Корбюзье считал неразрешимой задачей - выразить в словах магию архитектурного пространства. Он решил ее с помощью философских категорий и поэтических метафор, в которых описал не только фундаментальные свойства, но и тончайшие нюансы восприятия и переживания пространства.
Отталкиваясь от методов формальной школы и обогащая их достижениями феноменологической эстетики, Габричевский сумел претворить богатейший опыт историка искусства в теоретическую концепцию архитектурного пространства, изложенную в двух небольших статьях. Они трудны для чтения, но для того, кто рискнет вникнуть в сложный синтаксис его необычайно драматических, напористых текстов, этот несколько косноязычный, но снайперски точный и виртуозно изобретательный философский язык, откроется поразительная картина.
В этой картине аналитическая работа ни на миг не теряет своей синтетической значимости, что достигается в основном использованием новой ключевой метафоры - метафоры жеста. Чтобы пояснить основное различие между концепцией архитектурного пространства Н.А.Ладовского и А.Г.Габричевского, их можно сравнить с красками в живописи. В пропедевтической концепции Ладовского элементарные пространственные формы - это краски архитектурной палитры, разделенные и обособленные. Для Габричевского это краски, уже включенные в синтетическое целое картины, и переливающиеся бесконечными ассоциативными оттенками. Синтетичность концепции Габричевского многозначна - здесь и синтез биопсихологического и культурно-исторического смысла пространства и синтетичность телесного и духовно-созерцательного, рационального и подсознательного, творящего и воспринимающего сознания. Расчленяя это синтетическое единство, автор удерживает его органическую целостность.
Впоследствии Габричевский дал и иной блестящий образец органического архитектурно-теоретического анализа, изложив концепцию архитектурного организма И.В.Жолтовского и обнаружив редкую способность конгениального проникновения в чужой творческий мир и метод.
В этом, однако, подлинного величия достиг современник и друг Габричевского, его вечный оппонент такой же, как и он, энциклопедист и такой же страстный мыслитель - В.П.Зубов. В 1946г. Василий Павлович Зубов защитил в Академии архитектуры диссертацию, посвященную архитектурной теории Л.Б.Альберти, текст которой до сих пор полностью не опубликован, как и множество других ценнейших работ В.П.Зубова и А.Г.Габричевского. До сего времени В.П.Зубов и в нашей стране и за рубежом известен больше как историк науки, чьи статьи и книги об Аристотеле, Леонардо да Винчи, истории атомистических учений вошли в ряд классических трудов современного науковедения. Но, вероятно, только диссертация с наибольшей ясностью оправдывает значение Зубова как ученого-гуманиста наших дней.<См. Гращенков В.Н., В.П.Зубов - ученый-гуманист//Советское искусствознание. Вып. 19. М.: Советский художник. 1985. с. 295-298>
Если А.Г.Габричевский в философской и поэтической форме сумел воспроизвести сокровенные особенности архитектурного понимания пространства, то для Зубова предметом научной реконструкции стали архитектурная мысль и мышление. Мышление, конечно, включает в себя образы, представления, переживания и чувства, но помимо чувственной и интеллектуальной интуиции оно включает в себя движение в философских понятиях, математические рассуждения и методы, технический и практический опыт, синтетическую связь которых и воссоздает В.П.Зубов в своем исследовании архитектурного мышления Л.Б.Альберти.
Спрашивается, насколько практически актуальной была его работа? Не является ли она своего рода "игрой в бисер"? Не говоря уже о том, что этические принципы Зубова едва ли совместимы с концепцией "чистой науки", равно как и "искусства для искусства", есть много оснований для оценки его работы как в высшей степени актуального исследования для современной методологии, теории и истории архитектуры. Дав образец уникального научно-исторического синтеза архитектурного мышления, Зубов как бы проложил дорогу синтетическому исследованию архитектурного творчества, столь необходимому современной науке об архитектуре. Здесь перед нами не декларация принципов системного подхода, но реальный опыт его осуществления. Выбрав в качестве материала и образца титаническую фигуру Леона Баттисты Альберти и реконструировав особенности его мышления, В.П.Зубов показал пример освоения классического наследия, который был на много голов выше внешнего копирования ренессансных архитектурных форм периода "украшательства" и который в самом деле сопоставим с опытом возрождения античной культуры мыслителями и художниками Ренессанса.
Зубов рассматривает мышление Альберти в органической связи со всем контекстом ренессанской культуры, доказывая, что в личном творчестве непременно отражаются и воплощаются основные особенности культуры его эпохи. На фоне этой органической слитности он далее выделяет специфику архитектурного мышления Альберти, совершенно иначе, чем Н.А.Ладовский, демонстрируя его автономию и суверенность и подчеркивая, что как теоретик Альберти шире и глубже архитектора-практика. Но такое расхождение не означает "отрыва" теории от практики, скорее наоборот, в нем Зубов видит "отставание" практики, стесненной житейскими обстоятельствами, от свободного полета мысли, оказывающей, в конечном счете, на совокупную практику архитектуры большее действие, чем отдельные постройки. То же самое можно сказать и обо многих теоретических концепциях первой половины двадцатого века.
Синтетические концепции первой половины века, как видно уже из этого беглого обзора, не исключают друг друга. Их противоречия показывают лишь, что система архитектурного мышления располагает множеством разных, но в равной мере необходимых позиций. Поэтому, говоря об освоении наследия архитектурной мысли, следует ориентироваться не на "избранные фрагменты", а на всю органическую систему мышления эпохи, в узловых точках которой располагаются индивидуальные концепции, обладающие наибольшим методологическим потенциалом.
Поучительна и история отношения к этим концепциям. Она распадается на три фазы. Первая - поверхностная критика этих концепций с точки зрения их частичности, односторонности. Конструктивизм в такой критике рассматривается только как уклон в техницизм, Ладовский и Габричевский получают "ярлык" формалистов. Вторая фаза - забвение, которого не избежал и В.П.Зубов. Не всегда забвение означает абсолютное стирание имени из профессиональной памяти. Часто имена сохраняются, но смысл стоящих за ними идей утрачивается, падает интерес к опубликованным некогда текстам, они не переиздаются, рукописи же не издаются, и, в конце концов, часто теряются.
Третья фаза - пробуждение нового интереса.<$FВ деле возвращения достижений архитектурной мысли в наш живой опыт огромную роль сыграли историки архитектуры М.И.Астафьева, Ю.П.Волчек, В.Н.Гращенков, В.Ф.Маркузон, А.А.Стригалев, В.Э.Хазанов, С.О.Хан-Магомедов и др.> Но сам процесс возвращения к этим идеям далеко не прост.
Часто они рассматриваются сквозь призму тех позднейших представлений, в которых как раз и утрачена их синтетическая программность. Они предстают перед нами в упрощенной редакции и возникает опасность утраты интереса к ним, как к чему-то давно пройденному и превзойденному последующим опытом. Можно ли понять, например, идеи Малевича и Татлина, если видеть в них только предшественников современной технической эстетики, а в Гинзбурге - одного из основателей архитектурной типологии. Такова, пожалуй, в основном и "постмодернистская" критика функционализма как технократической утопии, не принимавшей во внимание символической природы архитектуры.
Не избежал подобной участи и Габричевский. Поскольку "пространство" сделалось расхожей категорией теории архитектуры, в Габричевском стали видеть всего лишь одного из первых ее исследователей, не входя в особенности его идей и фактически отождествляя их с представлениями рационалистов, ставшими широко известными благодаря учебнику В.Ф.Кринского, И.В.Ламцова и М.А.Туркуса, недавно изданному вторично.
Исследования истории архитектурной мысли после зубовской диссертации тоже утратили синтетическую силу.
Что же требуется для возрождения синтетического уровня теоретической и методологической мысли в архитектуроведении? Мне кажется, мало указывать на необходимость возрождения профессиональной эрудиции, присущим лидерам теории и истории архитектуры первой половины века. Главное, на мой взгляд, огромная исследовательская и творческая воля, стоящая за их концепциями, особого рода подвижничество. Позиция личного лидирования помогла исследователям подняться на тот уровень мышления, который позволяет получать мощные синтетические идеи. Методологические преимущества этого уровня с лихвой покрывают те недостатки, в которых упрекала этих теоретиков кампанейская критика 30-60-х годов. Но достаточно ли осознания этого методологического преимущества для того, чтобы вдохновить новые поколения на творческий подвиг, не укладывающийся ни в какие "нормы научной работы"?
Едва ли. Хотя надежда на творческую удачу сама по себе очень важна, необходимы еще и высокий социально-культурный статус теоретического лидерства, общественно признаваемая ценность личной творческой инициативы, готовность профессионального цеха оплатить ее благодарностью и уважением. В этом смысле ниспровержение ряда крупных теоретических концепций первой половины XX в. в нашей стране нанесло величайший урон всему ходу теоретической работы, так как девальвировало самый тип  лидирующего теоретического творчества. Не возродив былого отношения к творческой инициативе в новых условиях научной и теоретической работы, к которой сегодня привлечено значительно большее количество исследователей и неизмеримо более мощная техника, едва ли удастся решить задачи интенсивного развития нашей архитектуры.